Ох, уж эта талия! Когда я только положил на неё руку, меня тут же захлестнуло какое-то необычно сильное и при этом совершенно физическое удовольствие. И ведь обнимал я до этого других девушек за талии и достаточно часто, надо сказать, но всё это было не то… А тут что-то такое, – как бы самостоятельно живущее, приятно упругое и одновременно нежное, будто бы передающее руке удивительно тёплый и мягкий, слегка пульсирующий ток необъяснимо приятного ощущения… Трудно представить, да? Есть в чувственных восприятиях вещи, которые вообще невозможно объяснить. Вот, оргазм, например. Это – как что? Только через личный опыт познаётся! Только через личный опыт!

Во всё то время, которое я потом пробыл рядом с Дианой, все эти два с небольшим года, всякий раз, когда мне приходилось обнимать её за талию, я неизменно испытывал всё то же ощущение, острота и прелесть которого не затухала, не стиралась и не становилась менее пленительной. Это, знаете, что-то глубинное должно совпасть, волны, что ли, какие-нибудь в резонанс должны войти… Не знаю.

А ещё у неё был свой запах. Еле слышный за тонкой плёнкой аромата духов, но свой, и необычно меня привлекавший. Пока мы танцевали и при этом тихо болтали о чём-то, я заметил за собой, что всё время стараюсь осторожно втянуть воздух носом, чтобы ещё раз уловить его и понять, в чём всё-таки дело. Наверное, за этим занятием я был немножко похож на того самого американского профессора, который жадно нюхал свою избранницу. Ну, разве только, я делал этот менее откровенно.

Нет, не в этот вечер, но где-то через неделю после того, как мы начали встречаться, до моего сознания наконец дошло, что означает этот запах и отчего меня постоянно тянет уткнуться носом в то самое место, в котором шея Дианы переходила в плечо.

* * *

Всё очень просто – мама.

Что я мог помнить о ней через двадцать лет после того, как видел её в последний раз? Почти ничего. Она исчезла из моей жизни слишком рано, в ту самую пору, когда отношения любого человеческого детёныша с матерью только-только начинают перерастать рамки чисто биологической связи. Наверное, оттого и в моих воспоминаниях превалировали какие-то примитивно-чувственные моменты: телесное тепло, нежность прикосновений, звуки голоса, запах…

Да, да, и запах.

…Мне лет пять. Я болею. У меня высокая температура, и наблюдаемая мною часть вселенной, ограниченная стенами детской комнаты, вся залита липким жаром, от которого пухнет голова, который сделал противными еду, питьё, свет электрической лампочки… Даже игрушки вызывают у меня отвращение, и я не в состоянии слушать сказку из любимой книжки. Меня тошнит, временами даже рвёт, а ещё почему-то страшно. Болезнь погрузила моё сознание в омут отвратительно кружащейся мути, и чтобы не утонуть в ней, всякий раз, когда к моей кровати подходит мама, я вцепляюсь в её руку. Только эта рука, только неясный в притушенном свете лампы абрис её лица, только её голос, воркующий что-то ласковое и, видимо успокаивающее, составляют все мои желания и все мои потребности в этом взбаламученном болезнью мире.

А наутро, как это часто случается с детьми, температура резко упала, и я проснулся там, где свет не раздражает, а радует глаза, где переночевавшая рядом с кроватью игрушечная машинка сама просится в руки, чтобы отправиться в путешествие по одеялу, где звуки стали ясными, а слова понятными, где так вкусно пахнет от принесённой мамой чашки с наваристым куриным бульоном, на поверхности которого среди поблёскивающих монеток жира плавают крохотные кубики подрумяненных гренок.

А потом меня кормят с ложки.

И вот, едва заглотав этот потрясающе ароматный и вкусный бульон, я в совершенно неудержимом порыве любви и благодарности вскакиваю на ноги на кровати и, несмотря на мамины протесты, бросаюсь к ней на шею.

А она? Ну, разве дано ей меня оттолкнуть?

В одной руке, на отлёте, мама продолжает держать опустошённую чашку, а другой – обнимает меня, прижимая к себе. Я же тыкаюсь лицом в то место, где мамина шея переходит в плечо, и по-щенячьи жадно втягиваю носом её запах – запах безопасности, запах заботы, запах жизни, запах любви…

* * *

Вот, что это было. Наверное, в приписываемом Фрейду утверждении, будто мужчина для любви ищет женщину, похожую на мать, что-то всё-таки есть. Во всяком случае, мне показалось, что я нашёл объяснение и той стремительности, с которой развивалось моё чувство к Диане, и той притягательности, которой она для меня обладала. «Мамин запах» вряд ли стал в процессе нашего сближения главным элементом, но, видимо, он разбудил у меня в подсознании какие-то спавшие до этого точки роста, из которых с неизбежностью должно было возникнуть что-то гораздо большее, чем обычная симпатия, скоротечная влюблённость или необременительная связь…

Но для начала мне очень помог Хайм Гершель. Вечеринка продолжалась, и он по мере углубления состояния опьянения заметно терял интерес к проблемам земли обетованной, но зато всё более отдавался во власть собственных мужских инстинктов. Внешне это выглядело, как довольно примитивные домогательства, чем, по сути, и являлось.

