6

1863 год ввел в исторический обиход понятия «белые» и «красные». «Белой гвардией» называли партию польских магнатов, которые последовательно стремились восстановить Польшу в границах Речи Посполитой 1772 года. «Красные» же подбивали на бунты крестьян и включали в свою программу решение аграрного вопроса. Не имея сил на открытые столкновения с русскими войсками, повстанцы действовали методами партизанской войны.

Усадьба пана Пржецишевского превратилась в гнездо восстания. Отправив жену с младшими детьми в Ниццу, пан Алоизий всей своей мятежной душой окунулся в дело «белой гвардии».

По улицам фольварка разъезжали телеги с вооруженными людьми, на вспененных лошадях мчались из Варшавы в Минск курьеры в вязаных конфедератках. В костелах распевали патриотические песни и оскорбительные куплеты, прятали оружие и прокламации, а католическое духовенство открыто призывало: «Лучше забыть обиду на панов и помнить, что главный враг – это москаль!» Магнаты вывозили за границу имущество из имений и выходили «до лясу», где составлялись вооруженные отряды для войны с «пшеклентыми москалями»: мелкая шляхта, чиновники, разночинцы, гимназисты, дворовая челядь. Смута охватила все шесть губерний Западного края. Горели православные церкви, целые деревни, населенные староверами, казенные присутствия. Повстанцы врывались в волостные управления, срывали портреты Александра II, рубили телеграфные столбы.

Сын хозяина имения Адам Пржецишевский, одетый с иголочки франт, и молодой управляющий Людвиг Савич, в бурке, расшитой ручками белолицей пани, крутились в центре событий. Под видом хозяйственных дел они обходили «рогатки», устроенные правительством, и отводили лошадей и коров в лес, который покрывал отряд литовского магната пана Свенторжецкого, как густая пуща.

Руководители «красного крыла» безуспешно пытались втянуть в бунт крестьян, которые по большей части были православными или униатами и польские интересы не разделяли. Несколько русских полков, в числе которых и был Смоленский резервный, в пару месяцев остановили восстание. Генерал-губернатор Муравьев действовал решительно и энергично. Населению запретили выходить в ночное время без фонарей, носить траур и провели земельную реформу. Западный край был замирен.

Пан Алоизий бежал во Францию и продолжил свою «подрывную» деятельность в парижских салонах. Имение Изряки сожгли, землю по новому закону передали крестьянам, а имущество конфисковали в казну. Адама Пржецишевского сослали в Олонецкую губернию за «прием у себя мятежников и помощь продовольствием». Людвиг Савич, управляющий сгоревшим имением, за «отвод лошади и коровы» по решению сначала Полоцкого, а затем Витебского суда был лишен дворянского достоинства и отправлен на военную службу в войска Сибири.

«ДЕЛО О ШЛЯХТИЧЕ САВИЧЕ»

«Правительствующий Сенат полагает: утвердить приговор Витебского Главного суда Первого департамента, с коим согласился и тамошний гражданский губернатор. Людвига Савича, лишив оного права именоваться шляхтичем и доказывать сие достоинство, отдать в солдаты; в случае же совершенной неспособности к военной службе, сослать в Сибирь на поселение. Дело сие слушано и решено в Гражданском Департаменте Государственного Совета. Список препровожден к господину управляющему Министерством Юстиции при отношении Государственной Канцелярии».

К военной службе Людвиг Савич оказался годен. Через пять лет он получил освобождение от полицейского надзора и свидетельство на свободное проживание.

Вернулся в Вильно. Старый друг и однокурсник отца по Виленскому университету помог устроиться в губернскую канцелярию, а потом рекомендовал на место управляющего имением в фольварке Панюшковичи Могилевской губернии. Там, окончательно остепенившись и приняв русское произношение отчества, и устроился Людвиг Федорович с женой Варварой Александровной и дочерью Сашенькой. В 1876 году у них родился сын Михаил. Репутация молодого Савича укрепилась, предложение управлять необъятным имением Плесы Бобруйского уезда пришло вовремя и упрочило положение семьи, в которой появились на свет еще двое детей: сын Александр и дочь Зиночка. Обоих крестили в деревне Телуша, в Свято-Николаевской церкви.

 
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях, иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
 

А. С. Пушкин, «Клеветникам России»

…По согретой солнцем Преображенской улице в коричневом гимназическом платьице бежит дочка освободителя Плевны, внучка черниговского казака и героя 1812 года, бежит навстречу потомку польских инсургентов и своей судьбе…

7

Река Остер

В квадрате солнечного света лежал и пах душисто вынутый из печи хлеб. Миша поднял край белого, расшитого красными петухами рушника, отрезал, не жалея, пружинистый ломоть и вышел в сад.

