В беловой тетради – заглавные буквы, превращающие «ладонь» стиха в метафору высшего существования: «Тихо склоняю облом лба: / Ибо Ладонь – Жизнь». [59: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 77.] В первоначальных вариантах второго четверостишия и себя, и своего собеседника Цветаева уподобляет скалам и стенам, но все же возвращается далее к образу человеческого тела, противопоставленного тонкой душе. Завороженность стихами Пастернака передают многоточия и обрывистые, короткие предложения. Кажется, внутри стиха не умещается чувство. Жизнь «неподражаемо лжет», в ней Цветаева вечно чувствует себя солганной, неестественной, не собой, но «по дрожанию всех жил», по затронутости души, готовой задрожать струной, зазвучать музыкой, Цветаева узнает в стихах Пастернака преображенную Жизнь, какой в лучшие свои часы живет и она. Чтение пастернаковских стихов навеяло мысли о ржаном поле, соотнеслось с просторами. Если любовь к Геликону – «земной любви недовесок», то новая любовь – море хлеба. С цветаевскими стихами любопытно сравнить черновой набросок раннего Пастернака «Быть полем для тебя; сперва как озимь…» (опубликовано без даты) :

 
Быть полем для тебя; сперва как озимь,
Неузнаваемая озимь. И сквозь сон
Услышать, как разбился скорбно о земь
Запекшихся ржаных пространств разгон.
Быть полем для тебя; все ежедневней
Идти событья душного межой
И знать, что поздно
 

[60: Все стихи Пастернака приводим по Собранию сочинений в 5 т. т. 1—2. М. : Художественная литература, 1989, без указания страниц в тексте.]

По мнению Цветаевой, стихи переносят в Царство Небесное. В Евангелии высший мир соотносится с полем, скрывающим сокровища: «Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое нашед человек утаил и от радости о нем идет и продает все, что имеет и покупает поле то» (От Матф. 13; 44). « (Что ж, что во лжи лежишь!)» – уточняет Цветаева в скобках. Стихи – жизнь, преображенная искусством, «поэтическое вымышление», как гласит эпиграф к «Тетрадке первой» «После России» (см. ниже). Именно «вымышление» и вызывает грандиозный пожар сердца, вздымает вал чувств, жужжанием тысячи пчелиных голосов проникает вглубь души. Погружение в лирику Цветаева обычно воспринимала сновидением. Мотив сна – и в черновиках к стихотворению о Пастернаке: «Не выводи же меня – в жизнь, / Лучше возьми – в сон» [61: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 47 об.], и в окончательном тексте. «Сестра моя – жизнь» – книга тишины, духовная, сновиденная книга, полная откровений обо всем несказа′нном, дикая глина ответов на непроизнесенные вопросы бытия, застывшие в первозданной красоте таблички клинописи древнего человека, создания бога-ваятеля, слепившего неповторимый мир. В «Сестре моей – жизни», как по ладони, она читает Жизнь Пастернака, свое родство с ним.

Концовка окончательного варианта стихотворения созвучна волошинскому обращению к Цветаевой после выхода ее первой книги, «Раскрыв ладонь, плечо склонила…» (3 декабря 1910), с близкой темой:

 
Раскрыв ладонь, плечо склонила…
Я не видал еще лица,
Но я уж знал, какая сила
В чертах Венерина кольца…
 
 
И раздвоенье линий воли
Сказало мне, что ты, как я,
Что мы в кольце одной неволи —
В двойном потоке бытия.
 
 
И если суждены нам встречи…
(Быть может, топоты погонь),
Я полюблю не взгляд, не речи,
А только бледную ладонь.
 

[62: Волошин М. Стихотворения и поэмы. СПб. : Наука, 1995, с. 148. Далее стихи Волошина – по этому изданию.]

«Склоняю облом лба» – «плечо склонила» – эта интертекстуальная связь включает Пастернака в общий с Цветаевой и Волошиным ряд небожителей-поэтов, живущих «в кольце одной неволи», «в двойном потоке бытия»: стихотворение Волошина построено на мотиве «О вещая душа моя…» (1855) Ф. И. Тютчева, а потому называет истинный, просторный поэтический круг, «город друзей» – поэтов:

 
О вещая душа моя!
О, сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..
 

[63: Тютчев Ф. И. Сочинения в 2—х т. М. : Художественная литература, 1984, т. 1, с. 173.]

Цветаева начинает осознавать, насколько близкий поэт входит в ее жизнь, сколь сильной может оказаться любовь к нему, но боится своих чувств:

 
Думалось: будут легки
Дни – и бестрепетна смежность
Рук. – Взмахом руки,
Друг, остановимте нежность.
 

Выразительный черновой вариант 3—4 стихов:

 
Рук. – Дуновеньем души
Друг, остановимт <е> нежн <ость>
 

[64: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, Л. 48 об.]

