Л. Мейзер
Временная петля

Уставшее августовское солнце уже скатилось за горизонт, но земля по-прежнему дышала жаром. Теплый, медовый аромат пижмы смешался с запахом свежих опилок, травы и успокаивающей речной прохлады, но в этом коктейле деревенских ароматов отчетливо улавливались металлические нотки, похожие на запах в литейном цехе. Сквозь красноватое марево, окутавшее холм и долину, проступали силуэты пустующих домов. Вокруг них валялись на земле куски черепицы, остатки кирпичных стен, похожие на разноцветное морское стекло, и оконные рамы. На улицах не было ни души. Вдруг протяжно завыла собака, а вслед ей подтянулся целый хор надрывных голосов – свора некогда домашних собачонок дружно загоняла последних живых котов. Старик Томас, сидевший теперь на скамейке в окружении цветущей канны, встрепенулся, покрепче запахнулся в истертый, замасленный плед и потер глаза. На миг ему подумалось, будто на другом берегу реки мелькнул крошечный, едва заметный огонек. Томас вытянул из-под пледа руку, коснулся ружья, стоящего тут же, возле скамейки, и замер. Пару часов назад он зарядил шесть новеньких, блестящих патронов. Иногда в долине действительно мелькали одинокие машины, но они никогда не приближались к деревне, а двигались за горизонт, в сторону города. Время шло. Склон оставался пустынным и тихим, и только чайки истерично летали над рекой.

– Опять лисы бегают, – нахмурившись, сказал старик Томас и закашлялся от того, что давно ничего не говорил. Вдоль берега уже пополз легкий вечерний туман. Стало неприятно и зябко.

– Всех бы перестрелял. Жаль, что нечем, – буркнул Томас и крикнул в сторону дома. – Какой лисий воротник был бы у тебя, старушка моя! Лисий мех тебе не идет, конечно, но никто тебя здесь и не увидит! А лис тут, вон – целые стаи бегают! Выкармливают щенков своих паршивых.

Из дома слышался звон, по-видимому, посуды, бой часов, и, он не расслышал точно, но похоже, она ласково назвала его в ответ романтиком. «Уж такой бы воротник ты мне добыл!» – да, вот так. Томас усмехнулся. Подумав о жене, он вспомнил, что она только-только принесла ему горячий чай, как делала это каждый вечер последние сорок лет. Дымящаяся чашка стояла тут же, на скамейке. Сегодня жена подала ему какую-то терпкую бурду из сосновых иголок и ромашек. Редкостная гадость. Даже печенья не было. Обхватив чашку руками, Томас вдохнул аромат, счел его тошнотворным и подставил замерзшие щеки под плотные клубы пара.

Так они жили уже несколько дней. Никакие попытки вывезти стариков из деревни не увенчались успехом: ни уговоры сыновей, ни слезы дочерей, ни даже истерики, вплоть до катания по полу и битья посуды, которые устраивали внуки по наущению старших – ко всем Томас остался равнодушен.

– Пап, ты совсем из ума выжил? – кричала младшая дочь Лианна. – Ради чего нужно умирать как последняя скотина? Или тебе мало жертв?

– Твои манипуляции не сработают, – холодно отвечал Томас.

– А как же дети? Ты хочешь, чтобы вся семья осиротела без тебя?! Какой смысл теперь-то здесь оставаться?

Но он молча захлопнул перед ней дверь кабинета. В конце концов, Карл Вейн, их последний родственник, в бессилии всплеснув руками, уехал вслед за остальным семейством в колонне разноцветных машин. Об их недавнем присутствии напоминали лишь сорванные шторы, битый сервант, горы книг на полу и гниющие остатки праздничного ужина на столе в гостиной. Каждый день Томас бушевал, и злобно щурился, и кричал, чтобы жена разобрала, наконец, этот бардак, но по глупости или старости она забывала. Из-за смрада, который источали объедки, скисшие и прогнившие продукты в подвале, вставший водосток и труп кошки на кухне, Томасу приходилось спать во флигеле и ходить за водой вниз по холму к заброшенному колодцу.

