Часть I

В Бергхофе с утра лил дождь. По мокрому гравию к открытой веранде тяжело подкатила машина. Плотный человек в форменной рубашке СА, с красным воротником и дубовыми листьями, стремительно прошел мимо стоящих у решетки женщин, даже не заметив их. По всему дому за ним нежно зазвенел хрусталь. Одна из дам с тревогой обернулась вслед. Другая, немного моложе, с вихрами темных кудрей, подошла к самому краю веранды и подставила руку под падающую с крыши упругую струю. Вода фонтаном била ей в грудь, заливала плечи и подбородок, холодные брызги слепили глаза – странно неподвижные, точно горящие изнутри фиолетовым огнем.

Но первая дама этого не увидела. Секунду помедлив, она поспешила вслед за приехавшим и догнала его уже на лестнице, ведущей на второй этаж, куда он собирался вломиться без церемоний и перебудить всех. Он обернулся – его круглое загорелое лицо с поврежденным пулей носом и крохотными пшеничными усиками выражало веселую свирепость.

– Эльза, детка, как приятно увидеть тебя первой! – Он фамильярно чмокнул ее в ладонь. – Что тут за сонное царство? Опять болтали всю ночь? Столько теоретиков в одном месте вызывают у меня желание выстрелить в воздух. Шучу! Разбуди мужа, ему нужно ехать в Мюнхен, объясняться в полиции. – И, увидав удивленно-испуганное выражение ее лица, затряс головой. – Фу, девочка, я тебя напугал!.. Прости… Социалисты-рейхсбаннеровцы^[1] обиделись на нашего Руди за то, что он немного полетал над их митингом… На пятистах метрах… Часа три…

– Зачем? – искренне удивилась Эльза.

Эрнст Рем широко улыбнулся. Женскую глупость он почитал аксиомой, но Эльза Гесс принадлежала к числу тех редких, прелестных и тихих женщин, которым он прощал излишнюю образованность и даже привычку задавать вопросы. Мимо них молча прошествовала мокрая мрачная Ангелика Раубаль. Рем выдохнул ей в спину, как бык.

Дождь переменил направление. Теперь он хлестал кругами. На траве появлялись и как будто таяли маленькие водяные кратеры. В доме распахивались окна, кто-то пробежал по коридору, из дверей то и дело вырывались раздраженные мужские голоса.

Эльза нашла Ангелику в библиотеке. Гели сидела в кресле, по привычке поджав ноги и упершись подбородком в ладонь.

– Они, видимо, сегодня уедут, – сказала Эльза, – а мы останемся с тобой.

Гели по-детски вытянула шею.

– Ты останешься!

Кто-то приблизился к двери шагами крупного хищника из семейства кошачьих. Обе женщины мгновенно «надели маски». Это был Мартин Борман, бывший штабист СА, оказавшийся необходимым и здесь, в Бергхофе. Обе его не любили, Эльза – холодно и деликатно, Гели – высокомерно-язвительно.

– Извините, фрау, фрейлейн, я только возьму папки. Извините.

Когда он вышел, Ангелика поморщилась.

– Зачем здесь еще один шпион?

– Он не шпионит. Он здесь работает.

Гели соскочила с кресла, подошла к Эльзе и робко положила руки ей на плечи.

– Ты правду сказала? Ты останешься?

Новые шаги заставили их опять переменить выражение лица. Неритмичные и неровные, они то и дело стихали так, точно идущий на что-то натыкался. Гели, убрав руки, досадливо опустила глаза. Эльза приветливо улыбнулась.

– А! Вы здесь? А где Рудольф?

– Я еще не… – начала Эльза.

– И прекрасно! Эрнсту только волю дай, так он всех на рога поставит. Ты ведь знаешь, дорогая, – вошедший поднял палец, – твоим мужем командую только я. Сказано: отдых до вечера – значит, отдых до вечера.