Ветви грузно оседали под тяжестью гладких, почти восковых плодов. Мальчик потянул носом, вбирая в себя сладковатый яблоневый дух, и поднял руку. Яблоко скользнуло и наполнило ладонь.

– Вот сорванец! Опять без завтрака убежал! Выпей молочка, только свежее принесли, – окликнула его Мария Александровна.

Просторный дом, зимние стволы в белых, нарисованных известью носочках, сливовое варенье, выложенное Марией Александровной в фарфоровые розетки, – Миша прибился к семье Магдебургов. Привык к веселой насмешливости и немецкой педантичности старших сыновей покойного Трофима Васильевича, их командным голосам и витым аксельбантам, к неутомимой предприимчивости младших отпрысков и чернобровому, кареглазому, словно у гоголевской Оксаны, личику Жени.

– Реве та й стогне Днипр широкий», – запевали, собравшись за столом, братья Магдебурги, и Миша вступал неокрепшим юношеским тенором:

– Сердитый витер завыва.

Каникулы Михаил обычно проводил в Бобруйске, у родителей. В 1894 году он возвратился в Нежин в середине августа: семейство Савичей перебиралось в Гомель, где Людвиг Федорович устраивался основательно, на покой. Вернувшемуся неурочно Мише постелили в гостиной на диване: комната была занята подпоручиком Григорием Магдебургом, который прибыл навестить семью по дороге к месту службы. По окончании пехотно-юнкерского училища он был откомандирован в 133-й Симферопольский пехотный полк, расквартированный в Екатеринославе – столице Южной губернии.

Всем, кто сдавал комнаты лицеистам, положено было вести кондуит. На разграфленных листах Мария Александровна отмечала поведение, происшествия, время и причину отсутствия своего квартиранта, добросовестно фиксируя события мальчишеской жизни. Писала она, правда, лапидарно: гулял, пел, а чаще всего – читал. Учился Михаил с душой, однако не без обычных подростковых проказ: мелькают время от времени и замечания – то службу церковную пропустил без уважительной причины, а то – на уроке вертелся.

Программа Нежинского лицея, построенная по образцу Царскосельского, сильно превосходила все то, что Миша изучал в Бобруйске, особенно по части древних языков и античной литературы. Впрочем, с классическими дисциплинами лицеист Савич справлялся без особых усилий. Хуже обстояло дело с немецким: в Бобруйской прогимназии из новых языков проходили только французский. Пришлось Михаилу – о, майн Готт! – усиленно корпеть над плюсквамперфектами. Вертеться стало некогда.

На выпускном экзамене каждого посадили за отдельный столик, причем столики расставили на почтительном расстоянии друг от друга, чтобы исключить списывания и подсказки. Михаилу попалась «История тридцатилетней войны» Шиллера. Перевел легко. Пятерка. Не зря, видно, весну анахоретом просидел. По другим дисциплинам оценки тоже отличные. Одна только тройка затесалась в блестящий Мишин аттестат – по математике.

С тех пор так в семье и повелось: никто из нас по точным наукам выше среднего не поднимался.

В 1890 году Михаил Савич без вступительных экзаменов был зачислен в историко-филологический институт князя Безбородко.

8

Река Днепр

Скучная пыльная провинциальная жизнь: выпивка, карты и сплетни, может быть, и существовала где-нибудь, кроме романов Куприна, но только не в Екатеринославе – блестящей военной столице Южной губернии. Сюда, начиная с турецкой войны, сместился центр формирования русской армии для защиты южных границ, а также созданная знаменитым русским хирургом Пироговым главная госпитальная база.

Со времен Екатерининского путешествия по Крыму город рос и ширился вокруг величественного Потемкинского дворца. По-петербургски роскошные залы с хрустальными канделябрами, мраморные колонны, тайные подземные ходы и секретные комнаты будоражили воображение студентов разместившегося во дворце Горного института.

Экономический бум, захвативший южную столицу Империи, вознес ее до сравнений со столицей северной. Первая в России трамвайная линия с юркими зелеными трамваями, громада Брянских металлургических заводов, нависшая над Днепром, модные магазины, салоны в домах интеллигенции, роскошные гостиницы, где в зеркальных ресторанах пили крымское вино с императорских виноградников бельгийские концессионеры и малороссийские купцы из крепостных, – успех стоял в воздухе, крепкий, как запах дорогих сигар.

Екатерининский бульвар залит электрическим светом. По аллеям, обсаженным двойным рядом акаций и каштанов, гарцуют на холеных лошадях молодые офицеры Симферопольского и Феодосийского полков расквартированной в Екатеринославе 34-ой дивизии. Оставив казармы, расположенные на правом берегу Днепра, они выезжают вечером в город «развеяться». Выбор велик: Английский клуб, первый в России после петербургского, где выступают с концертами Шаляпин и Скрябин, Офицерское собрание – рулетка, карты, модное до лихорадки лото и выставки передвижников, Благородное собрание со своим драматическим театром. Летом – скачки, яхты, гуляния в пышных городских садах с фонтанами и оранжереями. Зимой – катки, ледяные горки, балы.

