По дороге через ближние поля и огороды почти никто не попадался: народ уже разбрелся по избам и готовился спать. Пора гуляний давно миновала, шел к концу сенокос, бабы днями пололи гряды с овощами и льнища, готовясь вот-вот выходить на жатву. В рощах стояла тишина: даже птицы свое отпели. На лугах и полянах уже виднелись сметанные стога сена. Вблизи Киева, старинного населенного места, ничейной земли не оставалось совсем, все перелески и полянки, не говоря уж о пригодных под пашню участках, были давно поделены. Отаву выкашивали так чисто, что пришлось объехать несколько перелесков, разделявших полевые наделы, прежде чем нашлась уединенная прогалина с довольно высокой травой. С одной стороны ее обрамляла роща, с другой – делянка ржи.

– Вот здесь, пожалуй, – Мистина остановил коня. – Хватит вам столько?

– Для начала хватит, – согласилась Эльга. – Чьи это угодья?

– Радовековы. Где рожь – его земля, да эта роща, а там, за ручьем, уже Войнилины.

Отрок помог Эльге сойти с лошади, и первым делом она направилась к ржаному полю. Отломила колосок, потерла в ладонях, отчего они покрылись серой пылью, выбрала пару зернышек, положила на зуб и вдумчиво раскусила. Постаралась запомнить: вот таким должно быть зерно, которое готово под серп через несколько дней. У Радовековичей, должно быть, это умеют определять не только большухи, но и девки, однако родичи Эльги на земле не работали, и жатву она видела только за рекой, в Выбутах, где обитали родичи Уты по матери. Ночная тьма пока дозрела лишь до половины густоты, среди сумерек сияла луна, и света хватало, чтобы разглядеть почти каждую травинку. Лошадей и отроков Мистина отослал в рощу, чтобы не торчали на глазах. Оставаться здесь собирались недолго, лошадей не расседлывали, и оружники лежали на траве, из-под ветвей наблюдая за жницами. Мистина взял с собой самых доверенных людей. Альва и Ратияра Эльга помнила еще с того дня, когда посланец незнакомого жениха вытащил ее из владений Князя-Медведя. Ждан Борода на ее памяти за три года вообще ни разу не раскрыл рта по доброй воле, и лишь если ему задавали прямой вопрос, давал односложный ответ. А поскольку изъяснялся он весьма неразборчиво, то и желающих приставать к нему с разговорами не водилось. Эти люди не станут болтать, какой бы странной ни показалась им ночная вылазка. А если вожак не посчитает нужным объяснить происходящее, они даже мысленно не зададутся вопросами.

Сам Мистина сидел на земле под толстой березой и наблюдал за женщинами, покусывая длинную травинку.

Вынув серп, приступили к делу. В руках Уты дело шло отлично – раз-два-три, – и она поднимает в левой руке пук срезанной травы.

– Тебе не тяжело? – беспокоилась Эльга.

На время беременности сестра носила славянскую завеску, как раз и предназначенную скрывать растущий живот от дурного глаза, и еще почти ничего не было видно, и все же Эльга волновалась.

– Нет, ничего, – бодро отвечала Ута. – Я и черевьи сама себе завязываю. А на жатву простые бабы так и ходят до самых родов. Потому, говорят, и рожают прямо в полосе.

– Мы с тобой рожать в полосе не будем! – отрезала Эльга. – Дай я теперь попробую.

Она взялась за рукоять, теплую от ладони сестры, и левой рукой решительно ухватила пучок травы.

– Сначала режешь той частью лезвия, которая возле ручки, – подсказывала Ута. – Двигаешь рукой влево. Теперь руку к себе, режешь средней частью… теперь вправо – режешь дальние стебли… Вот!

Эльга победоносно подняла сжатый пук травы, будто голову поверженного врага. Даже засмеялась от радости: и правда, не так уж трудно. Главное, обрести навык, чтобы со стороны казалось, будто она всю жизнь этим занимается. Княгиня – это земля, она не может не уметь чего-то, что касается земли.

Оставив позади себя шагов десять сжатой травы, Эльга так ободрилась, что стала с вожделением поглядывать на окраину ржаного поля.

– А давай там попробуем, – она легонько подтолкнула Уту локтем. – Ведь колосья – это не трава. К колосьям тоже приладиться надо.

– Но как же, это ж чужое поле!

