Глава вторая.
«Город друзей»

В стихотворении следующего дня, 18 июня 1922 года, продолжая тему творчества, Цветаева обращается к прежнему адресату с призывом искать себе «доверчивых подруг, не выправивших чуда на число», то есть идти к тем, у кого чудо любви не становится «числом», формулой, стихом, к не-поэтам:

 
Я знаю, что Венера – дело рук,
Ремесленник – и знаю ремесло:
 
 
От высокоторжественных немот
До полного попрания души:
Всю лестницу божественную – от:
Дыхание мое – до: не дыши!
 

В первоначальном варианте акцентировалось внимание на поэтическом инструменте: «Я знаю, что кифара дело рук». [13: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 30.] Цветаева – ремесленник, подобно скульптору, создающий «Венеру», произведение искусства. Здесь, вероятно, отклик на стихотворение Баратынского «Скульптор» (1841). Поэт сначала молчит от избытка эмоций, затем перемалывает чувства в творчестве, спасается от безмерности любви и нежности в небе искусства. Вишняк – один из тех, с помощью кого Цветаева творит свою Венеру. 20 июня в полпятого утра Цветаева пишет ему любовное письмо, в котором едва заметна тень чуждости. Она отлично знает, что его душа – «бедный спорный дом» на час, и завтра она станет искать другого. 20 июня, будет записано стихотворение «Помни закон…». [14: Стихотворение «Помни закон…» получит в сборнике 40 года название «В Граде Друзей».] Неудовлетворенность романом с Вишняком, порыв к существу иного масштаба пронизывают стихотворение, задуманное 16—го июня. Об этом говорит лаконичная запись в тетради: «Город друзей», – обведенная карандашом. [15: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 30.]

 
Помни закон:
Здесь не владей!
Чтобы потом —
В Граде Друзей:
 
 
В этом пустом,
В этом крутом
Небе мужском
– Сплошь золотом —
 
 
В мире, где реки вспять,
На берегу – реки,
В мнимую руку взять
Мнимость другой руки…
 
 
Легонькой искры хруст,
Взрыв – и ответный взрыв.
(Недостоверность рук
Рукопожатьем скрыв!)
 
 
О этот дружный всплеск
Плоских как меч одежд —
В небе мужских божеств,
В небе мужских торжеств!
 

Цветаева призывает себя оставить любовь для Града Друзей, мужского горного неба «тарпейских круч», в котором на берегу Леты можно будет встретиться в дружеском рукопожатии или подобии его, в электрической искре, радуге с равными душами поэтов. Ища нужные эпитеты, она выстраивает в тетради свой столбец слов, обозначающих, о какой сильной, нестандартной, значительной руке в своей мечтает:

 
Рука:
спартанской
двужильная
вселенская
страстной
квадратная
солдатск <ая>
тарпейская
 

[16: РГАЛИ. ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 33 об.]

Цветаева грезит о заревых играх бесстрастных душ и вечных детей-поэтов «на сухом ветру» того света, тоскует о мифическом мире богов и героев:

 
Так, между отрочеств:
Между равенств,
В свежих широтах
Зорь, в загараньях
 
 
Игр – на сухом ветру
Здравствуй, бесстрастье душ!
В небе тарпейских круч,
В небе спартанских дружб!
 

Строки, зачеркнутые в рукописи, видимо, после шестнадцатого стиха, подчеркивают духовность лирической героини, для которой лоб явен, а уста условны, временны:

 
[(О как блаженно-пуст
Час и щедра судьба! / свежа алчба
Мимо условных уст
В полную явность лба!
В беспрекословность лба!]
 

[17: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 15.]

А в стихотворении «Когда же, Господин…» (22—23 июня 1922), видимо, родившемся из строки «ребро сиви <ллы>» [18: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 30 об.], записанной несколькими днями ранее, слышим ноты разочарования в жизни, усталости от страстей:

 
Когда же, Господин,
На жизнь мою сойдет
Спокойствие седин,
Спокойствие высот.
 