Тропинка, по которой он когда-то гулял со своим отцом, а его отец – со своим отцом, начиналась на самом краю деревни и уводила в небольшой вишневый садик, где Томас, будучи семилетним мальчишкой, впервые поцеловал соседскую дочку. До сих пор он помнил ее сосредоточенное лицо и пухлые губки, но никак не мог вспомнить ее имени. На ней ли женился их сосед лет пять спустя? А что потом с ней стало?

Сейчас здесь простиралась буро-зеленая трясина, и Томасу приходилось пробираться медленно, прощупывая каждый шаг, цепляясь за торчащие из воды коряги – некогда пушистые вишневые деревья. Болотная топь временами бурлила, выпуская тягучие пузыри, которые, хлопая, источали невыносимое зловоние. Как только по долине пробегал очередной тяжелый гул, от которого трещала и пылала голова, а в городе поднимался вой сирены, болото оживало. Оно училось дышать. Раньше Томас представлял себе все иначе. Самостоятельно выбрать свою смерть показалось ему делом благородным и возвышенным, словно жертву, которую он принесет, должны были воспеть в легендах. Особенно сейчас, когда выжившие земляне навсегда лишились своей культуры и искусства. У них не осталось ни героев, ни врагов, ни ошибок, ни уроков прошлого. Ему хотелось, чтобы жертва, которую приносил он, Томас Вейн, стала символом единения в последние тяжелые мгновения; символом, дающим человечеству шанс возродиться где-то там, среди звезд, далеко от Земли. Ему хотелось, чтобы о нем помнили как о герое, оставшимся со своим народом и избавившим спасшихся землян от лишних хлопот, пусть и в одиноком доме на опустевшем холме.

Но когда гул впервые достиг границ области, когда Томас впервые его услышал, у него перехватило дыхание. Он только что спустился с холма – это и так давалось ему с большим трудом – и почувствовал, как легкие будто бы схлопнулись, стянутые жестким кожаным ремнем. Его руки и ноги обмякли, как у тряпичной куклы, не слушались. Он задыхался. Ведро выскользнуло из рук и, звякнув, исчезло среди тины и мха. Томас никак не мог глубоко вдохнуть всей грудью. Голова закружилась; на мгновение он потерялся и не заметил, как ботинок заскользил по влажной земле. Он засучил руками, пытаясь ухватиться за корягу, и тут же, навалившись всем весом на подвернувшуюся лодыжку, рухнул по колено в болото. Перед глазами потемнело. Брызнули слезы. Томас услышал собственный резкий вдох, и боль пронзила его с такой силой, что он взвыл как подстреленный волк. Вгрызаясь зубами и ногтями в тропинку, он едва вытянул себя на твердую землю, распластался и захныкал как младенец. Гул постепенно усиливался. Томас запаниковал. Он всем телом ощущал жар от раскаляющегося болота, но проклятая нога, еще и без ботинка, непроизвольно поджималась, как это бывает у раненых собак, и не желала крепко стоять на земле. Томас размазал по лицу грязь и слезы, пытаясь очистить глаза, встал на четвереньки и, что есть мочи проклиная всех Богов и людей, правительство и собственную семью, которые бросили его здесь умирать, пополз вверх на холм. Время от времени он садился, пытался сделать глубокий вдох, но снова не мог. Воздух вокруг накалялся. В голове невыносимо жужжало, и он цеплялся за единственную мысль, которая не давала ему остановиться: «А если она ушла? Решила, что я тут помер, и уехала? Будь ты проклята, старая кляча! А если Карл ее все-таки увез, пока меня не было дома? Неужели мне придется умирать одному?»

– Ты снова хочешь порушить мою жизнь? – в отчаянии воскликнул он, подняв взгляд в небо. Тогда-то он и увидел алый след от упавшего метеорита в первый раз. Его голос пронесся над верхушками деревьев и растворился, вспугнув стаю ворон. – Как пять лет назад, когда ты, неблагодарное ничтожество, отрекся от всего святого, что я тебе дал? Ты хочешь увидеть, как я тут сдохну? Никогда – помяни мое слово! Это ты подохнешь один, никому не нужный! А обо мне будут петь песни!