– Ну и что? Не разорится Радовек от трех горстей. Я же только попробую. С самого краю, где реденько.

На дороге Эльга на всякий случай огляделась: никого. Забрала в горсть с пяток редко торчащих на самой обочине стеблей. Они были жесткими и пыльными. Вспомнились грубые ладони на коричневых морщинистых руках тех большух, что приходили к ней: вот от этой работы они и становятся такими, с черными трещинами на пальцах, куда навек въедается земля. То, что для нее – приключение, почти развлечение, для них – привычный с юности необходимыйтруд. К жатве допускаются только бабы, и те, какие вышли замуж рано, могут попасть на ниву лет с пятнадцати. И до самой смерти, пока ноги носят и спина гнется, пока земля на руках не смешается с пеплом погребальной крады…

Эльга втягивала носом дух нивы и пыльных стеблей, тот особый запах зрелого колоса, который так веселит сердце землероба. Старалась войти в дыхание нивы, слиться с ним. Тогда у нее получится. Тогда ее примет эта земля, и эти бабы признают ее госпожой над ними – стройную, белокожую, с мягкими руками и иноплеменным выговором, от которого она не полностью еще избавилась.

Она срезала уже три горсти колосьев, как вдруг Ута рядом охнула в испуге и невольно схватила ее за плечо. Эльга дернулась от неожиданности и выронила серп. Но не заметила этого: разогнувшись, она увидела, как на другом краю полосы, у той стороны рощи, шевелятся какие-то крупные темные пятна. В груди оборвалось от внезапного испуга. Божечки, тчо это? Послышались звуки, похожие на визгливое рычание или скрипучее урчание.

Из рощи раздался свист.

– Ёж твою в киль! – рядом с ними вдруг оказался Мистина и схватил Уту за руку. – Бегом отсюда! Живо! Эльга, за мной!

В двадцать три года сын воеводы умел приказывать: сам голос его будто брал за шиворот и толкал в нужную сторону. Эльга втянула воздух: на опушке рощи копошились вепри, три или больше. Во мраке, под луной, они казались совсем черными. Самый здоровенный стоял, подняв большую голову, и приглядывался к людям; в белесых лучах блестели загнутые клыки на клиновидной морде.

Стиснув зубы, Эльга молча бросилась бегом за Мистиной. Он обернулся, убедился, что она послушалась, и устремился во тьму рощи. В эту пору у вепрей есть детеныши, и животины держатся семьями; если вожак решит, что его сородичам угрожают, он бросится на людей, как смерч. А поскольку воевать отроки ни с кем не собирались, то и оружия никакого не взяли.

Сколько народу погибает по неосторожности при встречах с вепрями! Эльга бежала, не чуя земли под ногами. Отроки мчались им навстречу; боясь обернуться, она птицей вспорхнула в седло и послала лошадь по тропинке. Рядом слышали негромкие окрики, шум, стук копыт.

– За мной! – Ее обогнал Мистина, у него на спиной сидела Ута, вцепившись в пояс мужа.

Сзади слышался топот третьей лошади: судя по звуку, на ней тоже кто-то ехал.

Проскакав шагов сто вдоль поля, они завернули за перелесок, и здесь Мистина, оглядываясь, придержал коня.

– Все! Эльга, стой!

Княгиня сбавила скорость, тоже оглядываясь с беспокойством. На третьей лошади сидел Скудота, остальные отроки догоняли их бегом.

– Все, уже не страшно, – повторил Мистина. – Они потеряли нас из вида, вдогон не побегут.

– А что будут делать?

– Жрать! – со значением произнес Мистина. – Альв!

Его отрок подошел и помог Уте спуститься на землю. Эльга тоже соскочила с седла и подбежала к сестре.

– Как ты? – Она обхватила Уту, будто боялась, что та упадет. – С тобой все хорошо? Тебе не худо?

– Нет, отчего же? – вполне спокойная, Ута лишь потирала спину и бедро, поскольку эти сто шагов проехала не в самом удобном положении.

– Ничего не болит? – настаивала Эльга.

Ее обливала холодная дрожь при мысли о будущем ребенке. Ингвар прав: Уте нужно беречь себя, а не разгуливать по ночам!

– Ты не очень испугалась?

– Да ладно тебе! – Ута тихо засмеялась. – После избушки Буры-бабы что мне какой-то вепрь! Смешно даже!

