2

Мы мчимся в клуб, и я искоса с благодарностью посматриваю на Алку. Умопомрачительная девушка! Алка начала свою карьеру лет в семнадцать, удрав из дома и бросив педагогический колледж, куда ее принудили поступить родители. Люди они были добросердечные и учли все на свете, кроме одного – Алкиного темперамента. «Сами такую народили, я не просилась», – оправдывалась она.

Пока ее сокурсницы, девочки со строгими взглядами, изучали психологию детского возраста, Алка активно изучала теорию и практику пикантных взаимоотношений между полами. Диплом педагога она не получила, но вот что касается второй науки, – нет таких дипломов, которые могли бы по достоинству отразить Алкины успехи и оценить мастерство.

Первый ее любовник, как я уже говорила, был фотографом. Именно ради него она сбежала из дома, прихватив с собой третью часть папочкиной зарплаты, обоснованно рассудив, что именно треть родители так и так потратили бы на нее. Фотограф был молод, пылок, и несколько дней напролет они не выходили из его квартиры, предаваясь любви, а в свободное время рассматривали его фотографии. (С тех пор Алкино восприятие жизни дробится на кадрики.)

Алка прямо на глазах из неопытной девочки превращалась в неугомонную любовницу, у которой напрочь отсутствуют чувства усталости и пресыщенности. В конце концов, фотограф утомился от избыточных нагрузок, а Алка только-только вошла во вкус тех незатейливых упражнений, уроки которых он ей преподал. Его интерес к ней таял, ее разгорался все ярче. Извечная песня. Через месяц он сбежал, а на следующий день оказалось, что квартира не его и что он не оплатил свое проживание за последний месяц. Владелица квартиры, вломившаяся ни свет ни заря после его побега, грозилась сдать Алку «куда следует», поэтому бедняжка была вынуждена оставить на столе папину зарплату и пойти куда глаза глядят.

Дойти ей посчастливилось лишь до первого фонаря, где ее, задыхаясь от бега трусцой, нагнал пожилой дядечка и пригласил в ресторан. Этот день кончился бы для нее весьма печально, если бы не стал началом ее карьеры. Дядечка напоил и накормил девушку в гостиничном ресторане, повел к себе в номер и предложил за некоторую сумму предаться с ним любви. Алка пожала плечами и сказала: «Почему бы нет?» Первые полчаса он держался молодцом и Алка даже подумывала о том, не остаться ли у него пожить, как вдруг дядечка страшно захрипел, пискнул что-то неразборчивое и дал дуба.

Алка заорала, но на ее крик явилась не горничная или дежурная по этажу, а плотный мужчина с усами и задумчивым взглядом. Первым делом он заткнул Алке рот, словно выключил кнопку сигнализации. Потом обошел вокруг мертвого старика и приказал Алке одеться. Взял ее за руку и вывел из гостиницы черным ходом.

Мужчина оказался большим боссом некоей организации, связанной то ли с мафией, то ли с государственными службами, – Алка не стремилась разобраться. «Ты, девочка, почище любого пистолета будешь!» С тех пор ее и использовали как киллера там, где представлялась такая возможность, или там, где не представлялось другой. За месяц Алка делала здорового молодого мужика астеником-невротиком, за неделю сводила мужчин среднего возраста с кардиологическими проблемами в могилу, за два дня, под напором ее невесомого почти тела, выходили из строя гипертоники. Это она рассказала мне как-то в порыве откровенности. И я понимаю почему. Мадам никого никогда не осуждает. Мадам принимает людей такими, какие они есть. А так хочется хоть кому-то рассказать о себе все-все-все…

Мадам и сама бы рассказала. Но – некому. Мадам страшно одинока.

В клубе нас встретили радостными криками. Микки и Ники сегодня выходные, поэтому с полудня, сразу же после открытия, заняли наш любимый карточный столик. (В клубе почти никого нет, только тип в черной широкополой шляпе за соседнем столиком. В последнее время он часто здесь крутится… И что самое смешное, мне еще ни разу не посчастливилось увидеть его лица.) Официант уже тащит мартини, как я люблю – много тоника и льда, я целую Микки и подставляю щеку Ники. Душа встает на место, но что-то ей все-таки мешает.

– Вы слышали про Соболеву? – спрашиваю я, усаживаясь.

– О! У Мадам навязчивая идея! – стонет Алка. – Чик, кадрик: Мадам впервые заглянула в газеты…

– Мы слышали, Мадам, – виновато говорит Микки, – но не хотели тебя расстраивать.

– Обалдеть! – смеется Алка. – Неужели кто-то будет кусать локти по поводу кончины конкурентки? Мы ее не знали, а печенье, что она рекламировала в последний раз, – сущая гадость.

– Это ведь не первый такой случай, – оправдывается вместе с женой Ники.

Алка показывает ему из-под стола кулак, и Мадам догадывается, что и она все знала.

