По ночам в девичьих покоях мы часто говорили о таких вещах, хотя ни одна из нас не знала наверняка, что происходит в супружеской спальне. Кузина Маргарет уверяла, что мужчина должен снимать штаны. Я точно помнила, что Гарри был в штанах – правда, в темноте, когда обнимаешься и целуешься, трудно сказать наверняка. Магдален Дакр заявила, что можно забеременеть от поцелуя, если язык проникает достаточно глубоко, а Фрэнсис Невилл уверяла, что дети появляются после того, как юноша трогал тебя внизу. Все мы наблюдали за тем, как на дворе спариваются собаки; но многим девушкам была невыносима мысль о том, что Господь повелел нам вести себя как животные, чтобы зачать детей. Хотя я ни за что им не признаюсь, при мысли об этом меня всегда охватывала странное возбуждение.

– Ах, посмотрите на мои туфельки! – Я заметила запачканные мыски туфель, которые были видны из-под юбок, когда мы поднимались по ступеням. Это мои любимые бальные туфельки. Шелковые красные цветы окрасили белый шелк, и все было запачкано глиной. Я пожалела о том, что так беспечно поступила с дорогой для меня вещью.

– Вы погубили их, – заключила Джейн Дормер, и неожиданно глаза мои наполнились слезами.

Раздался цокот копыт; нас догнали два всадника, одетые по испанской моде. Сейчас повсюду было полно испанцев. У двух незнакомцев были оливковая кожа и черные глаза; они бросали на нас оценивающие взгляды. Должно быть, мы им понравились, если можно судить по улыбке, которая ненадолго появлялась на губах того из них, что симпатичнее. Они поклонились, сняв шляпы. Джейн стояла, не поднимая головы, а я протянула руку, которую, увы, пожал прыщавый испанец – с таким видом, будто готов проглотить ее целиком.

Почему у мужчин всегда бывает так: если они ходят по двое и один из них симпатичный, его друг почти всегда оказывается настоящим уродом? Второй, прыщавый испанец, был похож на шелудивого пса, и, хотя я люблю собак (некоторые говорят – слишком люблю, ведь у меня их целых пять), он мне не понравился, как и его жадный взгляд. Его спутник был уже не так молод, на вид ему можно было дать лет тридцать пять, но в своем нарядном костюме он выглядел величественно. Кроме того, он был очень хорошо сложен. Жаль, но на меня он смотрел лишь вскользь и пожирал взглядом Джейн. Она по-прежнему скромно потупилась, а он оглядывал ее с ног до головы, и его глаза были похожи на прыгающих золотых рыбок.

– Красивая материя, – заметила я, легонько проводя пальцем по его пунцовому рукаву, в попытке обратить внимание мужчины на себя.

– Gracias^[4], – небрежно ответил он, мельком взглянув на меня.

Похоже, Джейн Дормер его совершенно очаровала; теперь она позволила себе посмотреть на него своими глубоко посаженными карими глазами, яркость которых подчеркивала ее белоснежную кожу. Испанец был не в силах оторваться от нее; мне пришлось признать, что я проиграла состязание. Впрочем, я с радостью уступила его Джейн Дормер; по-моему, у нее нет ни одного недостатка.

– Вы позволите мне представиться?

На то, чтобы произнести эту фразу, у него ушло бесконечно много времени, и я с трудом удержалась от смеха, но Джейн подняла голову – она образец самообладания – и без тени насмешки ответила:

– С величайшей радостью.

– Гомес Суарес, граф де Фериа, – объявил он, еще раз кланяясь, на сей раз ниже.

Джейн была так потрясена, что я подавила смех и сказала:

– Милорд, это Джейн Дормер, а я – леди Катерина Грей.

– Джейн До-ма… – повторил он, и я невольно прыснула, но он как будто и не заметил моей бестактности, потому что смотрел на Джейн, словно она – сама Богоматерь. – Delectata^[5], – продолжил он по-латыни.

– Ego etiam^[6], – ответила она.

Я пожалела, что не уделяла достаточно внимания своим урокам латыни. Бывало, няня утешала меня, когда я заливалась слезами досады из-за ошибок в учебе, понимая, что даже моя младшая сестра умнее меня: «Ничего, вы такая хорошенькая, что это не имеет значения».