Харизматическому лидеру НСДАП и советнику юстиции Адольфу Гитлеру шел сорок второй год. В то утро 17 августа 1930 года, разбуженный после бессонной ночи и полуторачасового сна известием о бунте берлинского контингента СА, он очень мало походил на себя публичного. Но «Адольф домашний», каким являлся он лишь узкому кругу близких людей, был вполне приемлем, и Эльза подумала, что не из-за ссоры с дядей Гели так взвинчена.

– Свари нам, пожалуйста, кофе, дорогая. Он у тебя всегда превосходен, – попросил Адольф, при этом быстро взглянув на племянницу. – Ты что, купалась?

– Нет, – буркнула Ангелика. – Куда вы все едете?

– В Берлин. – Он снова перевел взгляд на Эльзу. – Обычные дрязги. Кому-то мало денег, кому-то слишком много легальности… Они меня с ума сведут. Я еще весной знал, как действовать, и я бы действовал, если бы не наш идеалист. Так что пусть спит. – Он собрался выйти, но удержался, покачавшись на каблуках. – Ты заметила, дорогая? Рем примчался сюда, а не к Штрассеру. Похоже, Руди его заболтал.

– Ты сам всех заболтал! – грубо вмешалась Ангелика.

Гитлер улыбнулся.

– Кого она защищает, как ты думаешь, дорогая? Рема? Отто Штрассера? Сейчас так и взовьется на дыбы, как кобыла неподкованная!

– Что же ты ему в глаза не скажешь: «Ты, Рудольф, идеалист»? – прищурилась Ангелика.

Гитлер подбоченился и тоже прищурился.

– Вот что я тебе скажу, мартышка, раз уж ты такой заботливый друг: когда Рудольф переутомляется, у него возникают причуды, но если он лезет в самолет – это уже истерика.

– Ты же его и довел! – Она тоже встала руки в боки.

Слова, жесты – все готово для бурной сцены, быть свидетелем которой Эльза не желала.

– Гели, ты не поможешь мне? Вы ведь уезжаете сегодня? – обратилась она к Адольфу, который уже начал тяжело дышать. – Идем, Гели, идем!

«Да расцепитесь вы!» – хотелось ей крикнуть. Она с трудом увела за собой Ангелику, которая пыхтела и упиралась, а Адольф – тоже хорош! – вместо того чтоб спускаться, стоял и насмешливо смотрел им вслед.

Через полчаса в столовой пили крепкий кофе и завтракали. Явственно слышались два голоса – Гитлера и Рема, упражнявшегося в злословии по поводу младшего Штрассера^[2], с которого и начался разброд.

«С чего бы это?» – вяло гадал, наблюдая за ним, Йозеф Геббельс, партийный пропагандист и агитатор, четыре года назад сбежавший от Штрассеров и теперь позволяющий себе анализировать их поведение. Впрочем, Йозефу сейчас так хотелось спать и так мучительно резал болевшую голову гортанный голос вождя, что он с радостью ушел бы куда-нибудь в сад, лег там на клумбу, и пусть его поливает холодным дождем. Все они – фюрер, Гесс, Пуци, Розенберг и он сам – последние двое суток вообще не ложились, хотя предвыборную программу можно было давно закончить и поставить точку, если бы не два таких «великих стилиста», как Гесс и Розенберг. Оба любую мысль ведут от римского права и, сколачивая табурет, разводят такое рококо, что потом часами сиди и тюкай топориком их виньетки, чтобы вышло хоть что-то удобоваримое для толпы. Сегодня на рассвете взбунтовался даже Пуци. Он сказал Гессу, что если тому так не нравится слово «инстинкт», то пусть будет хоть «сосиска с хреном», потому что пора кончать и ни у кого нет больше сил. На что Рудольф пожелал другу «кончать» со своими любовницами. Пуци хлопнул дверью. Зато теперь сидит бодрый – проспал часов пять.

Крепкий кофе подействовал. Фюрер велел всем отправляться к машинам, а сам поднялся наверх, чтоб написать записку и дать последние указания Борману. Когда он спускался, на лестницу вышла Эльза. Он пожал ей руку и что-то пошептал, но глаза жадно обшаривали глубину дома за ее спиной.