Эльга обняла ее и так застыла. Да уж, не она, такая смелая и решительная, а скромная Ута провела несколько дней и ночей в избушке Буры-бабы за тыном с черепами, в окружении враждебных духов, наедине с полумертвой старухой-волхвой. Зная, что в сотне шагов оттуда лежит на полянке труп Князя-Медведя – со смертельной раной от сулицы под лопаткой и с разрубленной головой. И не она, а Ута пережила бой за Зорин-городец, гибель первого мужа, встречу с его победителем, потерю того дитяти, что должно было стать ее первенцем… К шестнадцати годам ее сестра приобрела такой опыт, какой другую совсем сломил бы. Но Ута была сделана из чего-то такого, что только закаляется под ударами судьбы.

Хотела бы Эльга убедиться, что сама сотворена не хуже. Но хорошо бы – не такой ценой. А можно ли иначе?

– Хватит, девушки, поедемте, – с легкой досадой сказал возле них Мистина.

И Эльга вновь вспомнила те жуткие мгновение после гибели Князя-Медведя. Тогда Мистина тоже сказал им: «Хватит, девушки, обниматься, мне завидно. Идемте отсюда».

Еще раз всех заверив, что чувствует себя не хуже обычного, Ута с помощью мужа осторожно поднялась в седло, и Скудота повел ее кобылу по дороге. Мистина ехал впереди, Альв вел лошадь Эльги, другие отроки шагали в хвосте. Теперь уже совсем стемнело: луна освещала дорогу, но близ рощи никакой травы они уже не разглядели бы.

– Вот ведь свинские свиньи! – возмущалась Эльга. – Думала, я всех вепрей под Киевом уже на варево и жарево перевела, а тут вон – целое стадо!

– Проскочили как-то, – Мистина придержал коня и обернулся к Эльге, – а может, из других мест на свободные угодья подошли. И ты знаешь, – с мнимой небрежностью добавил он, – я думаю, не стоит князю рассказывать. А то он разволнуется… спать до утра не будет…

«А будет бранить нас последней йотуновой матерью», – мысленно докончила Эльга. Несмотря на внешнюю самоуверенность, Мистина тоже не хотел попасть под ураган княжьего гнева. А у нее и сейчас стыли жилы от мысли о том, что сестра могла бы от испуга скинуть дитя, не будь такой стойкой и закаленной. Никогда в жизни она бы себе этого не простила!

– Я не скажу, – вздохнула Эльга. – Стой!

Вдруг ее облило холодом, и она остановила лошадь.

– А где серп? Батюшки, я серп потеряла! – Вытаращенными глазами Эльга уставилась на Мистину. – Ой, лишенько! – полушепотом завопила она по примеру тех большух. – Я святой серп потеряла! Да лучше голову потерять! Поехали назад!

– Домой поехали! – оборвал ее причитания Мистина. – Доставлю вас по постелям, а парни потом серп найдут.

– А если кто увидит, как священное орудие нив полянских на обочине валяется? А если его вепри потопчут? Поехали сейчас!

– Сейчас там свиньи жрут и на поле нас добром не пустят. И не найдешь его сейчас в темноте. К рассвету развиднеется, тогда подберем. Да привезу я тебе серп, чтоб рука отсохла! – с досадой воскликнул Мистина, и Эльга вздохнула.

На самом деле возвращаться на поле, где угощаются вепри, ей не очень-то и хотелось. Только вспомнить, как блестели клыки под луной у того троллева свинюка…

Ута с отроками подождала перед воротами, пока Мистина доставил Эльгу до двери избы. Подошел, чтобы снять ее с лошади.

– Договорились? – спросил он перед этим, взявшись за луки седла, словно без подтверждения не собирался ей помогать.

– Ты руку заложил! – с мрачной решимостью шепнула Эльга. – Жду с серпом на белой заре!

Мистина пожал ее ногу возле щиколотки, но уже без всяких намеков, а просто как пожимают руку в знак достигнутого согласия. И тут Эльга вспомнила, что Добретин платок тоже посеяла в той роще у поля.

Зять не подвел: на белой заре в дверь осторожно постучали, и Альв передал Добрете серп, завернутый в серый шерстяной платок. У Эльги, спавшей одним глазом, отлегло от сердца. Неслышно выскользнув с постели и задернув назад занавеску, чтобы Ингвар, если проснется, не увидел ее занятия, она заботливо вытерла серп ветошкой, мысленно прося у него прощения, даже помазала лезвие кусочком сала, чтобы не обижался. Завернув в рушник, спрятала в ларь. Обошлось!