– Si vis, nos ignosce, serae sumus^[7], – спохватилась Джейн Дормер, беря меня за руку и готовясь уйти.

– Vos apud nuptias videbo^[8], – сказал Фериа. Единственное слово, которое я поняла, – «nuptias», что означает «свадьба».

Оказавшись в коридоре, я толкнула Джейн в бок и шепнула:

– Вы кое-кому нравитесь!

– Невозможно ведь, чтобы все кавалеры достались вам, – с застенчивой улыбкой парировала она.

– Да. Испанец остается за вами!

Джейн достаточно хорошо меня знала; она понимала: я хочу, чтобы все желали меня. Я ничего не могла с собой поделать. Именно это помогало мне не думать о том, что я предпочла бы забыть. Я снова принялась мечтать о Гарри Герберте. При одной мысли о том, что скоро я его увижу, меня охватывало волнение. Я знала, что он будет в числе англичан, которые вошли в свиту Филиппа Испанского, и была рада, что выпросила у Магдален Дакр башмаки на деревянной подошве, потому что в них я кажусь выше. Она, правда, уверяла, что в них невозможно долго ходить, но я тренировалась все утро и ходила туда-сюда по коридору, пока не привыкла к новому ощущению; наверное, я справлюсь неплохо.

– Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт, – бормотала я, вбегая в комнату для фрейлин, чтобы переодеться.

К тому времени, как я оказалась в покоях королевы, на ходу торопливо завязывая чепец, все были уже готовы выходить.

Сьюзен Кларенси раздавала распоряжения, напоминая всем, где они должны находиться во время процессии; начались обычные распри из-за того, кто должен кому предшествовать. Marxian подозвала нас с Мэри и повела вперед, туда, где было наше место. Она поставила нас за собой и графиней Леннокс, еще одной кузиной королевы со стороны Тюдоров, но кузина Маргарет возмутилась, потому что хотела идти в паре со мной. Она протолкнулась вперед, оттесняя Мэри, и я, защищая сестру, отпихнула ее, бросая гневные взгляды, и, словно невзначай, наступила ей на ногу, что должно быть очень больно – ведь у моих башмаков грубая подошва! Но я все время думала о том, что, если бы здесь была моя сестрица Джейн, она шла бы в паре со мной, а Маргарет пришлось бы идти с Мэри. От таких мыслей все перевернулось у меня внутри, тем более что я вспомнила: среди приглашенных в собор не будет и отца. Как красив он был в парадном наряде, с орденом Подвязки, какой у него был величественный вид! Думать о нем было невыносимо. Я глубоко вздохнула, чтобы сдержать слезы, ущипнула себя за щеки и слегка покусала губы.

– Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт…

Позже, на пиру, когда все наелись досыта, слуги убрали со столов и музыканты начали играть. Испанцы толпились с одной стороны зала; они почти не улыбались и выглядели так, словно предпочли бы находиться в любом другом месте, только не здесь. Англичане стояли по другую сторону и враждебно глазели на испанцев. Сборище больше напоминало поле битвы, чем свадебный пир. На габсбургском лице новобрачного застыло мрачное выражение, потому что ему подносили еду на серебре, а его жене – на золоте. Но, несмотря на угрюмое выражение его лица, невозможно было отрицать, что он изящен; королева, совершенно потерявшаяся в своем пышном свадебном платье, согнувшаяся под тяжестью украшений, не сводила глаз со своего молодого мужа.

Гарри Герберт поймал мой взгляд – уже в тысячный раз за день. Он послал мне воздушный поцелуй; я показала, будто ловлю его и прижимаю к сердцу. Во время церемонии, когда мы должны были молиться за то, чтобы королева подарила Англии наследников престола, мы с Гарри переглянулись. Когда я в составе процессии подошла к собору, он уже стоял на ступенях, и мне понадобились все силы, чтобы не нарушить церемонию и не броситься к нему. Когда мы с ним поравнялись, он отбросил со лба кудрявую прядь и улыбнулся мне; отчего мне показалось, что я вот-вот упаду в обморок.