– А с кем произошел первый?

Мадам не верит своим глазам: и здесь тоже заговор! Что же такое происходит?!

– Ирина Иркутская, помнишь такую?

– Не очень. – Мадам морщит лоб, пытаясь вспомнить, слышала ли она что-то о ней.

– Ты ее даже не знаешь! – вопит Алка. – Микки, сдавай! Не то я сейчас сдохну от жалости к голодающим детям Нигерии. Мадам, ты слышала, что в Нигерии дети голодают? Может, еще и этим заинтересуешься?

Алка права. Смотреть телевизор или читать газеты – последнее дело. Оттуда на твою бедную голову выливается целый ушат чужих проблем. От этого происходят все болезни и неудачи, так считает Алка.

– Сдавай, – говорю я Микки, улыбаясь. – Иркутскую тоже задушили гируды?

– Нет, ее нашли дома с изуродованным лицом – нанесла какую-то ультрасовременную косметическую маску.

– Ну и при чем здесь…

– Она тоже была фотомоделью, – тихо говорит Ники. – Ей сулили блестящую карьеру.

– Это что? Засада? Так, где у нас бармен? – кричит Алка и, размахивая руками, сама вдет к стойке. – Включи-ка, дружок, какую-нибудь забойную музычку. Да погромче! – шепчет она ему в ухо.

– Для тебя, радость моя, могу даже станцевать в набедренной повязке на столе, – томно отвечает ей молодой парень.

Алка смотрит на него оценивающе, даже перегибается слегка через стойку, чтобы разглядеть ту половину его тела, которая за ней скрывается.

– Если это все, на что ты способен, оставь эту забаву Ники. Он и выглядит получше, да и пляшет не от большой радости, а за деньги…

Алка возвращается к нам. В спину ей ударяют оглушительные аккорды. Больше из-за музыки ничего не слышно, но пока Алка болтала с барменом, Микки успела сказать мне:

– Будь осторожна, Мадам. Вдруг это какой-нибудь маньяк? Или кто-то убирает с дороги конкурентов? В нашем деле всякое бывает…

Я смотрю на Ники. И он утвердительно кивает головой. Видно, они с женой уже успели обсудить этот вопрос и пришли к общему мнению.

С картами у меня сегодня не клеится. Ужасно не везет. Я проигрываю всем им по очереди, чего со мной не случалось еще ни разу. Но и их сегодня не радует выигрыш. Настроение облачное. Но, если честно, мрачные мысли уже выветрились из моей головы. Если кому-то приспичило побледнеть за счет пиявок или похорошеть за счет экспериментальной масочки, при чем тут я? Мне нет нужды торчать в косметических салонах, изнурять себя бассейнами, пробежками, тренажерами и прочей мерзостью. Сила Мадам совсем в другом. К тому же природа устроила ее так, что сколько бы пирожков с яблоками она ни съела, ни один не нарушит гармонии ее тела.

Вечером мы с Алкой уезжаем. Я прошу высадить меня подальше от дома, чтобы немного пройтись. Обожаю короткие прогулки перед сном. Идешь и ни о чем не думаешь. Что может быть лучше? Ничего!

У двери меня встречает голодный соседский кот. Мы здороваемся, и я вхожу в пустую квартиру. Мое любимое кресло занято. Там покоится… сценарий, который муж безуспешно пытается заставить меня прочесть. Замечательная мысль – оставить его здесь, чтобы Мадам некуда было деться. Но Мадам не любит таких штучек. Я обхожу кресло стороной и вытягиваюсь на диване. Терпеть не могу насилия. Любое давление порождает у меня желание сбежать, что я и практикую время от времени.

Я закрываю глаза, вспоминая сегодняшний вечер. Представляю полуобнаженную Микки, танцующую у стойки. Они с Ники удивительная парочка. Оба работают в клубе. Их кредо – стриптиз. Микки, нежная и милая в быту, на сцене разыгрывает женщину-вамп, готовую прыгнуть к любому столику и отходить плеткой всех, кто попадется под руку. Микки абсолютно фригидна, но изображает страсть по всем правилам актерского мастерства. Ники же настоящий плейбой. Видели бы вы, как безумствуют женщины во время его выступлений. Просто с ума сходят. Хотя то, каким супергероем он себя изображает и кем на самом деле является, – большая разница.

Ах, Мадам не выносит одиночества. Вот уже битых полчаса я лежу на диване, а Женя еще не вернулся. Нормальные жены в таких случаях волнуются. Только не Мадам. Мадам знает – он вернется. И занят он работой, работой, работой…

Я, видимо, задремала на время, и мне совершенно не хотелось подходить к телефону, когда он вдруг ожил и заголосил. Я решила, что он позвонит-позвонит и перестанет, но кто-то на другом конце провода решил свести меня с ума. Чертыхнувшись, я поднялась и схватила трубку.