 
Когда ж в пратишину
Тех первоголубизн
Высокое плечо,
Всю вынесшее жизнь.
 

Она мечтает о спокойствии «седин», о бесстрастии духа, хочет окунуться в пратишину небесного царства. Со всех любовных перин рвалась она «в синь горнюю», и томила ее ложь произнесенных слов, поэтому вслушивалась она в голоса деревьев. « (Это не твой ли вздрог, / Гордость, не твой ли ворк, / Верность?)» – добавляет Цветаева в скобках. Утренняя творческая жизнь тоже природна, это воплощенная верность духовным корням, своей нечеловечьей, птичьей сути. Она понимает, что была бы счастливее, если бы жила только в одном, человеческом измерении:

 
– Остановись,
Светопись зорких стрел!
В тайнописи любви
Небо – какой пробел!
 

В черновике – отброшенный вариант 27—28 стихов, в котором сравниваются не любовь земная и небесная, а стихи о любви с пустотой небес: «В песеннике любви / Небо какой пробел!» [19: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 34 об.] В окончательном тексте лучи утреннего солнца и искусства – «бич в жимолость нежных тел»; удар, разрушающий земную любовь, вскрывающий раны, кровью которых пишутся стихи, ставящий запрет на людском счастье: «Если бы – не – рассвет: / Дребезг, и свист, и лист, / Если бы не сует / Сих суета – сбылись / Жизни б…». Творчество – малярный мел, закрашивающий «летопись ребра», чистый лист, пробел в земной жизни: Жимолость – это образ из легенды о Тристане и Изольде (подробнее об этом: //Нева, 2014, №1).

Во время работы над стихотворением «Когда же, Господин…» записан столбец:

 
«Вечная мужественность.
О Спарте (ландшафт)
__
жалоба в жару…»
 

[20: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 34.]

«Жалоба в жару» – строка стихотворения «Земное имя», вспомнившегося Цветаевой, спартански борющейся со своими страстями. «Двойственная грудь» [19: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 23 об.] – пишет о себе Марина Ивановна в тетради. – «Глаза в два света». [22: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 27 об. Близкий мотив прозвучит в 1939 году в неоконченном стихотворении «В два цвета – горностай…» (ЧТ-32).] Она Ева и Сивилла, в ней говорят, перебивая друг друга, земной, жалобный – и – духовный, бестрепетный голоса. Возможно, мысль о двуединстве пришла к ней, потому что у нынешнего ее избранника два имени: земное, древесное – Вишняк, и книжное – Геликон. В своих письмах к нему Цветаева вообще обходится без имени, словно знает наперед, что письма останутся, а любовь погаснет. В ночь на 24—е июня Сивилла-Ева пишет ему: «Мой нежный! Несколько слов в Ваш утренний сон: ночью рука от нежности все-таки не удержала пера! У меня к Вам еще два блаженных камня – колеблюсь – нужно, чтоб знали, но – если Вы человек – Вам не может не сделаться больно. <…> Не камни: две ЛЮТЫЕ мечты, неосуществимые в сей жизни, исконная жажда моего существа, самая тайная, семижды семью печатями запечатанная. <…> То для чего я на свет родилась». [23: СВТ С. 96.] Если Вы человек, – сомневается Цветаева в чуждости собеседника. Эти слова заставляют подумать, что ЛЮТЫЕ мечты, неосуществимые в жизни, – это мечты о родном ей нечеловеке-поэте. Рядом в тот момент был Илья Эренбург, с которым дружило мужественное «я» Марины. Виделась она в Берлине и с Сергеем Есениным. С поэтом Андреем Белым нянчилась, как с ребенком, так беззащитен был он в берлинском своем несчастье. Белый на закате чудно рассказывал ей об Александре Блоке!