Все было хорошо – еще целый день…

* * *

Назавтра три бабы из Радовековой веси по пути на льнище завернули посмотреть рожь и обнаружили следы потравы: половина делянки, уже готовой к жатве, оказалась изрыта вепрями. Везде виднелись отпечатки небольших острых копыт, колосья были смяты и втоптаны в перепаханную рылами землю. Половина урожая погибла безвозвратно. Помня недавние княжьи ловы, такого никак не ожидали: видимо, лесные свиньи пришли из иных мест.

Поднялся крик, а когда чуть не все родичи Радовека прибежали оценить размер беды, третий сын, Яруга, обнаружил, что на другом краю поля сжаты три горсти колосков. Эта часть посевов от вепрей не пострадала, и тоненькая сжатая полоска была хорошо видна.

А это уже совсем другая беда.

– Она, Беляница! – первой завопила Радовекова большуха, Немировна. – Она, змея лютая! Совсем загубить нас хочет, без хлеба оставить! Испортила нам поле, в свинью оборотилась и потравила! Не соберем и горсти зерна с этого поля!

– Целы ли другие? – воскликнул ее второй сын, Будята. – Бегом, братья, смотреть!

– К Белянцу бежать надо! – сообразил Радовек, поначалу опешивший. – Мать, если это и правда Беляница – есть средство какое доказать, что она виновата?

– У них в овине три колоска наших должно висеть, вот так связанных! – показала на пальцах его третья невестка, Яримча.

– Беги, отец, с парнями, посмотрите! Если висит…

– Да если висит, я из них никого не помилую! – рявкнул старший сын Радовека, Загреба.

Родичи покосились на него, но промолчали.

* * *

Княгиня киевская готовила ржаное тесто. За приготовлением хлеба для ближней дружины и гостей она лишь надзирала и помогала потому, что не хватало женских рук, но хлеб для дома и семьи пекла сама от начала до конца. Свою закваску, жившую в горшочке, она считала одним из наиболее важных домочадцев и тайком разговаривала с ней по ходу дела, но так, чтобы никто не слышал. Хлебная закваска – душа дома, и общаться с ней имеет право лишь сама законная хозяйка.

Но сегодня она волновалась, так что даже немного дрожали руки. Сегодня ей впервые предстояло изготовить хлеб не просто для стола, а для подношения ниве перед жатвой. Добавила в опару теплой воды с медом и солью, грубую ржаную муку, размешала, выложила тесто на стол и размяла как следует. Вылепила шар, отряхнула лишнюю муку и положила в глиняную сковороду. Посыпала льняным семенем, сбрызнула водой, накрыла рушником и понесла поставить близ очага в поварне, пока топится хлебная печь.

А выйдя во двор, услышала гомон за воротами: мужские и женские голоса не то причитали, не то чего-то требовали. Ингваровы отроки снаружи преграждали незваным гостям путь. Эльга прошла к поварне, поставила сковороду под рушником на камни очага, где было тепло в нужной мере, и велела Миленке следить. Потом, отряхивая руки, подошла к воротам.

– Я вам говорю, тупые бабы! – доносился снаружи сердитый голос Гримкеля Секиры, десятского нынешней дворовой стражи. – Жалобы и тяжбы – в четверг на Святой горе! Нынче не четверг, и князь ваших дел разбирать не будет!

– Княгине! Княгине доложи! – вопили женские голоса. – Пусть она заступится за нас! Нельзя до четверга ждать, завтра же идти ниву зажинать, а у нас такая беда!

– Гевульв! – окликнула Эльга другого гридя рядом во дворе. – В чем там дело?

Упоминание нивы и зажинок встревожило ее: она и без того боялась, что по неопытности испортит самое важное за весь год женское священнодействие.

– Про порчу что-то гундят, если я понял, – Гевульв хмурился, вслушиваясь.

– Скажи Секире, чтобы пропустил пару человек, – велела Эльга. – Я хочу знать, в чем дело.

