Но мужчина, вопреки чаяниям, её не отпустил.

– Прощаю. – Он усмехнулся. – Что ж светец-то не взяла?

– Забыла, – прошептала послушница.

Она и вправду постоянно забывала светец. Ленилась разжигать его, а потом нести с собой. Факелы в башне летом не жгли. А узких оконец на лестнице было всего два: одно на самом верху, другое внизу.

– Дрожишь-то чего? – поинтересовался обережник.

Выученицу бросило в жар. Её глаза, наконец, свыклись с темнотой, которая сделалась теперь всего лишь серым полумраком. А в этом полумраке обезображенное лицо собеседника казалось уродливой личиной.

– Замёрзла. – Девушка уставилась под ноги, про себя моля Хранителей, чтобы этот Встрешник её, наконец, отпустил.

Куда там! Крефф схватил послушницу за подбородок, вынуждая смотреть на себя.

– Кровь первая упала у тебя? – спросил он, сверля девушку пронзительным взглядом единственного глаза.

Айлиша порадовалась, что полумрак скрывает её запылавшие щёки. Мужчина стоял лишь на пару ступенек ниже, в росте они сейчас были равны, и его обезображенное лицо оказалось так близко, что хотелось зажмуриться от отвращения.

Сердце бешено колотилось в груди! Почему он её не отпускает?

Целитель смотрел задумчиво и не спешил убирать руку от лица юной лекарки. Та шумно сглотнула, надеясь, что крефф не заметит её смятения. Ихтор же размышлял о чём-то своём. Он задумчиво провёл по нижней губе девушки большим пальцем и спросил:

– Что молчишь? Боишься меня, что ли?

От его спокойного, ровного голоса, а самое главное, от страха перед прямым вопросом, на который следовало дать ответ, у Айлиши подкосились ноги.

– Не было у меня ещё красок, – выдохнула она. – И не боюсь я, просто… Просто спешу. Крефф ждёт.

Её брови изломились, а в носу защипало, потому что к горлу подступили слёзы. Сейчас уличит во лжи и прикажет выпороть.

Однако Ихтор улыбнулся грустно, но вместе с тем насмешливо и сказал негромко:

– Ну, беги, раз ждёт. Только под ноги гляди.

Пользуясь дозволением, Айлиша припустила вниз.

Хвати у перепуганной, взволнованной девушки умишка оглянуться назад – даже в полумраке она увидела бы, с какой затаённой нежностью смотрит ей вслед крефф. Как проводит пальцем теперь уже по своим губам, словно завершает поцелуй, который между ним и юной послушницей так и не случился.

Айлиша с грохотом захлопнула за собой дверь в каморку и без сил привалилась спиной к створке. Уняв бешено колотящееся сердце, она упала на колени рядом с сундуком, рывком подняла тяжёлую крышку. Весь нехитрый скарб полетел на пол. Утирочная холстина, как назло, лежала в самом низу! Айлиша схватила её и побежала в мыльню. Там долго с остервенением тёрлась лыковым мочалом, пытаясь отскоблить с нежной кожи невидимую, но столь остро осязаемую грязь, оставшуюся от прикосновений одноглазого мучителя. Тело уже горело, но сколько ни переводи на него мыльного корня да горячей воды, всё одно казалось липким, измаранным. Стоя в клубах пара, девушка не заметила, как в мыльню заглянула Нурлиса.

– Ты чего это, дурища, удумала: посередь дня в лоханке плескаться? – сварливая бабка глядела сурово.

– Запачкалась, – неловко прикрываясь растрёпанным лыком, прошептала лекарка.

– Кто ж тебя запачкал-то? – пробубнила старуха и, не обращая внимания на купальщицу, принялась наводить в мыльне порядок: выстраивать в стопки лохани, возить мокрой тряпкой по осклизлым полкам.

– Никто, – пробормотала девушка.

– Мне-то не ври. По глазам вижу, что обидели. А ну, говори, кто облапил, не то Майрико приведу, чтобы видела, как ты от урока отлыниваешь.

– Урок я весь справила. Зови, ежели хочешь, – с тихим упрямством ответила Айлиша и отвернулась от назойливой карги.

– Ссильничали? – Старая ведьма развернула её к себе и быстро предположила: – Али дитё прижила?

– Ты что мелешь-то? Хранителей побойся! Никто меня не сильничал! – вырвалась девушка. – Просто про женское спросил.

– Кто спросил? – Послушница спиной чувствовала пристальный взгляд жадной до сплетен бабки.

– Крефф. Ихтор.

Нурлиса тут же напустилась на выученицу:

– Дура, как есть дура! Гляньте-ка, крефф ей, козе безрогой, не угодил! Спросил не о том! Мыться она полезла…

– А нечего спрашивать! У меня свой крефф есть. А этот вообще… Старый и страшный!

– Ну прости, краса ненаглядная, молодые да ладные перевелись! – ехидно подбоченилась бабка и тут же махнула на девушку тряпкой: – А ну, ступай отсель! Не́ча воду лить! Развела лужи. И сама уж вся опухла. Жабры, того гляди, вырастут или икру метать начнёшь. Иди подобру.

Сказав так, старуха с удвоенной яростью загромыхала лоханками.

Пришлось Айлише торопливо покидать мыльню и хорониться в ученическом покойчике, куда Нурлиса попасть не могла. Ну как объяснишь желчной бабке, что не нужно ни молодого, ни ладного? Что сердце занято тем, кто уже давно поселился в беспокойных снах и кто кажется лучшим на свете! Вот только признаться в этом не то что ворчливой старушонке страшно, но и себе самой.