Садясь в машину, он обернулся на окна. В одном, полуоткрытом, стояла Ангелика, подняв ладошку. Она даже не помахала рукой, просто подняла ее, но он испытал такой прилив бодрости и силы, что горе любому, кто сейчас рискнул бы встать у него на пути.

Машины выезжали на дорогу к Оберау, когда дождь внезапно кончился. Порывом ветра рассеяло большое облако над горой, и вновь поверилось, что будет еще и тепло, и солнечно.

Домик в любимом Адольфом местечке под Оберзальцбергом был небольшой, но хорошо устроенный. Он казался просторным из-за продуманного удобства помещений и той рациональности, которую вокруг фюрера насаждал – вместе с собою! – неутомимый Мартин Борман. Пожалуй, только мягкая и внимательная Эльза Гесс старалась изредка ободрить этого «муравья», трудившегося на девственной ниве неустроенного и хаотичного партийного быта. Все прочие бесцеремонно им пользовались и на него же плевали. Уезжая, Гитлер приказал ему остаться и снова взвалить на себя груз рутины, даже не вспомнив при этом, что Мартин пять последних дней не видел собственной постели и три месяца – своей молодой жены Герды с их первенцем Адольфом-Мартином, который начал бегать и скоро должен был задать матери сакраментальный вопрос: а где мой папа?

Эльза нашла Бормана в маленьком кабинете при библиотеке на втором этаже уткнувшимся в документы. Увидев ее, он вежливо встал, но предложение пойти отдохнуть отклонил, объяснив, что на днях в Бергхоф приезжает Геринг и у него прибавилось работы. Эльза настаивала:

– Если вы немедленно не ляжете в постель, Мартин, то заболеете, и я буду чувствовать себя виноватой перед вашей милой женой.

Борман предпочел подчиниться. В свои двадцать девять лет он еще не ведал настоящего утомления, тем более – проблем с нервами, на которые жаловались все, начиная с фюрера.

Если бы за что Мартин и решился попенять Творцу, так это за свою внешность, не позволяющую удовлетворять честолюбие в той мере, в какой оно того требовало. В особенности досадно ему бывало рядом со своим шефом и покровителем Рудольфом Гессом с его доминирующим ростом, роскошной шевелюрой и магнетическими зелеными глазами, в которых можно было увидеть широкий диапазон страстей – от пылкого фанатизма до иезуитского коварства.

Было около трех часов дня. По мокрым дорожкам бегали счастливые овчарки. Охрана из СС и СА дремала на солнышке. Канцелярия во флигеле жила отдельной жизнью. Малыш кого-то из прислуги, лет четырех, забежал с заднего двора и, хрустя ножками по гравию, погнался за щенком. Тотчас его подхватил охранник и на вытянутых руках отнес к матери, которая, отложив дела, конечно, сделала шалуну на ушко небольшое внушение. Видевшая эту сцену из окна Эльза живо представила, как касаются женские губы нежного, как лепесток, детского ушка, и у нее защемило в груди.

Ей было двадцать девять. Она была замужем три года, а перед тем еще несколько лет они жили с Рудольфом вместе, и у них уже мог бы быть малыш. То есть по всем срокам он просто обязан был появиться. И они так хотели его! Оба совершенно здоровы, никаких отклонений, никаких проблем. В чем дело? Правда, они так редко бывают вместе…

Этой весною, когда рухнула очередная надежда, Эльза, пересилив себя, тайком обратилась к доктору, старинному приятелю своей матери, и тот, помнивший ее с колыбели, провел самый тщательный осмотр, а после, задав кучу вопросов, на которые она отвечала, как на исповеди, объявил, что ребенок у них будет, нужно только успокоиться и перестать его так сильно ждать. Она справилась бы с собою, но ситуация начала не на шутку раздражать мужа, невзирая на всю его занятость. Той же весною Эльза, надеясь снять напряжение, сделала непростительную глупость – предложила взять младенца из какого-нибудь швейцарского или британского приюта. Рудольф резко отвечал, что не желает этого, а две недели спустя она узнала, что у него сменилась берлинская секретарша.