Гевульв ушел за ворота, что-то там сказал, гомон поутих. Гридь вернулся, ведя за собой двоих: старейшину Радовека и его жену, Немировну. Эльга знала ее: к ней она недавно посылала с просьбой помочь определить готовность нивы. Помня, что эта краснорожая тетка ей полезна, она попыталась принять приветливый вид, чему несколько мешала тревога.

– И я, и я! – орал кто-то позади них. – И меня! Княгиня, вели пустить и меня! Белянец я, на нас вину тяжкую возводят, дай мне тоже слово сказать!

Но Эльга коротко качнула головой: сначала кто-то один. Ворота вновь закрылись, перед княгиней оказались двое селян. Сцепив кисти, Эльга стояла прямо и молча ждала. Сейчас на ней было простое варяжское платье из желтого льна и передник конопляного холста, руки в муке и никаких украшений, однако строгое лицо и величавая осанка не оставляли сомнений в том, что это и есть главная здешняя хозяйка.

Трое гридей подошли и встали по сторонам от нее, положив руки на пояса. На лицах их было написано пренебрежение и готовность немедленно выкинуть эту дрянь, что залезла во двор, стоит госпоже лишь нахмуриться. Радовек и баба притихли и низко поклонились. Когда они разогнулись, Эльга кивнула:

– Что у вас за беда, добрые люди? Говорите.

Это было не разрешение, а приказ.

– Княгиня, вели князю нас выслушать! – уже не дерзко, а жалобно заговорила Немировна. – Не пускают отроки, а мы совсем пропадай…

– Что вы говорили о зажинках? Я выслушаю вас.

– Испортили нам поле, княгиня! – заговорил Радовек. Это был крупный, полноватый мужчина с круглым, как блин, лицом, где на обвислых щеках росла полуседая негустая борода. – Изрыли вепри, испортили совсем, половину жита загубили…

– А все потому что ведьма! – затараторила его жена, не в силах дождаться, пока мужик дойдет до главного. – Порчельница, пережинщица, испортила нам поле, мы вот этими своими глазами видели, как она колосья подрезала!

В лице Эльги не дрогнул, как она надеялась, ни единый мускул, но внутри плеснуло холодом и сердце рухнуло куда-то вниз. Даже стоять прямо ей сейчас стоило труда. Ее видели той ночью на поле? А если видели, то винят в порче? Возникло чувство, будто она катится в пропасть и тащит за собой весь этот двор и гридницу с Ингваром и всей дружиной.

Княгиня-ведьма! Такое бывает только в страшных сказках, где княжьему сыну пакостит злая мачеха. Неужели ей придется примерить платье этой злыдни? Эльга была готова надавать самой себе поленом по голове за глупость и легкомыслие. Как она не подумала, что ее невинное «обучение» на краю чужого поля может быть принято за пережин – ворожбу-порчу. А то и, сохрани Мокошь, и послужить этой порчей! Даже потеря старинного серпа по сравнению с этим выглядела бы мелкой небрежностью без злого умысла.

Ингвар убьет ее и будет прав. Ей, жене и княгине, трудно было бы придумать средство посильнее, чтобы загубить мужу начало княжения в чужой земле.

– Что вы видели? – ровным голосом спросила она, лишь чуть сильнее стиснув побеленные мукой пальцы.

– Вдоль поля краешек выстрижен, – Немировна показала руками как бы вдоль краешка, – ровно три горсти колосьев! Точь-в-точь как пережинщицы делают! Остались теперь дети наши без хлеба на ползимы!

– Вы видели, как ведьма делала это? – с нажимом уточнила Эльга.

Одолевая ужас, она хотела точно знать положение дел.

– Видеть не видели, да разве бы мы дали ей такое зло творить? – Радовек воздел руки. – А что край поля выстрижен на три горсти – это правда, Велесом клянусь!

У Эльги отчасти отлегло от сердца. Если ее саму на поле никто не видел, есть надежда вывернуться.

Да и если бы видели, то говорили бы о двух ведьмах-пережинщицах – она ведь была там с Утой!

– А все она, змея клятая, Беляница! – в это время воскликнула Немировна.

– К-какая Беляница? – вымолвила Эльга, стараясь не показать, как удивилась при этом незнакомом имени.

– Сноха наша… бывшая! Вдовая! – перебивая друг друга, пояснили муж и жена.

– Как это – бывшая? – не поняла Эльга.

– Отправили мы ее назад к отцу! К родичам! Пусть забирают ведьму свою!

– И про приданое пусть не заговаривают!