– Стар я стал, Тамирушка, – вновь заговорил отец, пытаясь объясниться с сыном. – Пекарню уж хотел совсем закрыть: не осталось силы на труд, а чужих нанимать боязно. Ум надо живой да острый иметь, чтобы за всем следить. Иначе дело захиреет или разворуют. А я… – Он виновато развёл руками, после чего продолжил: – Сам видишь… А Яська вроде родня. К тому же один как перст. Авось сбережёт ремесло родовое. Да и мне не так муторно. Вот закончишь служение, вернёшься, будет что перенять в оборот.

Тамир сперва не понял, о чём толкует отец. А как понял да заглянул в выцветшие слезящиеся глаза, так и проглотил готовые сорваться с губ слова. Столько было в Строковом взоре надежды, что не смог сын разуверить старика, лишь молча кивнул и сжал костлявое плечо. Незачем отцу знать, что служение Цитадели не закончить до самой смерти.

* * *

Вечером Тамир дождался, покуда отец заснёт, сдёрнул посапывающего Яську с сундука и потащил во двор. Паренёк онемел от ужаса и лишь беззвучно разевал рот, цепляясь за дверь. Решил, видать, что хотят его вышвырнуть на улицу на потеху ходящим. Обережник безжалостно выволок трясущегося мальчишку из избы да ещё подзатыльником наградил.

– Не блажи, – шикнул. – Со мной не сожрут. Поговорить надо.

Малец отчаянно затрясся и попятился обратно в дом. Не желая пускаться в долгие объяснения, что защитные резы на подворье обновил и бояться нечего, обережник дёрнул его за ухо и шикнул:

– Да стой ты, дурень.

За шкирку Тамир дотащил трясущегося паренька до старой липы, отвесил ещё пару затрещин, чтобы перестал вырываться, и сказал:

– Слушай и вникай, бестолочь. Я через день уеду. Завтра поутру сбегаешь за посадником, скажешь, что у Строка ждёт его колдун. Пусть придёт, дело есть.

– Господин, – залепетал Яська, у которого горели разом и затылок, и ухо. – Дак он же меня и слушать не станет…

Перед его глазами возникли роскошные хоромы городского головы, к которым даже подступиться было боязно. В вихрастой голове Яськи не укладывалось, что почтенный Хлюд, самый богатый купец Елашира, к кому-то явится по приказу, будто холоп.

– Как же я такое самому посаднику скажу?!

Страшный гость не разделял его робости, лишь усмехнулся и ответил:

– Ртом.

Яська испугано икнул, в душе моля Хранителей, чтобы сын Строка побыстрее отбыл восвояси: хоть в крепость, хоть ещё куда, лишь бы подальше. В умишке шевелилась тревожная мысль: «Такой прирежет – не дрогнет. А потом ещё и поднимет». И блазнилось мальчишке, будто от колдуна въяве расходится волнами страшная сила.

Тамир не заметил, какой жути, сам того не желая, нагнал на паренька и продолжил:

– Как от старосты вернёшься, весь дом – от крыльца до о́хлупня^[9] – отмоешь. И не приведи Хранители хоть вершок пропустить. Впредь будешь держать всё в чистоте, а за отцом моим ходить, как за родным. Одряхлел он, но на закате дней жить будет как человек, а не как свинья в хлеву. В баню води каждую седмицу. Стирай. Хлёбово готовь. Да покуда он в разуме, проси, чтобы ремесло передал. Как помрёт, дом и пекарня тебе отойдут. Посаднику скажу завтра. Но заруби на носу: узнаю, что слово худое отцу моему сказал, обворовал или хоть на оборот кончину его приблизил – живьём в землю зарою.

Обмирающий Яська кивал.

– Понял хоть, что я сказал-то? – беззлобно усмехнулся колдун.

Парнишка замер, соображая, а затем округлил глаза. До него лишь теперь дошло, что Тамир уступил ему, сироте, родовое ремес-ло вкупе со всем родительским добром.

– Как же так, господин? Коли мне всё достанется, что ты наследовать будешь? – пролепетал Ясень.

– Я всё, что надо, унаследовал: кровь и плоть их, да дар свой. Лишнего мне не надобно, а необходимое в перемётных сумах уместится. Если ещё вдруг сюда наведаюсь, думаю, отыщешь мне в доме лавку и куском хлеба не обнесёшь. Ну, а коли обнесёшь, так и я забуду, что тебе обещал. И сотоварищи мои не вспомнят. – Он усмехнулся и, больше не говоря ни слова, отправился в избу спать.