Видный член партии, ветеран Добровольческого корпуса Эппа Фриц Шперр отправил свою беременную дочь Ингеборг не то в Бремен, не то еще дальше, и двадцатилетняя Инга, красавица, недотрога, приезжавшая на работу в белоснежном «мерседесе» и появлявшаяся всюду под присмотром своей чопорной матери, безропотно отправилась в партийную провинцию. Отец же, депутат рейхстага и советник по финансам, проглотил свой стыд и сделал вид, что у него никогда не было обожаемой дочери.

Узнав обо всем от подруг, Елены Ганфштенгль и Карин Геринг, Эльза пришла в ужас от нелепости происходящего, а еще более – от душной волны ревности, которая захлестнула все ее существо. Но она справилась с собой. Рудольфу же, втайне ждавшему наказания, она сказала, что теперь будет всегда и всюду ездить с ним, и поинтересовалась, нет ли у него возражений. Муж смиренно отвечал, что возражений нет и он очень доволен.

И вот они здесь, в чудесном, тихом Бергхофе, почти вдвоем, почти свободные, почти одни.

– Эльза, можно к тебе? – Ангелика неслышно подкралась сзади и стала на некотором отдалении, вытянув шею, чтобы увидеть, на что подруга смотрит за окном.

Эльза, чуть вздохнув, улыбнулась ей:

– Я так отвыкла от тишины!

Гели забралась с ногами на диван и робко попросила:

– Посиди со мной.

– Когда мы утром вышли на веранду, ты хотела мне что-то сказать, – напомнила Эльза.

– Если я начну говорить, так не заткнусь до вечера. Видно, у нас с дядей это в крови. Нет, нет! – воскликнула Гели, опережая какое-то замечание Эльзы. – Я так мечтала, что ты поговоришь со мной, все мне расскажешь!

– Что же тебе рассказать? – спросила Эльза, тоже усаживаясь в уголок дивана.

– Все-все! Мне все хочется знать! Про твою маму, про детство, про сестер, как ты влюбилась. Как вы жили в Мюнхене!

– Швабинг – это действительно было чудесно. Хотя почему «было»? Я думаю, этот район останется таким всегда. Просто нас там уже нет.

– И вы каждый день ходили в театр?

– Иногда и по два раза, вечером на Шлеммера или Бранда, а ночью – в кабаре. Мне очень повезло. Я видела… зарождение жанров. Мне не все нравилось в авангарде, но я всегда старалась понять чувства автора, его желание говорить со мной на его собственном языке.

– А Рудольф?

– А он только цеплялся ко всему, Кандинский был у него учителем недоучек, а новая опера – шрапнелью под соусом.

Гели рассмеялась.

– А на выставки или поэтические вечера я вообще с ним отказалась ходить, потому что он сразу же начинал спорить и своей политэкономией доводил этих ребят до слез. У него уже тогда был один критерий, и если он говорил «мне скучно» – все, крест на всем!

– Вы ссорились?

– Да нет, просто один раз я не выдержала и попросила взять меня туда, где ему весело. На что он отвечал, что позорно веселиться после такой войны. Однако несколько месяцев спустя…

Шла весна 1921 года. У обоих были экзамены, и они несколько дней не виделись.

И вдруг, уже поздно вечером, он явился к ней возбужденный, велел надеть что-нибудь попроще, и – о боже, в какую дыру они отправились! Самая что ни на есть жуткая пивнушка, какими бонны пугают маленьких непослушных девочек. Накурено так, что щиплет глаза, повсюду грязные кружки с налипшей пеной, озлобленные лица, хриплые голоса.

– Руди, а что мы здесь будем делать? – робко спросила Эльза.

– Слушать, – отрезал он.

