К середине лета 1921 года большевики, вначале не желавшие принимать помощь от капиталистических стран, поняли, что другого выхода у них нет. Тринадцатого июля 1921 года Максим Горький обратился с публичным воззванием «Ко всем честным людям», в котором призывал спасти «страну Льва Толстого, Достоевского, Менделеева, Павлова» и просил «культурных людей Европы и Америки» помочь русскому народу «хлебом и медикаментами» и тем самым на деле «доказать жизненность …[гуманных] идей». На это воззвание откликнулся сам Герберт Гувер – но не как министр торговли (то есть представитель правительства США), а как глава Американской администрации помощи, и предложил оказать помощь русским детям и инвалидам. Помимо того что Гувером, вероятно, руководило и искреннее человеколюбие, как министр торговли он стремился «ускорить экономическое и политическое восстановление Европы, не в последнюю очередь для того, чтобы оживить рынок сбыта для американских товаров», особенно для излишков сельскохозяйственной продукции. Они возникли из-за роста производства в военные годы, когда Гувер возглавлял Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов. Имелись у Гувера и соображения более идеологического характера. Он считал, что голод делает большевизм более привлекательным в глазах русских, а если их накормить, они отвернутся от коммунизма[197]. Гувер надеялся, что, оказывая помощь голодающим, он продемонстрирует интернационалистский дух американцев и добьется того, чего пока никак не удавалось добиться путем военной интервенции.
При Гувере ARA соблюдала шаткое равновесие: с одной стороны, использовала голод в России как инструмент торговли на переговорах для продвижения американских интересов, а с другой – старалась вести себя так, чтобы в истинно человеколюбивой подоплеке ее действий трудно было усомниться. Такое несоответствие между ее целями вызывало определенные трения между ARA и квакерами. В январе 1921 года Гувер предложил передать АКДСО продовольствия на сумму 100 тысяч долларов – но при условии, что будут выпущены американские граждане, удерживаемые советским правительством. На это предложение Хейнс и Уоттс ответили: «Мы не считаем, что организация, помогающая детям, имеет полномочия требовать освобождения политических узников или вести об этом переговоры». Гувер несколько успокоился после того, как его заверили, что с узниками, по крайней мере, будут обращаться очень заботливо. Позже Хейнс жаловалась, что один заключенный сотрудник Красного Креста получает больше продуктов, чем выдается Уоттсу или ей: «Конечно, здесь никто по-настоящему не роскошествует, но живет он куда сытнее, чем все, кого я знаю», – замечала она. «ARA не любят, несмотря на все ее добрые дела», – писала отцу Анна Луиза Стронг в декабре 1921 года, замечая, что сотрудники ARA получают слишком высокие оклады, сорят деньгами – на фоне ужасающей нищеты – и не уважают ни русский народ, ни советское правительство[198].
Со своей стороны, ARA подозревала АКДСО в укрывательстве радикалов. Гувер жаловался: «Агрессивные симпатизанты красных пакостят Американской администрации помощи через Комитет Друзей»[199]. И здесь Гувер был не так уж неправ, в чем можно убедиться на примере Анны Луизы Стронг.
Анна Луиза Стронг проработала в АКДСО не очень долго, но ее пребывание там примечательно тем, что она попала в зону, охваченную голодом, в числе первых[200]. Кроме того, ее работа в комитете, а затем и деятельность уже в качестве «шефа» колонии имени Джона Рида – попытка при помощи американских долларов и американской методики превратить голодных сирот-беспризорников в трудолюбивых советских граждан – послужила трамплином для ее дальнейшей многолетней работы в России.
Стронг родилась во Френде (штат Небраска) в семье потомков первых поселенцев американских колоний Британии. Ее отец был пастором и реформатором, а мать принадлежала к первому поколению женщин, получивших образование в колледже. Читать и писать Анна научилась к четырем годам, а в шесть уже сочиняла стихи. Она и в дальнейшем добилась успехов: в двадцать три года стала самой юной студенткой, защитившей диссертацию в Чикагском университете. И в детстве, и в юности Стронг отличалась глубокой религиозностью: в Боге она искала начало, которое направляло бы ее на правильный жизненный путь. Ей необходимо было кому-то поклоняться, повиноваться, кем-то восхищаться. Она мечтала о замужестве, чтобы выплеснуть всю эту энергию в одно русло: «По-настоящему мне нужен был муж – бог, начальник, наставник, родитель, при котором я снова жила бы как в детстве»[201]. Но задолго до того, как Стронг обрела мужа, она обрела социализм, который скоро и стал для нее новой религией.