Цветаева намеренно не проставила даты в письме к Вишняку, словно писала из Вечности: «Рассвет какого-то июньского дня, суббота». [24: Там же.] Очевидно, «два блаженных камня» цветаевской мечты находятся над жизнью с ее числами, датами, сроками. Утром того же дня или на рассвете записаны стихи, энергичные, мажорные, передающие силу цветаевского голоса, ее жажду творчества:

 
По загарам – топор и плуг.
Хватит – смуглому праху дань!
Для ремесленнических рук
Дорога трудовая рань.
 
 
Здравствуй – в ветхозаветных тьмах —
Вечной мужественности взмах!
 

Цветаева стряхивает с себя прах страстей, их символом выступает эпитет «смуглый». Л. В. Зубова истолковала «смуглый» как символ «избранности, духовности и красоты». [25: З89, с. 118.] На наш взгляд, «смуглый» – эпитет, встречаемый в стихах «Ахматовой» « (1916), «Скоро уж из ласточек – в колдуньи!..» (1921), «Муза» (1921), «Бич жандармов, бог студентов…» (1931), является метафорой загара Жизни, в противовес серебряному загару Вечности. [26: В цикле «Дочь Иаира» (1922) : «То Вечности / Бессмертный загар»; «На пушок девичий, нежный – / Смерть серебряным загаром».] Смуглость кожи – опаленность солнцем любви. Можно предположить, что его истоки – в библейской Песни Песней: «Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня: сыновья матери моей разгневались на меня, поставили меня стеречь виноградники, – моего собственного виноградника я не стерегла» (1; 5). А еще – в любви Цветаевой к «негрскому» Пушкину. В стихотворении «По загарам – топор и плуг…» Цветаева пишет о часе творчества, о дорогой для ремесленнических рук поэта трудовой поре и ощущает себя ветхозаветным Авраамом, дающим жизнь стихам патриархом:

 
Мхом и медом дымящий плод —
Прочь, последнего часа тварь!
В меховых ворохах дремот
Сарру-заповедь и Агарь-
 
 
Сердце – бросив…
– ликуй в утрах,
Вечной мужественности взмах!
 

Земную любовь поэт отсылает прочь, усыпляет в себе «Сарру-заповедь и Агарь-сердце», долг жены и страсть любовницы во имя вечной мужественности. В этом соотнесении с Авраамом – цветаевский союз, «завет» с Богом (по легенде, Авраам является изобретателем алфавита, поэтому сопоставление продиктовано самой темой). Несколько дней спустя последняя строка этого стихотворения станет подзаголовком к статье о Пастернаке «Световой ливень» («Поэзия вечной мужественности»). В стихотворении «По загарам – топор и плуг…» Цветаева словно пишет портрет поэта своего поколения, а не автопортрет.

Глава третья.
«В новой шкуре»

После приезда Эфрона семья перебралась «в маленькую гостиночку на Траутенауштрассе», где вместо прежнего большого номера заняла «два крохотных – зато с балконом». [27: В89, с. 131.] Этот балкон впервые упоминается в письме к Вишняку 25 июня 1922 года: «Рвусь сейчас между двумя нежностями, – пишет ему Цветаева, – Вами и солнцем. Две поверхности: песчаная – этого листа, и каменная – балкона. От обеих – жар, на обеих – без подушки, на обеих – закрыв глаза. И не перо одолевает, а Вы, – ибо стихов я сейчас не пишу. (Писала пол-утра!)

– Солнышко! Радость! Нежность! <…> А с Вами: шепота, щека, щебеты <пропуск одного слова> – жизнь, до безумия глаз мною сейчас любимое слово: в каждом стихе Жизнь. <…> знаю, что это безобразие с утра: любовь – вместо рукописей! Но это со мной ТАК редко, ТА′К никогда – я все боюсь, что это мне во сне снится, что проснусь <…>. – Радость!» [28: СВТ, с. 97.] Этим же днем датированы три стихотворения сборника «После России»: «Здравствуй! Не стрела, не камень…», «Некоторым – не закон…», «Дабы ты меня не видел…» Именно в таком порядке размещены они в сборнике. В БТ сначала дано «Некоторым не закон…», потом «Здравствуй! Не стрела, не камень…», потом «Дабы ты меня не видел…». Даты в беловой тетради стоят только под первым и последним из трех. Почему? Быть может, Цветаева указывает отсутствием даты на то, что стихотворение «Здравствуй! Не стрела, не камень…» она могла бы пометить любым числом, что оно из Вечности? Итак, 25—е – особенный день: окончены три стихотворения! Такой лирический взрыв связан с сердечными переживаниями огромной силы:

 
Здравствуй! Не стрела, не камень:
Я! – Живейшая из жен:
Жизнь. Обеими руками
В твой невыспавшийся сон.
 