Яська, наступая ему на пятки, потрусил следом. Первый раз в жизни оказался он ночью вне стен дома, оттого и поджилки тряс-лись. Не-е-ет, о свалившемся на голову богатстве лучше в тепле под одеялом думать. Правда, поперёд мечтаний ещё вспомнить надобно, как матушка дом прибирала. Труд-то завтра немалый предстоит…

* * *

Утром Тамир сварил похлёбку из ячменя, мяса и чеснока. По избе плыл дивный дух. Даже Строк, обычно со стариковским равнодушием садившийся за стол, и тот оживился и поел в охотку.

Едва Яська облизал ложку, обережник посмотрел на него со значением. Парнишку из избы словно ветром сдуло. Только дверь хлопнула.

– Куда это он? – изумился Строк.

– За Хлюдом. Потолковать мне с ним надо.

Отец приосанился и важно огладил бороду. Родительское сердце исполнилось гордостью за сына. Сам посадник к нему явится! Жаль, Млава не дожила. Украдкой смахнув слезу, Строк со вздохом посмотрел на Тамира. А может и к лучшему, что мать не видит его? Сколько раз блазнилось отцу, как возвращается сын, входит в дом, обнимает его. Ждал сына родного. А приехал мужик чужой. От Яськи нет-нет да услышишь слово ласковое. А этот вон молчит, будто камень. А ежели чего и скажет, словно крапивой стеганёт. Злая наука стесала с приветливого улыбчивого паренька всю радость.

Когда посадник постучался в дом, старый хлебопёк уже начал подрёмывать, убаюканный тишиной и собственными путаными мыслями.

Хлюд стоял в дверях принаряженный: в новых портах, в хрустящей от чистоты рубахе и скрипящих сапогах. Городской голова отыскал глазами сидящего под воронцо́м^[10] колдуна, поклонился в пояс и степенно произнёс:

– Мира в дому.

– Мира, – отозвался наузник, поднимаясь.

Хлюд неловко переминался с ноги на ногу, поджимал растёртые тесными сапогами пальцы, а в душе клял жену, заставившую его надеть обнову, но испросить позволения сесть не решался.

– Малец сказал: дело у тебя до меня есть, – начал посадник, но под немигающим взглядом тёмных глаз стушевался.

Если бы не сказал Яська, что к Строку сын приехал, Хлюд сроду не признал бы Тамира. Но всё одно: с прежним Тамиром посадник знал, как говорить, а с новым как – пока не ведал.

– Есть. Идём, потолкуем. – Колдун кивнул гостю на двор.

Хлюд вышел на свежий воздух, глубоко, с наслаждением вздохнул и выжидающе посмотрел на обережника.

– Вот что, Хлюд. Ты в Елашире – всем суд и совесть. Просьба у меня к тебе: после смерти отцовой за Яськой присмотри. Ему всё добро оставляю. Он же и дело родовое продолжит. Упреди, чтоб ни гвоздя со двора не пропало. Ну как обдурят парня ловкачи какие. Об упокоении отца сам условлюсь, а ты проследи, чтоб стол поминальный не бедный был. – В руку Хлюду лёг кошель с монетами. – Коли останется что, парню отдай. Не чини ему обиды, он и так натерпелся. Отцу ни слова не говори. Пусть спокойно век доживает.

Посадник понятливо кивнул, пряча кошель.

– Как скажешь, так и сделаю, Строкович, не держи за душой^[11].

Тамир благодарно кивнул.

– Хвала.

– Мира в пути.

– Мира в дому.

На том и разошлись.

Посадник только подумал, что Строк совсем из ума выжил. Уж и скаженному ясно: не будет колдун с опарой возиться, когда от ходящих роздыху нет. Чуть не целые веси пропадают, а Строк всё одно только о караваях печалится!

Забравшись на лошадь, Хлюд отправился домой, гадая, как сын старого пекаря, толстомясый, добродушный и бесхитростный, переродился в Цитадели в этакого мужа, которого со Строком даже в дальнем родстве не заподозришь. Эх, засватать бы этого чернеца-молодца за молодшую дочку! Была б за ним девка, как за каменной стеной: и в сытости, и в довольстве, и под приглядом. А ещё среди этих дум у Хлюда нет-нет да мелькало желание взгреть сварливую жену за то, что заставила напялить новые сапоги.

* * *

Едва не до темноты Тамир просидел у сторожевиков. В городе о ту пору находились двое из тройки: Ель, выученик Дарена, да Стёх, выученик Лашты. Они покинули Цитадель пару вёсен назад и с той поры там не появлялись, лишь передавали с оказиями оброчные деньги. Целителя Тамир не застал: Нияд уехал по окрестным весям договариваться с травниками, чтобы заготовили сушенины.

До самого вечера обережники делились новостями: кто как доучился, кого куда отправили, появились ли новые креффы, не сгиб ли кто из нынешних, нет ли вестей с дальних весей, где особенно неспокойно.

– У нас этой зимой оборотней поналезло без счёта. Чуть не через стены перепрыгивали, клятые! – говорил Ель в сердцах.

