Мне постелили на полу, в комнате с двухъярусными железными кроватями, где ночевали мои новые приятельницы, и я, растянувшись на тонком матрасе, думала, что сразу же и усну. Всё тело страшно ныло, особенно руки, спина и колени, ломило поясницу, правая рука отнималась, так что я её совсем не чувствовала. Но сон не шёл.

Светлана принесла мне стакан хреновухи.

– Выпей. А то не уснёшь. Первое время всегда так, потом привыкнешь.

Через полчаса я и правда уснула. И проспала до самой ночи. В два часа меня растолкали.

– Просыпайся, гарнюня, скоро поедем.

Я не сразу смогла открыть глаза. А потом ощутила, что у меня нет правой руки. Даже вскрикнула, так испугалась. Рука была совсем мёртвая, висела как тряпичная, не слушалась и ничего не чувствовала. Я заплакала. Стала изо всех сил растирать её, долго-долго, пока не смогла хотя бы чуть-чуть, очень слабо, пошевелить пальцами. Я сжимала и разжимала их, пока кровообращение не восстановилось.

Лежавшие на постелях женщины смотрели на меня с равнодушным любопытством.

– Матрас за собой убери, – только и сказала одна из них.

Казалось, после двенадцати часов сна я устала ещё сильнее. В ванной сунула голову под холодную воду и немного пришла в себя. Посмотрела в зеркало и ужаснулась. Лицо заплыло, как у алкоголички, под глазами появились мешки.

Все сорок женщин, живших в доме, не помещались в кухне, поэтому готовили и ели по очереди. Когда я вошла, мои приятельницы как раз делали себе обед, чтобы взять с собой. Я не знала, где мне купить продукты, ведь магазинов поблизости не было, да и ночью всё равно ничего не работало.

– Мы что, нянчиться с тобой должны? – прикрикнули на меня, хотя я ничего и не говорила.

Передо мной с грохотом поставили тарелку. Плеснули мне суп, сваренный из мясных консервов и капусты. Отрезали хлеб. Несколько лет назад я стала вегетарианкой, но сейчас было не до капризов.

Одна из женщин сгребла ладонью крошки со стола и высыпала их в рот.

– Грех страшный хлеб-то выбрасывать, – сказала она мне, – ни крошки нельзя выбросить. Грех это.

Правая рука была очень слабая и плохо слушалась, так что я едва удержала ложку. В жизни не ела ничего вкуснее этого супа, такая была голодная. Женщины смотрели на меня с брезгливой жалостью. Они, в общем-то, были добрые, только грубые.

Я отдала Светлане из Кременчуга сто крон, за ночлег и еду. Она размякла, заулыбалась, показав свои плохие зубы.

– Да ладно, ну зачем ты, что как неродная-то, – но деньги убрала в карман.

Продукты в Швеции дорогие, и, чтобы сэкономить, женщины везли с собой консервы, домашние закрутки, кровяную колбасу, вяленое мясо, сало и целый мешок бульонных кубиков. Даже хлебопечку, чтобы печь хлеб самим, а не покупать буханку по 25 крон. Если кто-то ехал на машине, то к ней брали большой прицеп, загружали его по полной, плюс багажник и крышу, так что машина оседала под тяжестью. Иногда машину находили в Польше, сбрасывались на самую дешёвую – лишь бы доехала до парома и от парома до места. В Гданьске и Варшаве появились даже фирмы, которые занимались куплей-продажей таких машин, специально для тех, кто уезжал на заработки в Скандинавию.

– Я из Шостки, – сказала одна из женщин. – Сестра моя три недели через две работает в Киеве, мотается туда постоянно. Детей на нашу третью сестру оставляет. В Киеве живёт в комнате, с двумя другими, смена 12 часов. Знаешь, сколько получает? 150 долларов. А ещё дорога, койка, еда, газ, свет. И что остаётся? Ничего! Вот оно мне надо? Я и деньги нормальные поднимаю, и в Европе бываю, мир смотрю.

– Нормальная работа, мне нравится, – подхватила Светлана и, вытерев пустую тарелку хлебной коркой, отправила её в рот. – Да, тяжёлая, а когда гроши легко давались? Зато приехала с работы, сала поела и спать легла. Ни тебе мужа, ни детей, никому не надо готовить, стирать, убирать, свобода полная. Я этого лета жду как манны, вот те крест, – она широко перекрестилась. – Как июнь, так в Швецию. И до осени, до брусники с черникой. Считай, на отдых приезжаю.

Ничего себе отдых, подумала я, растирая ноющую руку.