После пива с водкой непривычный к такому пойлу Хайм уже не очень хорошо понимал, где и с кем находится. Он довольно бестолково кружился по полутёмной комнате, что, видимо, должно было означать танец, периодически спрашивал у пространства: «Почему у вас здесь так тесно? – а, набредя на любую из девушек, тут же хватал её за руку и начинал тащить куда-то в угол со словами: – Детка, поедем ко мне, тут недалеко…» Однако Дженни к этому времени уже находилась под плотной опекой Акселя, который всякий раз могучим корпусом легко оттеснял Хайма от своей дамы. Сарра девушка самостоятельная и решительная, со смехом, но очень умело отпихивала впавшего в неадекват босса в сторону, после чего тот, потеряв ориентацию, вновь отправлялся в блуждание между столами. Что касается Дианы, то она, едва уклонившись от первой же такой атаки, сама пригласила меня потанцевать, а я уже до конца вечеринки не отпускал её от себя.

* * *

Я сразу почувствовал, что очень хочу ей понравиться.

Я, вообще, люблю нравиться людям, и мне это по большей части удаётся. Рецепт, собственно, не нов и не сложен: немного такта, малость эрудиции, чуток щедрости, несколько великодушия, самоирония и юмор по потребности…

В желании нравиться именно женщинам гораздо больше примитивно-инстинктивного, поэтому я, как всякий самец, имел обыкновение «распускать хвост» в присутствии любой мало-мальски привлекательной особи женского пола, добавляя только в уже известную рецептуру пару дополнительных ингредиентов: более или менее тонкую лесть относительно внешности предмета внимания (как дань сексизму), а также подчёркнуто уважительное отношение к проявлениям дамского интеллекта (в качестве уступки феминизму).

Нельзя сказать, что в подобных случаях я действовал как-то специально расчётливо и цинично. Нет. Всё это получалось у меня вроде бы спонтанно. Но, анализируя свои взаимоотношения с людьми post factum, так сказать, я каждый раз замечал, что придерживаюсь некоторой схемы. А впрочем, если приглядеться, жизнь по разного рода схемам – это, скорее всего, удел любого нормального биологического существа и в том числе человека, некая программа, заложенная в нашей наследственности, которая позволяет более или менее успешно выживать в окружающей природной и социальной среде. Все наши жизненные циклы, все наши морали и законы – суть схемы.

Систематически выходить за их рамки дано только гениям и преступникам. И, чем больше они себе это позволяют, – тем чаще гибнут.

Меня никоим образом нельзя было причислить ни к гениям, ни к преступникам. Поэтому, пытаясь привлечь к себе внимание Дианы, ничего нового я не изобрёл, а действовал, как всегда, – сообразно собственному обычаю, который проистекал из каких-то глубин моего естества. Только получалось у меня это как-то особенно эффектно.

Это, знаете, с чем можно сравнить? С усвоенными художественными приёмами. Строго говоря, любой художник (в широком смысле) тоже действует по некоторой схеме: он привычным для себя образом кладёт мазки, сочетает цвета или формы, выстраивает композицию или сюжет, применяет тот или иной стихотворный размер, те или другие музыкальные гармонические ряды… В соответствии с этим из-под его рук рождается барокко или модерн, классическая музыка или джаз, детектив или мелодрама… Вот только достойные вещи далеко не всегда выходят. Тут, кроме навыка, ещё что-то нужно: талант, порыв, Божья искра, вдохновение… – как хотите, так и назовите. Звучит довольно банально, но это так.

Вот и с Дианой тогда я вёл себя вполне стандартно, но при этом как никогда талантливо. У меня получалось всё: я удачно шутил, к месту вставлял в разговор стихотворные строки, забавлял парадоксами, цитировал умные философские мысли, а произносимые мною вполне искренние комплименты не были затасканными. В общем, я демонстрировал Диане весь фейерверк, на который был способен, ничего не оставляя про запас. Тут не наблюдалось ни капли от рассудочных действий холодного соблазнителя, который оценивает опытность и силу возможного сопротивления объекта, а затем точно рассчитывает необходимые и достаточные для обольщения средства. Несмотря на то, что передо мною была едва достигшая восемнадцати лет девчонка, я, уже достаточно опытный двадцатишестилетний мужчина, бросился завоёвывать её с азартом впервые влюблённого сопляка.