Мужчины выстроились в ряд для паваны; дамы стояли напротив. Я видела, что Гарри Герберт направляется ко мне, но его отец схватил его за руку и подтолкнул к одной из сестер Талбот. Я оказалась напротив прыщавого приятеля Фериа, который не знал ни одного танцевального па и все время поворачивал меня не в ту сторону. По правде говоря, я сама с трудом танцевала в башмаках на деревянной подошве, которые натерли мне пятки, поэтому, улучив первую же подходящую минуту, ушла, оставив прыщавого испанца развлекать кузину Маргарет, а сама села у стены рядом с Мэри – она была совершенно одна. Никто из девиц, кроме Пегги Уиллоби с заячьей губой, не хотел сидеть с ней, но Пегги уже легла спать. До того как мы прибыли ко двору, я на самом деле не замечала, что Мэри отличается от других. Конечно, я знала, что у нее искривлена спина, но дома никто не обращал на это внимания; для нас она всегда была просто Мэри, нашей маленькой Мышкой. Но при дворе мне то и дело приходилось защищать сестру от младших фрейлин. Здесь было настоящее змеиное гнездо!

Мэри зевнула, прислонилась головой к стене и пожаловалась:

– Очень хочется спать.

Я бы обняла ее, но она не любит, когда к ней прикасаются. Она говорит, что ее в жизни слишком много дергали – к ней без конца приглашали лекарей и знахарок. Ее привязывали к кровати и растягивали, втирали в нее дурно пахнущие травяные настои, чтобы размягчить кости, и все в стремлении выпрямить ее. Потом за нее взялись священники с их молитвами; один, в Брадгейтской церкви, даже пробовал изгнать из нее дьявола. Но Мэри осталась такой, как была. Я подсунула свой мизинец под ее – у нас такой жест заменял объятия.

Я смотрела, как Гарри Герберт танцует с Магдален Дакр; они смеялись над какой-то шуткой. Смотреть на них было невыносимо, но и невозможно было оторвать взгляд. Он взял ее под руку, и у меня внутри все сжалось.

– У меня новость, – сказала Мэри.

– О чем?

– О Maman… – произнесла она нерешительно, и я заподозрила самое худшее. Мне не хотелось ничего слышать; с удовольствием заткнула бы уши и мычала что-нибудь, потому что боялась: еще одна плохая новость – и я совсем расклеюсь.

– Новость не плохая?

– Нет, хорошая. – Мэри смотрела на меня снизу вверх; ее круглые карие глаза были похожи на глаза новорожденного олененка.

– Что же тогда? – Гарри Герберт что-то зашептал на ухо Магдален, и я ощетинилась.

– Она собирается замуж.

Гарри Герберт передал Магдален дурно воспитанному испанцу и танцевал с кузиной Маргарет. Слова Мэри не сразу дошли до моего сознания.

– Maman собирается замуж? Что ты, Мышка, это просто слухи.

– Но, Китти, я все узнала от нее самой!

Интересно, почему Maman обо всем рассказывает Мэри первой? Ее карие глаза казались теперь неискренними, и во мне проснулась старая ревность, какую я раньше питала к Джейн. Пришлось напомнить себе, что я говорю с маленькой Мышкой, с Мэри-горбуньей, которая никогда не делала мне ничего плохого.

– Она сама сказала мне, что намерена выйти за мистера Стоукса.

– За Эдриена Стоукса? Не может быть. Он ведь ее конюший… всего лишь слуга. И потом, королева ни за что не позволит…

– Она уже получила разрешение, – перебила меня Мэри.

– Она сама так сказала? – Мысли у меня в голове путались, и я чувствовала, как во мне закипает гнев, когда подумала о своем величественном отце, а вслед за ним – ничтожество, простолюдин, который ходит за лошадьми. – Как она могла?! – Я скучала по отцу, тоска по нему отзывалась в сердце острой болью. Папа не скрывал, что я – его любимица…

– По-моему, – тихонько сказала Мэри, – ей просто все надоело. Она сказала, что, выйдя за простолюдина, она сможет удалиться от двора, и мы тоже поедем с ней и будем в безопасности.

– В безопасности! – возмущенно повторила я.

– Китти, она его любит!

– Это невозможно! – негодовала я. – Ее мать была сестрой короля Генриха Восьмого, супругой короля Франции! И потом, даже если бы такое было возможно, такие дамы, как Maman, не выходят замуж по любви за своих конюших. – Но уж кому-кому, а мне следовало знать, что любовь способна появиться в самых неожиданных местах; более того, когда ты охвачен любовью, ты не способен рассуждать здраво.