– Здравствуй, Мадам, Женя дома?

Дима Лопушинский! Как прав был Женя, когда хотел поставить определитель номера. Даже трубку брать не стала бы, знай я заранее, что это он.

– Здравствуй, Дима! Женя еще не вернулся.

На всякий случай говорю немного хрипло и отрывисто, чтобы дать понять одно из трех: я сплю, я болею, я не испытываю ни малейшего желания говорить с ним или видеть его.

– Снова потерял номер его трубки, – жалуется Лопушинский.

– Ты звонишь так часто, что мог бы уже запомнить…

– Что ты, Мадам! Голова забита совсем другим!

– Записывай…

Только не хватало, чтобы он явился сегодня к нам. Нужно предупредить Женю: пусть не тащит его домой. Как только Дима дает отбой, я набираю номер Жени. Не тут-то было: занято. Видно, Лопушинский нажимает кнопочки телефона быстрее меня. Совершенно невозможный человек!

Часто смотрю на Женю и думаю, как его угораздило связаться с таким типом, как Лопушинский? Нужно видеть их рядом, чтобы оценить разницу. Женя – высокий, атлетического сложения брюнет, с влажными, немного восточными, глазами. Дима – маленький доходяга с пепельной не чесанной месяцами шевелюрой, с прозрачными глазами выжившего из ума ученого. Собственно, казалось бы, что общего?

Но связь между ними была прочная и совершенно не поддающаяся расторжению. Они были знакомы еще до моего появления, и с того времени у Лопушинского образовалась привычка звонить Жене среди ночи или вламываться собственной персоной ни свет ни заря. (После свадьбы Мадам ужасно раздражало, что он не изменил своим привычкам, невзирая на тот факт, что Женя жил теперь у нее, а не у себя!)

Впрочем, я знаю, отчего Женя так носится со своим Лопушинским. Во-первых, у того за плечами два высших образования и аспирантура. Во-вторых, он конструирует парашюты, а у Жени сохранилась нежная привязанность к своей прежней работе. Когда денег у нас стало более чем достаточно, муж вызвал меня в свой кабинет и официальным тоном поинтересовался, не стану ли я возражать, если часть наших денег он будет расходовать на благотворительность. Я тогда, помнится, очень хотела спать, немного удивилась его прихоти, но дала свое согласие, представляя себе благотворительность в виде неких абстрактных отчислений во всевозможные фонды или, скажем, в какие-нибудь конкретные детские дома.

Оказалось, что Женина (а точнее, наша) благотворительность распространялась исключительно на Лопушинского. Тот разрабатывал какой-то новый парашют, а Женя взялся его финансировать. Когда я попыталась вмешаться и выяснить, почему же столь продвинутого изобретателя не финансирует государственная организация, в которой тот работает, Женя объяснил мне, что Лопушинский – гений, идеи его сплошное новаторство, а контора их крайне консервативна. С тех пор (вот уже полтора года) взгляд Лопушинского стал еще более безумным, а наш общий счет уменьшился на сто пятьдесят тысяч долларов. Правда, получив очередную порцию денег, Дима оставлял нас в покое на несколько месяцев.

В последний раз мы откупились от него всего две недели назад. Что же случилось?

***

Вернувшись домой, Алка первым делом с отвращением сорвала с головы парик и закинула его на полку в прихожей. В комнате участь парика разделили пестро павлинья короткая шубка, брюки, отороченные ей в тон разноцветным мехом, и пиджак с такой же опушкой. Вещи безжизненно замерли там, куда попали, – на дверце шкафа, на полу, на диване, а девушка с любовью провела рукой по ежику иссиня-черных волос, тряхнула головой, схватила полотенце, подвернувшееся по дороге, и отправилась в ванную.

Сначала оттуда доносился лишь плеск воды, затем послышалось мурлыканье, напоминающее пение, и еще через несколько минут Алка, распевая уже во весь голос, выходила из ванной, чистая и счастливая.

Она убрала с глаз подальше петушиный наряд, в котором провела сегодня целый день, посмотрела на часы и с блаженством вытянулась на диване. Она все еще мурлыкала какую-то мелодию, жмурясь от удовольствия, когда зазвонил телефон. Девушка тут же замолчала, скисла, поморщилась, но потянулась за трубкой.

– Да, я. Да, только что вернулась, – говорила она хмурясь. – Нет, ничего нового.

Потом она долго, нетерпеливо гримасничая, слушала трубку, на некоторое время даже убрала ее от уха подальше. Но какая-то реплика, очевидно, заставила ее снова поднести трубку ближе и резко ответить:

– А я повторяю, что она здесь ни при чем. Мадам добрая, Мадам и мухи не обидит…

Алка швырнула трубку на рычаг, подтянула колени к подбородку, обхватила их руками и принялась раскачиваться так вперед-назад…