* * *

На второй день я работала ещё медленнее. Нагибаться и разгибаться стало совсем невмоготу, я сидела между грядками на коленках. Женщины смотрели на меня, качая головами.

– Я так только к концу сезона устаю, а ты уже на карачках ползаешь.

За полдня я кое-как собрала один ящик. Руки стали чёрными, земля забилась под ногти, хотя они и были коротко стрижены, на коже началось раздражение, красные пятна, язвы. Пальцы опухли. В зеркало я даже боялась заглядывать.

На обеде Светлана поделилась со мной макаронами с тушёнкой.

– На, ешь, я на твою долю тоже взяла.

А другая, скептически осмотрев меня, сказала:

– Работница из тебя хреновая, замуж тебе надо. Найди себе шведа. Лет-то сколько?

– Тридцать пять.

Женщина с сомнением пощёлкала языком:

– Ну, может, подальше от Стокгольма кого найдёшь. В деревне. Старого какого-нибудь шведа. В твоём возрасте уже не до капризов, хватай всё, что плохо лежит.

– Поищи на сайтах знакомств, – крикнула издалека другая. – Или обратись в агентство. Есть такие, которые знакомят с иностранцами. У моей подруги дочка в Одессе несколько лет ходила на вечеринки, которые такой клуб устраивал. Им там всем номерки на грудь цепляли, чтобы жених мог потом назвать тех, кто ему понравился. Ну там, Мария 38294 или Олеся 93772. Так она, дочка подруги, нашла-таки австралийца. Старого, правда, ну да хучь какого. Он её к себе увёз, повезло девке!

Я спросила женщин об их мужьях.

– Мой на Аляске, – сказала Светлана.

– На Аляске? Что он там делает? Золото моет?

Светлана засмеялась:

– Да уж, золото, скажешь тоже. Рыбу чистит. Зато получает 4000 долларов на руки. На еду тратиться не надо, хозяева кормят. Вот только живут в палатках, болеют много.

Я представила ангар рыбной фермы, конвейер и вдоль него – рабочих по щиколотку в холодной воде. Хрясь ножом, икру в одну сторону, кишки в другую, хрясь, хрясь.

– И что, нравится ему работа? – спросила я.

– Да чего там может нравиться? Два раза уже с воспалением лежал, двусторонним, за свои деньги лечился, чуть кони не двинул. Двое, кто с ним из нашего Кременчуга ездили, померли уже. Ну скажи, чего нравиться-то ему должно?

Другая женщина, кусая заусенцы, вздохнула:

– А мой сбежал, сволота. Поехал в Германию на мясную ферму работать, мясо со свиных рёбер срезать. И бабу себе нашёл.

– Немку? – удивилась я.

– Да нужен он там немкам, сокровище такое. Какая-то шлёндра^[9] из вашего Ростова его подцепила. А что, денег он там прилично срубал, тысячи три.

– Да и плюнь на него, – сказали остальные. – Вернётся, вот увидишь.

– Да уже вернулся, – хохотнула она, но так, с надрывом, словно бы ей на самом деле хотелось разрыдаться. – С работы погнали, денег не стало, пришёл побитой псиной.

– Простили? – спросила я.

– А куда деваться, – опустила она глаза.

А третья вместо ответа вынула старенький мобильный с треснутым стеклом и показала на нем фотографию. Она стояла на кладбище, у могилы, склонив голову, словно на плечо, на чёрный мраморный памятник. На нём был выбит мужской портрет и надпись с виньетками: «Ты навечно в наших сердцах».

– Жизнь с ним прожила, как на свинье проехала, – сказала она, погладив мизинцем экран.

После работы мне снова тяжело было возвращаться в Якобсберг. От мысли, что нужно полтора часа добираться до дома, захотелось повеситься.

– Можно с вами? – попросилась я к женщинам.

– Поехали, гарнюня, – потрепала меня по щеке Светлана.

Мне нравилось, что эти женщины хоть немного, но всё же заботились обо мне. Пусть и грубовато, но обнимали, гладили по голове, называли гарнюней и дочей. Какой-то немецкий поэт и масон, а может, не поэт и не масон, сказал, что ему ближе образованный француз или итальянец, чем такой же, как он, немец, но грубый, неотёсанный крестьянин. Я раньше любила цитировать эту фразу. А теперь думала, что самые простые, заскорузлые тётки из Украины мне ближе любого шведского левака, с которым можно обсудить только что вышедшую книгу Пикетти, расследования Закмана об офшорах, последнюю, оставшуюся в черновиках рукопись Фуко Histoire de la sexualité IV: Les aveux de la chair, которую его любовник Даниэль Дефер решил издать, хотя перед смертью Фуко запретил это делать. Всё, чего мне хотелось, это уткнуться в большую, тёплую, как свежеиспечённый хлеб, грудь Светланы и ни о чём не думать. Особенно о Фуко.