Ну и что? У Дианы не было ни малейшего шанса устоять? Ерунда! Если бы всякое пылкое старание влюблённого достигало своей цели, в мире не было бы такого понятия, как безответная любовь.

Надо заметить, на свете есть немало идиотов, которых всерьёз возмущает то обстоятельство, что порывы их собственной страсти, их титанические усилия, доходящие даже до жертвенности, не находят соответствующего отклика у избранницы. Дескать если я тут из кожи вон готов, – то, как можно посметь этого не оценить и не ответить тем же?

А вот можно!

Видимо, в глубине природы каждой женщины также вмонтированы выработанные эволюцией алгоритмы, которые подталкивают её ответить не на всякий, а на какой-то определённый стиль ухаживания. Короче, схемы должны быть совместимыми.

Могло ведь так получиться, что я со своими потугами на интеллектуализм показался бы Диане претенциозным занудой. Да запросто! Я неоднократно встречал таких женщин. Моё поведение вызывало у них недоумение. Наверное, им требовалось что-то иное, чего во мне не было…

А вот с Дианой мы совпали.

* * *

В ту пору я работал заведующим юридическим сектором одного из филиалов крупной консалтинговой фирмы и был главным кандидатом на то, чтобы возглавить сам филиал. Другие претенденты вряд ли были менее достойны этого места, но у меня было одно неоспоримое преимущество, – мой отец состоял в числе учредителей данного почтенного заведения, являлся одним из его директоров и владельцем значительной доли уставного капитала.

Я, в общем-то, оправдывал надежды своего родителя, неплохо вёл порученные мне дела, однако фанатом-работоголиком точно не был. К юриспруденции у меня наблюдались явные способности, и этот род деятельности давался мне легко, но совсем не увлекал. Тем не менее я имел прочное положение, отличные перспективы карьерного роста и мог рассчитывать на размеренную и хорошо обеспеченную жизнь на многие годы и даже десятилетия вперёд. Перспектива представлялась ясной и безоблачной, но малоинтересной и скучной. Однако, не большинство ли обывателей вынуждены всю жизнь, причём только ради хлеба насущного, влачить выпавшую им по жребию постылую лямку? Не так уж часто можно встретить счастливца, для которого увлечение, даже страсть, совпадают в одном предмете с профессией и работой. Со мной такого счастья не случилось. То к чему я был способен, меня не захватывало, а к иному, что представлялось мне увлекательным, у меня не было нужных талантов. Многим знакомо, да?

Я не стал бы распространяться на эту тему, если бы не хотел подчеркнуть то обстоятельство, что к моменту встречи с Дианой у меня, в общем-то, сложившегося и даже состоявшегося (в смысле обывательского благополучия) человека, не было никакой определённой жизненно важной цели. Не было и тех страстных порывов к самореализации, которые могли бы придать моему существованию яркие краски и острый вкус: никаких яростных увлечений – спортом или искусством, коллекционированием или игрой, горами или морем…

Так уж вышло, но весь этот вакуум заместила одна Диана. Я тогда не видел в этом никакой опасности. Мне показалось, что это и есть счастье.

В общем-то, пока мы оставались вместе, так оно и было.

* * *

В конце концов не столь важно (а может, и совсем не важно), как именно мы начали встречаться или, например, как скоро оказались в одной постели, какими словами выражали свои чувства, насколько крепко обнимали друг друга, или сколь долги были наши поцелуи… К сожалению, средства для описания подобных вещей человечеством давно исчерпаны и даже затасканы. Как ни крутись, как ни переставляй существительные с глаголами в попытке выразить всю поразительность произошедшего чуда, какие ни придумывай метафоры и междометия для выражения порывов страсти, – всё окажется фуфлом из дамского романа или примитивной порнографией.

Важно другое: я довольно быстро понял, что моё чувство к Диане далеко превосходит всё то, что я испытывал к женщинам с тех пор, как они вообще стали меня интересовать.

Как-то уж слишком всё мне в ней нравилось. Вот – прямо всё.

Это такое удивительное явление – совпадение в одном человеческом существе всех качеств, которые превращают его в единственно желанный идеал для другого человеческого существа. И здесь уже совершенно не важно, что каждое из таких качеств определённо не дотягивает до общепризнанных образцов красоты, ума, грации, страстности, верности, нежности… чёрт знает, ещё чего! Главное, что именно этот и только этот коктейль – специально для тебя. В общем-то, давно известная штука, феноменально точно отчеканенная ещё четыре века назад в известном шекспировском сонете, что начинается словами: «Её глаза на звёзды не похожи…» – и заканчивается замечательно верным резюме: «…И всё ж она уступит тем едва ли, кого в сравненьях пышных оболгали».

А дальше пошло лавиной.