Скрипит под колесами снег, пятна фонарей сливаются в одну неровную полосу, светится серебряная мостовая Екатерининского бульвара. Редкий медленный снег ложится на электрические гирлянды, опутавшие белые ветви акаций, на елку у входа в отель «Бристоль», увешанную золочеными орехами, бубликами, лентами. Сверкают сквозь снежную завесу стрельчатые окна Английского клуба.

Коляска остановилась у подъезда. Швейцар в коричневой ливрее с золотыми галунами предупредительно распахнул настежь дубовую дверь. Легко соскочив на ковровую дорожку, невысокий щеголеватый офицер вошел в вестибюль.

Веселый запах мороза, духов и пудры. Стремительно летит с плеч заснеженный мех, брызжут с хрустальных подвесок разноцветные огни; огромное, во всю стену, зеркало наполняется кружевами, нежной белизной перьев и мельканием рук, быстро пробегающим по несуществующим складкам. Со второго этажа несутся бравурные звуки оркестра Симферопольского полка. Раскланиваясь и ловко лавируя между возбужденных музыкой и светом дам, офицер взбежал по широкой лестнице с мраморными перилами.

В бильярдной, низко склонившись над зеленым сукном, целил кий поручик Феодосийского полка Леонтий Ломаковский. Его соперник, капитан Люткевич, крутил в руке стек с золотым набалдашником в виде льва, и, закинув назад голову с коротким светлым ежиком, выпускал ровные круги дыма. По его спокойному и равнодушному виду невозможно было догадаться, что он проигрывает. Кий сухо щелкнул по шару. Ломаковский выпрямился, весело повел плечами и оглядел столпившихся вокруг стола военных торжествующим взглядом. Он казался бы надменным со своим тщательным офицерским пробором и крепкими решительными губами, если бы не румянец во всю щеку, насмешливые искорки в глазах и ловкие молодые движения.

– Григорий! – он приветственно качнул кием офицеру, который появился в дверях бильярдной, неся за собой праздничный будоражащий гул. – А я тебя жду! Пойдем в зал! Там уже танцуют!

У окна, быстро обмахиваясь веером, стояла немолодая крупная дама в пенсне. Подавшись вперед, она покровительственно шептала что-то девушке в белом гладком платье.

– Ма тант, – пропел Леонтий, подлетая к величественной даме, – позвольте представить вам моего сослуживца, поручика Магдебурга.

Григорий поклонился.

– Моя сестра Александра, – радостно засиял Леонтий.

– Все говорят, что она на меня похожа.

Каштановые волосы кружились вокруг слегка склоненной головы, внимательно и ясно смотрели – и правда, такие же, как у брата – чуть насмешливые глаза.

Александра. Боже мой!

– Полонез! – закричал за спиной громкий фальцет, и маленькая рука в лайковой перчатке доверчиво легла в его ладонь.

9

Река Остер

Не любительница была Мария Александровна ходить по присутствиям, да и кто любитель?

Оказавшись в казенном учреждении, она робела, делалась жалкой и маленькой, теряя слова, путано – от Адама – рассказывала про свое вдовство, про протертые пальтишки и рукава до локтя, про мужнины медали и опустевшие комнаты. Глаза тут же оказывались на мокром месте, ничего не помогал извлеченный из ридикюля кружевной платок, а казенные лица расплывались и белесыми пятнами кружились вокруг нее в пугающем хороводе.

Старших сыновей Трофим Васильевич, Царствие ему Небесное, успел поднять. Все трое служили в чинах, хоть и небольших по молодости лет, но на хорошем счету. Жаль, конечно, что квартировали их полки в разных городах, но этим ни братьев Магдебургов, всю жизнь проездившим за отцом по военным гарнизонам, ни саму отставную майоршу не напугать.

Младших Марии Александровне пришлось растить уже одной. На небольшую пенсию, которую назначили после смерти отца семейства, прожить было можно, учитывая ловкость и сноровку, с которой она вела хозяйство, однако хорошее образование в ее скромные расчеты не укладывалось. Вместо Лицея, который блестяще закончил Гриша, или кадетских корпусов, где учились Василий и Владимир, пришлось отдать мальчиков в Народное училище. Курс в недавно открытом учебном заведении, которое оказалось серьезным сверх ожиданий, подходил к завершению, и пора было думать о высшем образовании. Не простит ее Трофим Васильевич, если не поставит она младших на военную стезю.