Я проснулась рано утром, когда женщины ещё спали. К дому пришли местные шведки с большими пакетами в руках. Типичные такие шведки из провинции, улыбчивые, стройные, с выбеленными солнцем волосами, глубокими морщинами и загаром, до сих пор не сошедшим после каникул в Паттайе.

Они сначала что-то быстро затараторили, а потом смолкли, глядя на меня. Видимо, от тяжёлой, бессмысленной работы вид у меня был отупевший, так что они решили, что я не понимаю по-шведски. Поэтому просто поставили передо мной пакеты и показали: на, мол, забирай. Я заглянула в них, там была одежда и обувь, довольно много, чтобы хватило на всех. Это было очень кстати – моя одежда была перепачкана в земле и пахла несвежим потом.

Шведки улыбались.

– Спасибо, – я приложила руку к груди, чтобы было понятно, как я благодарна.

Наверное, вышло немного по-китайски, и шведки стали смешно кланяться в ответ. Одна из них ткнула пальцем в пакеты и обвела руками вокруг, показывая мне, что вещи собирали всей деревней. Я так растрогалась, что обняла её, и она обняла меня в ответ. Вторая тоже подошла и обняла меня. Как только я начинала ненавидеть Швецию и всех шведов скопом, они делали что-нибудь хорошее. Просто так, от души. Славные они всё-таки, эти шведы.

* * *

Я поняла, что больше не могу работать. Поясница болела так, что казалось, будто я ломаюсь пополам, невыносимо ныли колени и шея, на пальцах слезала кожа. По моим подсчётам, я должна была заработать крон 600, почти 60 евро. Я подошла к Ивану.

– Нет, зарплата после месяца работы.

– Я больше не могу, – взмолилась я.

– Бывает, – равнодушно пожал он плечами.

Я посмотрела на грядки, бесконечные ряды по сто метров.

– Решай быстрее, – сказал Иван, листая контакты в мобильном. – Будешь работать – работай. Не будешь – найду тебе замену.

Я пошла к своему ряду, подвезла тележку, взяла первую коробочку. Села у кустов, стала собирать ягоды. Глядя на клубнику, представила, как все эти веганы и защитники животных будут лопать её с аппетитом, наполняясь чувством собственной значимости. Как же, такое благородство – не есть куриц и коров, только ягоды, собранные руками затюканных жизнью женщин из Восточной Европы. На каждой коробке «Шведской клубники» стоило бы написать: «Человечина».

«Да пошло оно всё к чёрту», – отшвырнула я коробку и пошла прямо по грядкам, давя ногами проклятую клубнику. Женщины не попрощались со мной, не посмотрели в мою сторону. Светлана даже не подняла голову. Все они спешили собрать как можно больше клубники, 52 кроны за ящик.

Я снова пришла к Марине, сказала, что больше не хочу собирать клубнику.

– Ну, деньги я тебе не верну, – сказала она, глядя на меня сквозь щель слегка приоткрытой двери.

– Знаю. Мне б работу…

Она посмотрела на меня, сощурившись, затем впустила в квартиру. Поставила чайник, вытащила банку клубничного варенья. Меня передёрнуло.

– Я тебе предупреждала, работа тяжёлая, – сказала она, заваривая в чайнике шалфей и мяту. – На ферму поедешь? Противно, дерьмом воняет, но условия лучше.

– Да я уже и так по уши в дерьме, так что ничего не страшно.

Я ждала, что Марина спросит, в каком это я ещё дерьме, но она не спросила. Думаю, она тут таких историй насмотрелась, что её уже ничем было не удивить и не разжалобить. Правда, открыв ящик комода, она вытащила тюбик вазелина.

– Возьми, – кивнула она на мои опухшие, ободранные руки. – Полегче будет.

Я отдала Марине последние деньги, всё, что осталось, и пообещала полторы тысячи крон с первой зарплаты. Документы пришлось оставить в залог. Она позвонила на ферму на Лидиньгё. Хозяева сказали, что всё ещё никого не нашли и через три дня я могу приступать к работе.

* * *

Чувствовала я себя странно. Какое-то безразличие, даже омертвение. Пустота заполняла меня до краёв. Мне было ни хорошо, ни плохо. Мне было никак. Я не радовалась и не грустила, не веселилась и не плакала, не беспокоилась и не ждала, ничего не чувствовала, ни о чём не жалела, ничего не хотела. Мне ничего не было интересно, ничего не волновало меня, даже письмо от Тетери оставило равнодушной.