Мне было невыносимо думать о том, что Maman больше не будет при дворе, а станет простолюдинкой миссис Стоукс – и эта мысль проникала мне под кожу, беспокоила, как чесотка. В глубине души я понимала, что должна радоваться ее счастью, но ничего не могла с собой поделать.

– И мы вместе с ней удалимся от двора?

– Не знаю, Китти. Может быть, нас королева не отпустит; ведь я у нее – вроде ручной обезьянки. – Последние слова она произнесла с необычной для себя горечью.

– Мышка! – Я почувствовала прилив любви к сестренке. Обида из-за того, что Maman с ней делится, сразу же прошла, как только я вспомнила, как тяжело живется Мэри. – Пойдем, я незаметно выведу тебя отсюда и уложу спать. Никто не узнает.

– Ой, смотри! – Она приподняла подол моего платья. – У тебя кровь идет. Наверное, из-за твоих башмаков. Я перевяжу тебе ногу.

Я была полна добрых намерений, но, когда мы встали, рядом с нами вдруг оказался Гарри Герберт. От него пахло миндалем. Он обвил рукой мою талию и прошептал мне на ухо:

– Выйдем со мной наружу! Никто не смотрит.

Я знала, что должна отказаться, сказать, что собираюсь уложить сестру спать, что нам нужно обсудить важные вещи; но, оказавшись рядом с ним, я просто не смогла устоять.

– Я сейчас вернусь, – сказала я Мэри и позволила увести себя, забыв об окровавленной ступне… забыв обо всем.

На улице было тепло; полная луна освещала двор серебряными лучами.

– Вот. – Гарри протянул мне фляжку.

Я поднесла ее к губам и отпила глоток. Жидкость обожгла мне горло, я закашлялась, потом засмеялась, и он тоже.

– Гарри Герберт, – сказала я. – Гарри Герберт, это вправду ты?

– Это вправду я, моя красавица Китти Грей.

Я сняла шляпу с его головы и провела пальцами по его волосам.

Мы оказались в небольшом садике, отгороженном от общего двора стенами, живой изгородью и травяным ковром. Я прикоснулась губами к его шее – она была соленая на вкус. Он запустил руку мне под рубашку.

– Мы с тобой муж и жена, – напомнил он.

– Так что это не грех, – хохотнула я. – Какой позор!

– Проказница Китти! Отец выпорет меня, если найдет нас! Я спустила с плеч верхнее платье, развязала чепец, и мои волосы разметались по влажной траве. Я широко раскинула руки. Он лег на меня; заулыбался и в лунном свете показался серебряным.

– Я так сильно хочу тебя, Китти, – пробормотал он, и его горячее дыхание ласкало мне кожу. Его губы приникли к моим. Наконец-то я ожила.

Мэри

Я ждала Кэтрин целую вечность. Подумала, что она уже не вернется. В глубине души меня терзала тревога, я боялась, что этот Гарри Герберт навлечет на нее беду. Я наблюдала, как его отец, Пембрук, ищет его среди танцующих. Мне показалось, что я вижу светло-золотистые волосы Кэтрин в толпе у двери, но ошиблась; когда девушка вышла на середину зала, я увидела, что у нее нет ни ярко-голубых глаз, ни сочных губ моей сестры. Я обращала на себя внимание, потому что сидела совершенно одна; постоянно ловила на себе любопытные взгляды. На меня все глазели из-за моего уродства, как, наверное, на сестру все глазеют из-за ее красоты. Платье душило меня, спина ныла в твердом корсете; очень хотелось незаметно ускользнуть в девичьи покои, но я ни за что не сумею расшнуровать корсет на спине без посторонней помощи, а Пегги наверняка уже крепко спит. Maman тоже занята – она прислуживает королеве. Я дошла до того, что готова была воспользоваться даже помощью мистрис Пойнтц, но мне стало страшно при мысли о ее резкости.

Я решила подождать еще немного и понаблюдать, как королева пожирает взглядом своего молодого мужа. Она раскрылась как цветок, а он не скрывал разочарования. Интересно, чего он от нее ожидал? Может быть, ему послали портрет, который оказался слишком лестным, как тот мой портрет, который хранит Maman, – на нем у меня идеальная фигура. Чем дольше я наблюдала за новобрачными, тем больше ненавидела их обоих. Его разочарование превращало в посмешище то, чем был оплачен их брак, – жизнью моей сестры.