Томас резко клюнул носом и проснулся, все еще ощущая вонь гниющего болота. Губы у него иссохлись и треснули. В горле настолько пересохло, что язык прилип к небу и с трудом ворочался. Он понял, что сидит все на той же скамейке у дома и в той же неудобной скрюченной позе. Деревня погрузилась в кромешную темноту. Алый смог, весь день стоявший над долиной, рассеялся, и было видно, как тлеют вдалеке желтые огни аэродрома. Кое-где – кажется, на берегу реки, и в вишневом саду, и еще на старом кладбище – поднимались вверх плотные столбы дыма от свежеупавших метеоритов. Земля в тех расщелинах вздымалась и изрыгала пепел.

Но вокруг холма воздух был холоден и прозрачен. Пах серой и гарью. В багрово-черном небе Томас едва различил борозды, оставленные спасательными самолетами. Сегодня он их снова упустил. Ему думалось, что прямо сейчас десятки выживших счастливчиков поднимают на станции тост за свое вновь обретенное будущее. Должно быть, там, наверху, семейство Вейнов счастливо празднует избавление от немощного старика, подарившего им все, чем они владеют теперь. «Чтоб вы там подавились!» Придерживая руками ногу, обернутую в тряпки и обрывки платьев, Томас медленно распрямил колено и скривился: щиколотка невыносимо ныла, но он не хотел даже смотреть, вспухла ли она или, возможно, посинела. Он долго и бессмысленно смотрел в темноту долины, на расщелины, оставленные метеоритами, и представлял, как бы сейчас стрелял лисиц и лисят, а жена принесла бы ему вкусный горячий чай. Несколько раз она, кажется, позвала его ужинать, но есть ему совсем не хотелось. «Какая гадость этот хлеб из опилок и травяной сок. Лучше с голоду тут помереть. Ешь его сама!» – думал он. Постепенно он снова ушел в себя.

Сколько времени прошло – неизвестно. Томас открыл глаза, смахнув набежавшие от ветра и холода слезы, сощурился, несколько раз сжал и разжал веки. Руки и плечи у него затекли, пальцы замерзли, но только что он отчетливо услышал шорох. Возле забора был некто. Некто чужой. Томас уже протянул руку, намереваясь схватить ружье, когда через открытую калитку в сад вошел человек с агвентиловой свечой и небольшим букетом в руках. Он был высокий, плечистый, на вид молодой и, похоже, в военной форме. Свеча отбрасывала яркий теплый свет на его усталое лицо. Томас нахохлился, завернулся покрепче в плед и стал похож на взъерошенного, злобного воробья.

– Пришел нас убрать? Я даже соскучился по вашему нытью! – воскликнул он, внезапно развеселившись. – Выходит, вы унизились и до убоя стариков, которых и без вашей помощи снесет с лица Земли? Кому я тут выдам гостайну, скажи на милость, если из выживших – одни собаки? Или ты пришел по заказу нашей дорогой родни?

Человек молча поставил свечу на землю и сел рядом с Томасом.

– Если ты пришел дознаваться до проекта «Сателлит-5», то можешь сразу проваливать! – продолжал старик. – Данные о вирусах мы давно вывезли на станцию, подальше от вашего любопытного носа. Или про договорняки? Помилуй! Давай сразу пулю в лоб! Или же тебя прислали нас вывезти? Так-то мы с женой не нуждаемся в ваших подачках! Катился бы ты отсюда на станцию, сынок, пока по головке не прилетело. Ради чего шляться в самом эпицентре прилетов.

– Здесь ничего не изменилось, – холодно сказал молодой человек. – Удивительное постоянство.

Томас фыркнул, нырнул под плед и достал из куртки сигару.

– Так ты еще живой?

– Я пришел попрощаться.

– И цветы притащил? Для матери, что ли? Какая прелесть!

– Думаю, она простит меня за сентиментальность.

– Посмотрим еще, достоин ли ты ее прощения.