Чтобы развеяться, я поехала на концерт в церковь Святого Николая в Старом городе. Вход стоил 60 крон, моё дневное пособие от шведского государства, которое я наконец-то начала получать. За органом был Микаэль Валденбю, в программе: Токката и фуга ре-минор, четыре органные хоральные прелюдии из «Органной книжечки», Фантазия и фугетта си-бемоль мажор, Соната номер 3 ре-минор и ещё что-то.

Я купила тряпичные перчатки, самые дешёвые, по 59 крон, и надела их, смазав перед этим руки вазелином. Было довольно жарко, я была в рубашке и шортах, и перчатки вызывали любопытство. Кассирша в церкви, отдавая мне билет, делала это с осторожностью, чтобы не дотронуться до меня. Мало ли чем я больна.

Я села на пятом ряду. Женщина передо мной переписывалась в WhatsApp и смотрела без звука дурацкие видео. Её муж дремал, уронив голову на грудь. Рядом парочка, оба чуть за пятьдесят, обнимались и поглаживали друг друга. Китайские туристы всё время снимали на мобильные телефоны.

Я закрыла глаза. Мне казалось, что музыка проходит сквозь меня, словно нитка, продетая сквозь игольное ушко. «Сыны человеческие – только суета; сыны мужей – ложь; если положить их на весы, все они вместе легче пустоты», – почему-то вспомнилось мне из Книги Иова, и я шептала, слушая музыку: «Легче пустоты, легче пустоты, легче пустоты».

Концерт закончился, все захлопали. Органист вышел на поклон. «Хорошо бы умереть, слушая фугу ре-минор», – подумала я.

* * *

Позвонили Маша и Катя из Полтавы. Хотя Давид Халльбек пообещал им отказаться от дела, чтобы они смогли выбрать другого адвоката, он всё же отправил апелляцию от их имени. Какие-то типовые бумаги, с общими пространными формулировками. Девчонки не сомневались, что им откажут в убежище – несмотря на то что им продолжали слать угрозы расправы и возвращаться домой было опасно. Мне не хватило смелости сказать, что журналисты не заинтересовались их историей. Но они позвонили, чтобы попросить меня съездить с ними в Миграционную службу, потому что совсем не знали ни английского, ни шведского, а переводчиков не хватало. И я поехала.

Когда подошла наша очередь, я представилась переводчиком и правозащитником, для этого не нужно было никакого удостоверения. Сотрудники Миграционной службы были вежливы и улыбались.

– Адвокат отправил апелляцию без их ведома, – сказала я. – Они хотели бы заменить её на свою.

– К сожалению, мы ничем не можем помочь, – развели они руками. – Дело уже отправлено в суд.

Мы взяли адрес и поехали. Суд находился на станции Ярдет, рядом со зданием телеканала TV4. Я объяснила охраннику, зачем мы приехали, и он посмотрел на нас сочувственно. Проверил сумки, провёл под рамками металлоискателя и позвал свою коллегу. Я повторила то, что сказала охраннику. Девочки жались друг к другу, стоя в стороне.

– Попробуем найти кого-нибудь, – пообещали нам. – Кофе хотите? Чай? Воду?

Мы сели в коридоре. Там был детский уголок, книжки, фломастеры, игрушки. В углу играла маленькая черноволосая девочка в хиджабе, за ней присматривала женщина, похожая на сотрудницу соцслужбы.

Через двадцать минут к нам спустился помощник судьи, молодой, симпатичный швед в хорошем костюме и ботинках за несколько тысяч крон. Он широко улыбнулся, представился и пожал нам руки.

– Эти девушки привезли апелляцию, – сказала я ему.

– Мы уже получили все нужные документы.

– Те документы, что вы получили, отправил адвокат, от услуг которого они отказались. В его апелляции есть ошибочные сведения, они не соответствуют действительности. К тому же он не указал, что появились новые обстоятельства, не позволяющие им вернуться в страну.

– Мне очень жаль это слышать, – покачал он головой.

– Зато мы привезли правильные документы!

– Вынужден сообщить, что суд уже принял решение, – ответил он.

– Но решение принято на основе ложных сведений, – растерялась я.

– Мне очень жаль это слышать.

– Но мы привезли правильные документы.

– Сожалею, но суд уже принял решение.

Я ушам своим не верила.

– Решение принято на основе ложных сведений, – начала я по новому кругу.

– Мне очень жаль это слышать.

– А мы привезли правильные документы.

– Сожалею, но суд уже принял решение.