Сначала ей казалось, что Пастернак не «любовь», а «дружба», что ее чувство к нему – чувство поэта к поэту; но вот она отмечает, что не могла бы встретиться с ним в бесстрастном рукопожатии, и пытается призвать, пока не поздно, пока он не стал любовью, которую она будет на рассвете проверять формулой стиха, остановиться:

 
Не – поздно еще!
В рас – светные щели
(Не поздно!) – еще
Нам птицы не пели.
 

(9 июля 1922)

В четверостишии – автореминисценция стихотворения «Ночные шепота: шелка…», связанного с Геликоном. Тогда стихи отрезвляли ее страсть, возвращали к сознанию одиночества. Вспоминая недавнюю любовь, Цветаева боится, что та же участь постигнет и этот, еще не начавшийся роман:

 
Будь на – стороже!
Последняя ставка!
Нет, поздно уже
Друг, если до завтра!
 

Пастернак – «последняя ставка» на лучшую себя, которая может осуществиться в любви к нему. И она признается, что уже поздно быть настороже, нежность не остановима, нельзя «откладывать смерть» земных страстей:

 
Мертвые – хоть – спят!
Только моим сна нет —
Снам! – Взмахом лопат
Друг – остановимте память!
 

Комментируя в примечании к стихотворению интонацию этих стихов, Цветаева написала: «Ударяется и отрывается первый слог. Помечено не везде». Для нее графика была символом того самого взмаха руки, останавливающего сердце, роняющего страсть на дно души.

9 июля 1922 года записано еще одно стихотворение, развивающее тему предшествующего:

 
Руки – и в круг
Перепродаж и переуступок!
Только бы губ,
Только бы рук мне не перепутать!
 
 
Этих вот всех
Суетностей, от которых сна нет.
Руки воздев
Друг, заклинаю свою же память!
 

В черновике стихотворение начиналось образом Фомы Неверующего, а лирический герой отождествлялся с Христом:

Дело не в том:

Нынче меня, а потом другую!

Легким перстом

Новую рану твою ревную.

Ревность в дугу

Сжав – заклинаю свою же верность.

В легком кругу

Недостоверных моих соперниц.

(II, 501)

В окончательном тексте стихи о ревности к тайным и явным соперницам сменяет живописание лирической героини в кольце компромиссов, «перепродаж и переуступок». Свою любовь к Пастернаку она стремится выделить из циркового круга жизни, воздевает руки к нему, как к богу или ангелу:

 
Чтобы в груди
(В тысячегрудой моей могиле
Братской!) – дожди
Тысячелетий тебя не мыли…
 
 
Тело меж тел,
– Ты, что мне пропадом был
двухзвездным!..
Чтоб не истлел
С надписью: не опознан.
 

Концовка стихотворения в тетради была такой:

 
[Ты, что мне воздухом был и розой!]
[Ты, что мне воздухом был морозн <ым>]
Чтоб не истлел
С надписью: не опознан.
 

[65: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 49 об.]

Двухзвездный пропад – две ночи, проведенные с пастернаковской книгой. Этот вариант победил выразительное отождествление поэзии Пастернака с воздухом и розой. Пастернак не окажется в «свалочной яме» бывших «Высочеств». Один из коронованных и развенчанных – Геликон, которому ночью 9—го июля написано прощальное письмо: «Сегодня наши мысли врозь, Вы берете в сон – другую, я – целое небо. <…> Вне милых бренностей: ревностей, нежностей, верностей, – вот та′к, под пустыми небом: Вы мне дороги. Но мне с Вами просто нечем было дышать». [66: СВТ, с. 103—104.] Пустое небо, плывущее над Цветаевой, – облака лирики Пастернака. Эти мысли сквозят в стихотворении «Слушать шаг…». В беловой тетради оно записано после стихотворения «Берлину», в черновике предшествует ему:

 
Слушать шаг,
Слушать трость.
Зубы в такт.
– Шаг! – В кровь
Губы.
– Так.
Тоже трость
По пятам.
Так же вроде
Будем там.
 
 
Так же гвоздь
В мозг. Всхруст.
Та же гроздь —
Мимо уст.
 
 
И не шаг – кровь в ушах.
И не кровь:
Реки вспять.
– Брось! —
Спать.
 

[67: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 78. Вероятно, публикуется впервые.]

Это стихотворение, не включенное автором в книгу, содержит едва читаемые намеки: «Так же врозь / Будем там» [68: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 18, л. 56об.], – пишет Цветаева в тетради. О каком «врозь» думает она? О разрыве с Геликоном или о разминовении с Пастернаком? Она любила бродить с тросточкой, как Пушкин. Речь, наверное, все-таки о шаге поэта, идущего впереди, или о современнике, идущем за ней, шаг в шаг. Может, это обман, иллюзия, и вслушивается она в голос собственной крови, видит очередной творческий сон? «Слуш <аю> себя как лес всадников ночных шаг <и> и птиц. Раздвоение: ты лес, ты же и шаг» – запись в одной из тетрадей 1927—1928 годов. Кажется, ей все не верится, что рядом с ней въяве появился тот, с кем ей захочется всегда идти рядом. Образно стихотворение перекликается со стихотворением 1916 года «Руки люблю…», входившим в «Версты».