Повздыхав и поохав, Мария Александровна застегнула брошью воротник парадного шелкового платья, и, поручив семейство попечению Ларисы, жены старшего сына, специально вызванной по этому случаю из Новгород-Северского, отбыла в Чернигов – хлопотать.

Так горда и счастлива была Мария Александровна успехом своей черниговской поездки, так размечталась о новеньких юнкерских мундирах, которые сошьют для ее сыновей нежинские портные на «материальное пособие, назначенное военным ведомством» вдове ветерана трех кампаний, что не заметила сразу замешательство и даже робость на милом лице старшей невестки.

Заметив же, быстро и бдительно окинула взглядом всю компанию, высыпавшую на крыльцо встречать наемную карету, которая доставила мать семейства в родные пенаты: количество совпадает, руки-ноги на месте. У Павлика коленка расцарапана, Костю и Яшу пора стричь или, по крайней мере, расчесать, краснощекая Женечка наглажена и сверкает чистотой, а Боренька, первый внук – ах, не дожил Трофим Васильевич! – сынок Владимира и Ларисы, уверенно держится на крепеньких ножках, ухватив за юбку явно расстроенную чем-то мать.

– Лариса, дорогая, – Мария Александровна ласково отстранила облепивших ее детей, – что случилось?

Невестка всхлипнула и протянула измятый бланк телеграммы таким жалким и беспомощным жестом, что у человека покрепче, чем ее свекровь, сжалось бы сердце:

– Володю от должности отстранили.

Женитьба на Ларисе Дмитриевне, – неуместно заглядевшись на невестку, подумала Мария Александровна, – перевешивает всю Володину незадачливость. Предприимчивый и энергичный нрав, упорство и даже некоторая, прямо скажем, строптивость, которую сдерживать могла только твердая рука отца, постоянно толкали подростка на приключения. А ведь он всегда хотел, как лучше!

– Вот и дед такой же был, – говорил, бывало, Трофим Васильевич, латая разодранный в драке ранец, – горяч, на расправу скор! Под руку подвернешься – только вихры береги, – он задумчиво, словно припоминая, пригладил ладонью редкую седину. – А в бою удержу не знал! Лихой рубака!

Полагая военную службу единственно возможным жизненным путем для своего сына, Трофим Васильевич отправил Володю в Вольскую военную школу, служащую подготовительным заведением для юнкерских училищ. Это учебное заведение, расположенное в Саратовской губернии, известно было строгими правилами и жестким регулированием. Туда направляли тех воспитанников из военных гимназий и Пажеского корпуса, которые по разным причинам нуждались в особом воспитательном подходе. Доброе и сильное влияние педагогов, жесткий надзор сделали свое дело. Володя благополучно завершил четырехлетний курс и был зачислен в пехотный Бессарабский полк вольноопределяющимся второго разряда. Получив чин унтер-офицера, Владимир с увлечением готовился к экзаменам в юнкерское училище.

Зацепив за уши медные дужки очков, Трофим Васильевич читал вслух Володины письма, которые упорно называл реляциями, а Мария Александровна, присев рядом с рукодельем, клевала головой в такт знакомым строчкам. Идиллия, однако, продолжалась недолго. Очередная «реляция» принесла сокрушительное известие: унтер-офицер Владимир Магдебург уволен из армии по причине болезни почек. Не сказать, для кого удар был сильнее: для отца, уже представляющего сына в офицерском мундире, или для сына, лишившегося карьеры, о которой мечтал с детства. Или для матери, к которой вернулся ее ребенок, больной, растерянный, незадачливый.

Кухня Марии Александровны напоминала одновременно и алхимическую лабораторию, и кладовую знахарки. Настырно пахла мята, с потолка свешивались веники всеисцеляющего зверобоя, на подоконнике сушилась ромашка. Мешочки с листьями смородины, со сморщенной брусникой и малиной теснились на деревянной полке вдоль стены, на печи тоненько дымился отвар. В шкафчиках копились пустые бутылки и баночки, ожидающие своего декохта или зелья. Тяжелее года, чем этот, она припомнить не могла. Муж кашлял все сильнее, боли в груди сделались нетерпимыми. К зиме слег окончательно.

Володя устроился служить в канцелярию. Ничего более несовместимого, чем он и делопроизводство, представить было нельзя. Вечерами притихшие родители слушали, как он меряет шагами комнату, словно отсчитывая про себя: ать-два, ать-два.

На похоронах Трофима Васильевича к вдове, окруженной понурыми ребятишками, подошел старый друг покойного, Антон Петрович Васильченко, нежинскиий полицмейстер:

– Пришли-ка, Мария Александровна, ко мне Володю. Пора ему возвращаться на государеву службу.