В это время компания у стены горланила похабную песню, а на небольшом возвышении в конце зала кто-то что-то выкрикивал.

– Его? – пискнула Эльза.

– Нет. Я скажу кого.

Когда наконец он указал ей на очередного оратора, Эльза, разогнав платочком дым перед собою, добросовестно всмотрелась, но ничего не поняла. Стоял некто худенький, с мокрым лбом и странно неподвижными серо-голубыми глазами. Он стоял и молчал, но в пивной становилось все тише и тише и наконец стихло совсем. Тогда он произнес первые фразы. Сначала вполголоса и так, точно просил о чем-то. Потом – чуть громче, сильней нажимая на отдельные слова. Внезапно его голос сорвался на хриплый крик, от которого сидящие за столиками начали медленно подниматься, и вскоре это был уже какой-то животный рев и вой, причем казалось, что рычат сразу несколько зверей. Под конец выкрикнув что-то два раза подряд, он смолк, а пивная поднялась на дыбы. Все орали, гремели стульями, в воздух вздымались кружки, развешивая по плечам кружевную пену.

Эльза поймала себя на том, что стоит, открыв рот, а закрыв его, робко посмотрела на Рудольфа, который, тяжело дыша, уставился в пол. Потом резко взял ее за руку и вывел на улицу. Рядом в переулке их ждала машина, но он молча шел, крепко держа ее за руку – так что она едва за ним поспевала. Внезапно он остановился и посмотрел ей в глаза.

– Ты поняла?

Она ничего не поняла и не знала, что ответить, но чутким сердцем угадала: если ответит не так, то может потерять любимого.

– Он говорил о судьбе Германии?

Рудольф просиял.

– Да! Он говорил о Германии! О нашем позоре. О предателях. О величии. О нашей чести. Он… Я…

Они снова зашагали по темной улице. Рудольфу как будто не хватало воздуха.

Она сейчас не помнит, сколько они бродили по ночному Мюнхену, но она знает – именно эта ночь их соединила.

Утром, завтракая у Хаусхоферов, Рудольф с увлечением рассказывал об ораторе из пивной, и Эльза отметила, что профессор Карл Хаусхофер, лишь недавно снявший свой генеральский мундир, слушает своего любимца без тени иронии…

«Значит, в первый раз я не произвел на тебя впечатления?» – спросил ее как-то Адольф.

Что она могла ему ответить? Ей было семнадцать. Она не видела верденских окопов, заваленных кусками разлагающихся тел, не слышала, как звякают о дно эмалированной ванночки осколки, которые вырезает из твоего тела хирургический скальпель, не хоронила друзей. Ей нечем было понять его…

– Одним словом, через несколько месяцев он привел меня в пивную в рабочем квартале Мюнхена, – завершила Эльза, – и там…

– Что было там, я догадываюсь, – скороговоркой произнесла Ангелика. – Расскажи лучше, как вы с Руди познакомились.

– Обыкновенно. Как все. Жили по соседству, случайно встречались на улице, в университете, вместе ходили в горы… У нас была замечательная компания.

– А потом?

– Тоже ничего необыкновенного. Просто мы много бывали вместе и научились понимать друг друга.

– Какая ты счастливая!

Эльза улыбнулась.

– Гели, тебе только двадцать два…

– Ты думаешь, в тридцать два для меня что-нибудь изменится? Нет! Если я теперь с этим не справлюсь, то не справлюсь никогда. Эльза! – Ангелика заглянула ей в глаза, как проголодавшаяся собачонка. – Ты поможешь мне?

– Да, конечно!

– Даже если… Даже если они станут возражать?

– Почему ты думаешь, что кто-то не желает тебе добра?

– Но ты не знаешь, что я задумала…

– Ты хотела бы куда-то вырваться? Что-то попробовать сама? Может быть, поучиться пению?

Гели схватила ее руку и прижала к щеке.

– Эльза, я так люблю тебя! Ты все понимаешь!

– Поговори с Адольфом. Может быть…

Ангелику передернуло.