Раздирая кудрявые волосы щербатым гребнем, девушка думала, что за минувший год так и не обвыклась в Цитадели. Всё пыталась понять: отчего? А потом догадалась: то от страха. Она боялась всего: креффов, старших выучеников, незаслуженного наказания и… Уж и сама не знала, чего именно. Но страх постоянно был рядом.

Да ведь и жили в крепости хуже, чем зверьё дикое в чаще дремучей: без песен, без праздников. Все здесь были словно голые: все на виду, все при деле. Некогда было выученикам шкодить или миловаться: ходили, как тени, глаз не поднимали, каждый в своей скорлупе, каждый со своим грузом на душе. И никто не помогал тот груз облегчить.

И даже на заветной делянке, где так любила бывать юная целительница, не рос цветок какой пустой. А ежели и пробивался, так его сразу выдёргивали за бесполезностью. Ни разу за минувший год не взяла Айлиша в руки веретено или прялку, не склонилась над ткацким станом, не вязала, не вышивала, не плела кос, не вздевала на шею бус, не гуляла в лесу. Весна поменялась с летом, лето – с осенью, осень – с зимой, зима снова с весной. Теперь вот заканчивалось второе лето девушки из рода Меденичей в Цитадели. Но она только и заметила, что целый год её жизни прошёл стороной.

Ни денёчка не было, чтобы она не училась, усердно склоняясь над свитком или перебирая травы, твердя заговоры или собирая настойки. И друзья её так же всяк своё послушание несли. Прежде пышущая женской статью Лесана сделалась похожей на тощего парня: вытянулась в росте, а жилы на некогда мягком теле теперь переплетались, как ремни. Даже постоянно краснеющий Тамир рдел теперь всё реже, стал не так многословен и любопытен, а иной раз нет-нет да отпускал крепкое словцо из тех, от которых прежде едва без памяти не падал.

Айлиша замерла с гребнем в руке и уставилась в пустоту. Почему же она лишь нынче заметила, как изменились её друзья, как начали превращаться в тех, о ком говорил крефф Нэд? И правда ведь: пройдут ещё год-два, и не станет девок Айлиши и Лесаны, не станет парня Тамира. Вместо них на свет появятся обережники. Неужто их глаза будут такими же пустыми, как у креффа Клесха? Неужто сами они сделаются такими же злыми, как крефф Донатос, и такими же равнодушными, как крефф Майрико? Неужто, неужто, неужто?!

Да и возможна ли для них иная судьба, если всё, от чего сердце с душой радуются, в Цитадели под запретом? Что плохого будет, если на велик день становления зимы^[55] послушникам разрешат построить крепость и зашвырять друг дружку снежками? Как осквернится дар девок, если им дозволят носить косы или хоть изредка надевать расшитые рубахи? Разве правильно это, когда мужик девку о тайном спрашивает? И почто тут порют так, что на всю жизнь спины в отметинах остаются?

И в тот же миг подлая мыслишка червяком зашевелилась в голове Айлиши: «Хвала Хранителям, что на целителя выпало учиться, что не заставляют от рассвета до заката через брёвна да камни скакать, прыгать, драться и мечом размахивать. Что не рассказывают изо дня в день про мертвяков да иных ходящих!» Но стоило этой мысли промелькнуть в её голове, как сердце затопил жгучий стыд. Нашла чему радоваться – тому, что друзьям гаже!

Только ведь не выбирала себе Айлиша дар к лекарскому делу! Так уж вышло. Да ещё теплилась в её душе надежда, что и у Тамира такой же. Ведь по сей день не вручили ему цветной одёжи. Так и ходит как первогодок. Может, сегодня крефф сжалится и скажет, наконец, парню, к чему у него дар?

Всякое случалось. В первый год уроки у всех зачастую общие. Иной раз Майрико хвалила Тамира, когда он быстро запоминал наговоры или варил мази. Хвалили и Лесану. А вот Айлишу другие креффы только ругали. На уроках у Донатоса она до жути обмирала, слушая про упырей или оборотней. На уроках креффа Клесха вовсе едва управлялась: хоть на ногу быстра и телом вынослива, а с палкой или мечом деревянным – смех один: то сама себе в лоб заедет, то споткнётся на ровном месте. За тревожными, путаными мыслями Айлиша не заметила, как за окном начали сгущаться сумерки. Она зажгла лучину.

Ночь.

Лишь сейчас послушница малость попривыкла, что в Цитадели с наступлением темноты не обязательно закрывать ставни. Это тебе не в родной деревне, где и на дверях, и на окнах засовы железные. Ночь страшна. Ночь разлучает. Ночь приносит отчаянье.

Юная целительница закрыла глаза и тихо-тихо, словно боясь нарушить величественное молчание древней крепости, запела песню, которую часто пела с другими девушками, когда садились чесать кудель или прясть:

Лес шумит вековой за околицей села.
Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.
Я тебя, милый друг, всё из леса ждала.
А моё веретено только кружится быстрей.
Вот и вечер уже, солнце скрылось за горой.
Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.
Лишь тревога на сердце, потеряла я покой.
А моё веретено только кружится быстрей.
Ночь пришла на порог. Да от друга нет вестей.
Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.
Ночь любимого взяла. Мне не быть уже твоей.
А моё веретено только кружится быстрей.
Жаль, что ночью за порог не ступить, не шагнуть.
Как мне жить без тебя? Оборвётся моя нить.
Только ночь попросить о тебе хотя б шепнуть.
Да моё веретено сломано – не починить.^[56]