 
Дай! (На языке двуостром:
На′! – Двуострота змеи!)
Всю меня в простоволосой
Радости моей прими!
 
 
Льни! – Сегодня день на шхуне,
– Льни! – на лыжах! – Льни! – льняной!
Я сегодня в новой шкуре:
Вызолоченной, седьмой!
 
 
– Мой! – и о каких наградах
Рай – когда в руках, у рта:
Жизнь: распахнутая радость
Поздороваться с утра!
 

Четыре года Цветаева ждала встречи с Эфроном, и ее чувство счастья вполне объяснимо долгой разлукой и свиданием. Ль, повторяемое в третьем четверостишии, воплощает нежность любви, но текст написанного в этот день письма заставляет подумать, что радостью жить Цветаева обязана Вишняку! Из-за него Цветаева почувствовала себя не духом, а «живейшей из жен», Евой, Змеей из Эдема, сбросившей старую кожу, самым воплощением Жизни и Лирики! Работая над текстом в беловой тетради, Цветаева внесла вариант 7—го стиха, подчеркивающий отождествление со змеей (добавлен другими чернилами), с Медузой Горгоной, из капель крови которой родился конь Пегас: «Всю меня в змееволосой / Радости моей прими!» [29: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 74.] Возможно, вспоминала Марина собеседницу Максимилиана – Марию из «Флорентийских ночей», которую Гейне изобразил с длинными локонами, которые, «как вспугнутые золотые змеи, кольцами обвили ее голову», или Паганини, которого во время исполнения музыки Гейне тоже изобразил с волосами, «словно черные змеи».

Строки стихотворения Цветаевой изъявляют не только полноту женского счастья после любовной ночи, они о «простоволосой», непричесанной, стихийной радости лирического высказывания. Радость «поздороваться с утра» – подлинное счастье говорить стихом и быть услышанной, присутствие собеседника и адресата для стихов. Сегодня шхуна ее души плывет в океане лирики, подгоняемая ветром вдохновения. Цветаева не совсем оттаяла от льдов одиночества. Чужая душа – льняной парус, любовное полотно будущих стихов, которые напишет она, освободившись от прежних страстей, в новой «шкуре», «вызолоченный», «седьмой», отражающей солнце в стихах. Кто был этим солнцем: Эфрон или Геликон? Два солнца светили одновременно на ее небосклоне! (См. талантливый разбор стихотворения «Два солнца стынут – о Господи, пощади!», в статье С. Карлинского., назвавшего стихотворение об Эфроне и С. Парнок вариацией на романс Шуберта «Die Nebensonnen» («Ложные солнца») из цикла «Зимнее путешествие»). – Карлинский С. «Два солнца-соперники» (// Литературное обозрение, 1992. №11—12, с. 31—37). Если верить письму, Цветаева абсолютно занята Геликоном, он в ней пробудил и нежность, и жажду жить, и взметнул в облака ее Пегаса. Последнее четверостишие имело другие редакции: вариант, показывающий двуостроту цветаевского языка:

 
Мой! – И никаких законов:
Вздох! – И никаких застав:
Взмах! – И никаких спросонок
Клятв: все выцелуем в тьмах.
 

[30: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 38 об.]

И более «земной» вариант последней строфы в рабочей тетради:

 
«Мой! – и о каких наградах
Рим – когда в руках у рта:
Жизнь: распахнутая радость
Поздороваться с утра!»
 

[31: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 38 об.]