Очень скоро у меня наступила своеобразная «слепота»: я перестал замечать любых других женщин, кроме Дианы. Все мои подружки, с которыми раньше я с удовольствием поддерживал отношения той или иной интенсивности и близости, вдруг перестали меня интересовать. Да и времени у меня на них не оставалось – всё забрала себе Диана. Всякий день, едва разделавшись с работой (никогда не бывшей для меня священной коровой), я летел на встречу с той, которая вдруг заняла все мои мысли и вобрала в себя все мои желания. Я сам не ожидал, что способен на такие порывы, но сопротивляться им или как-то притормаживать себя не собирался. Меня захлестнуло такое сногосшибательное, такое пьянящее ощущение полноты жизни и остроты чувств, которых я никогда не испытывал и которые ни за что не хотел бы променять на прежнее спокойствие и рахитичные краски рассудочного существования. Я определённо сел на некую эмоциональную иглу и всё время рвался получить новую дозу своего зелья, имевшего точное имя – Диана.

С утра до вечера мои мысли были заняты ею. Это мешало работе, сплошь и рядом нарушало привычные связи с моими родственниками и друзьями, изменяло многие, казавшиеся раньше незыблемыми алгоритмы моего быта… А я не видел в том ничего ненормального или тревожного. Всё представлялось мне не только вполне естественным, но и должным.

Насколько я могу сейчас об этом судить, Диана отвечала мне полной взаимностью. Во всяком случае, я не в состоянии вспомнить в наших отношениях ничего, что позволило бы в этом хоть на йоту усомниться.

Мы оба погрузились в мир, состоявший только из нас двоих, а вся остальная вселенная существовала лишь как фон, только отчасти досаждавший необходимостью контактировать с ним для удовлетворения материальных потребностей, а в остальном поставлявший одни удовольствия.

* * *

Это был род болезни – любовная горячка необыкновенной силы и длительности. Я дошёл до такой степени бесчувственности ко всему, выходившему за рамки моих отношений с Дианой, что почти не заметил того, что по всем понятиям должно было бы повергнуть меня в горе. Я имею в виду смерть отца.

Ему досталось то самое, о чём он (если, конечно, не лукавил) говорил, как об идеальном финале. Мгновенный, без видимых причин, предупреждений и предчувствий уход из жизни. Как-будто кто-то просто перебросил тумблер из одного положения в другое. Правда, случилось это, пожалуй, слишком рано. Шестьдесят с небольшим – не возраст для европейца.

Это произошло на совершенно рядовом собрании совета директоров нашей фирмы, во время обсуждения чисто технического, не требовавшего никакого напряжения или нервных затрат вопроса.

Как мне рассказали, во время небольшого перерыва секретарша принесла участникам кофе. За употреблением напитка между людьми, сидевшими у стола, начался какой-то лёгкий, не относящийся к делу разговор. Никто, собственно, и не заметил, в какой именно момент мой отец откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Никому в голову не пришло его потревожить, – каждый вправе расслабляться и отдыхать на собственный вкус. Когда с кофе закончили и пришла пора вернуться к делу, безмятежный «сон» отца сначала даже вызвал у его коллег лёгкий приступ юмора, но, ко всеобщему ужасу, быстро выяснилось, что они уже некоторое время сидят за одним столом с мертвецом.

Кто-то там отважно попытался применить знания по оказанию первой помощи: искусственное дыхание, непрямой массаж сердца… всё такое… Прибывшие по срочному вызову медики для очистки совести тоже что-то делали при помощи приборов, которыми был набит реанимобиль, но всё бесполезно – не воскресили.

Я же был свиньёй до такой степени, что, при получении известия о трагическом событии первым испытанным мною чувством оказалась досада. Я переживал (представьте!) по поводу необходимости на несколько дней оставить Диану ради участия в похоронах.

Отец такого явно не заслуживал. Да, мы не были очень уж близки. Он представлял собою вполне делового человека, а после смерти моей матери, вообще, стал искать забвение от тоски в работе. Отсюда, наверное, и его скупость на ласки, и то, что я видел его дома значительно реже, чем бабушку или деда. Но я не могу сказать, что он меня не любил. Он заботился обо мне в меру того, как это сам понимал, полностью обеспечивал мои материальные потребности и даже в чём-то баловал… В общем, кроме любовного помешательства, никаких оправданий собственной чёрствости в той ситуации я для себя найти не могу.

Ещё хуже, что во время похорон я не мог отогнать от себя мысли о наследстве. Знаете, с одной стороны, – жуткий стыд, а, с другой, – осознание того, что примитивная жадность здесь не при чём. Возможность забросить к чёрту все заботы о хлебе насущном, все тяготившие меня задачи карьерного роста и на правах обеспеченного бездельника полностью раствориться в своей любви – вот, что я видел за моим новым финансовым положением. Никаких мыслей о необходимости приумножить достояние предков во имя самого приумножения либо для передачи его потомкам мне и в голову не приходило.

* * *