– И покойника нынче пока отчитаешь, едва не всю кровь из жил сцедишь, – вторил Стёх. – Иной раз и дважды, и трижды заговор творишь, и резами всё исчертишь, а он, глядь, поднялся через пару суток…

– Мать мою ты отчитывал? – глухо спросил Тамир.

– Я. Нешто не так что?

Обережник покачал головой.

– На совесть всё сделал. И я бы лучше не смог.

– Ты бы… – Собеседник усмехнулся. – Коли ты бы дар видел, так повыше Донатоса сидел бы в креффате.

– Хорошо, что не умею, – ответил Тамир. – Ездить да выучей искать то ещё терпение нужно. У меня таких запасов нет.

– Дай Хранители, чтоб находились они, а то, говорят, по Клесховым сорокам ни одного не сыскали. А ведь он допрежь не ошибался. – Ратоборец помрачнел.

Все трое замолчали. А что скажешь? С каждой весной ходящих всё больше, сила их растёт, а в людях дар словно угасает. И отчего, почему – непонятно. Только Тамир знал, что вина за происходящее лежит на них, на осенённых. Точнее, на одном из них. Только болтать о том обережник не собирался. Да и разве ж поверят ему, ежели он скажет, что самого Встрешника видел?

Перед уходом сын Строка попытался всучить колдуну из сторожевой тройки кошель – плату за отца. Но тот лишь отмах-нулся.

– Хранителей побойся! Нешто ты б с меня денег взял, попроси я мать или сестру упокоить? Иди себе, коли буду я и дальше тут, в сторожевиках, всё в посмертии для отца твоего сделаю. А не буду, так Ель попросит – другой сделает. Мира в пути.

На том и расстались.

Забрав от сторожевиков оброчные деньги, Тамир отправился домой. В сенях его ждал завернувшийся от вечерней прохлады в меховое одеяло Яська.

– Господин, ты в который день уезжаешь?

– Хочешь сказать, загостился? – усмехнулся гость.

– Что ты, что ты! – Паренёк испуганно замахал руками и покраснел, собираясь с духом. – Я… это…

Он замялся, а потом выпалил на одном дыхании:

– Вызнать хотел, что за хлебы ты диковинные пёк? Я у батюшки твоего спрашивал, а он говорит, не знает.

Тамир улыбнулся.

– Нет в том никакой тайны: ежели душу вложишь, всё получится, – сказал, а сам почувствовал, как в горле вдруг запершило.

Лишь в этот миг понял обережник, что ничего от него прежнего не осталось. Только память. Да и та уж поблекла, выцвела. Будто и не с ним всё было. Будто не его то были мечты, не его надежды. Оттого, видимо, следующие слова он произнёс мягко, без прежней отрывистой сухости:

– Ты, Яська, помни главное: хлебы твои – это чья-то радость. Испортишь замес, значит, радости кого-то лишишь. Ну, сам подумай: не поднимется опара, сделаешь калач, а он выйдет сухарь сухарём. Купит его парень какой-нибудь, чтоб зазнобу свою побаловать, а она об этот калач зуб сломает.

Мальчишка прыснул, а Тамир вдруг, сам не зная зачем, потрепал его по вихрастой макушке.

– Дело своё делай так, чтобы тебя за него словом добрым вспоминали.

Почувствовав затылком отеческое касание ладони, Яська осмелел и попросил:

– А пойдём завтра утром попробуем?

Колдун посмотрел на него с горькой улыбкой, будто раскрасившей его жёсткое бледное лицо.

– Дурень ты. Кто ж этот хлеб купит?

Паренёк непонимающе захлопал глазами. Его детский умишко ещё не охватывал всего, что мигом разумеют взрослые.

Тамир пояснил:

– Забыл, как давеча блевал, когда я тебе мяса своим ножом отрезал? Колдунов, Ясень, все сторонятся. Мертвечину мы за руку водим. И нет той воды, которой я отмоюсь.

То ли оттого, что назвал его наузник взрослым именем, то ли оттого, что объяснил хорошо, но мальчишка уразумел: такого, как стоящий рядом мужчина, к покойникам зовут, а не к печи. Боятся люди колдунов. Боятся до одури. Как и сам Яська боится.

Утром Тамир уехал. Обнял отца, оставил на столе тяжёлый кошель с монетами, мол, чтоб горшки в печи пустыми не стояли, и был таков. Строк украдкой смахивал слёзы, глядя вслед сыну. Старик не спрашивал, куда и зачем он едет и какая нужда его гонит. Сердцем понимал, что всё тут нынче чужое Тамиру: и город, и дом, да и сам он. А потому лишь молил Хранителей послать его единственному ребёнку мира на том нелёгком пути, который суждено ему пройти в одиночестве и беспросветной мгле.