В 1911 году, когда она руководила благотворительной программой помощи детям в Канзасе, из-за сокращения финансирования ей пришлось уволить подчиненного. При этом Стронг испытала сильное замешательство и осознала, что капитализм создает такие условия, в которых человек может в одночасье лишиться средств к жизни из-за капризов рынка. Так она решила отдать все свои силы социализму – учению, отринувшему Бога для того, чтобы сотворить «сверхсознание» здесь, на земле. Хотя переход от веры в Бога к вере в социализм дался Стронг довольно легко, с идеей классовой борьбы ей никак не удавалось примириться. Поэтому ее попытка вступить в социалистическую партию в 1911 году наткнулась на отказ; позднее столь же скептически отнеслись к ее кандидатуре и коммунисты[202].
Защитив диссертацию (и разорвав помолвку с Роджером Болдуином, борцом за гражданские права), Стронг устроилась в редакцию Seattle Daily Call – газеты рабочего движения, которая поддерживала большевиков в первые годы после Октябрьской революции. Слухи об этой революции поистине завораживали: «Мы слышали о женской свободе, о равенстве для отсталых народов, о том, что когда запасов на всех не хватает, дети получают продовольствие в первую очередь; все это укрепляло в нас энтузиазм». Стронг выискивала известия о революции где только могла. Позже она вспоминала, как
Луиза Брайант вернулась из революционной России, и в прокуренном, битком набитом помещении в порту сверкали ее роскошные янтарные бусы и сиял свет запретной границы. После митинга она сказала мне: «Не стоит считать их пацифистами из-за того, что они вышли из войны. Они – сторонники вооруженного восстания».
Стронг «внутренне поежилась», но поспешила ответить: «Конечно»[203].
Стронг организовала для Брайант имевшее феноменальный успех пропагандистское турне, в ходе которого она рассказывала «правду о России» («на одной встрече удалось переубедить больше тысячи человек», докладывала Брайант). Однако Стронг не задумывалась о том, чтобы самой поехать в Россию, пока эту мысль не внушил ей прославленный смутьян Линкольн Стеффенс – больше всего известный, наверное, своим высказыванием о революционной России: «Я видел будущее, и оно работает!». Однажды, сидя вместе со Стронг в «тускло освещенной кабине в кафе Бланка», Стеффенс предложил ей устроиться к квакерам: «Это же единственные гражданские, которым капиталистические правительства дают законное разрешение въезжать в Россию, и единственные „буржуи“, которых впускают большевики», – сказал он ей. Вскоре Стронг отправила в филадельфийское отделение АКДСО письмо, в котором сообщала, что организации мог бы очень пригодиться ее писательский талант.
Пропаганда, основанная на статистике бесконечного ужаса – на рассказах о миллионах умирающих от голода людей, – уже привела к тому, что сознание читателей парализовано. Все эти факты просто перестали восприниматься или же вызывают ощущение безнадежности.
Стронг выступила с предложением: она понаблюдает за работой Друзей в России и напишет серию «коротких, эмоционально окрашенных, захватывающих очерков, от которых газеты просто не смогут отказаться»[204].
Вместо того чтобы разрешить Стронг поездку в Россию на три месяца, Уилбур Томас, исполнительный секретарь АКДСО, предложил ей провести девять месяцев в Польше. Стронг чуть не отказалась, но потом поинтересовалась, не предоставят ли ей возможность заниматься агитационной работой в России, если советское правительство вдруг даст на это разрешение. Томас ответил, что она может отправиться в Германию или Австрию – быть может, на три месяца, но что, скорее всего, ей не удастся посетить Россию. Стронг дала формальное согласие на предложение Томаса, но добавила:
Если советское правительство со временем решит ослабить свои запреты и у меня появится возможность побывать и в России, то, полагаю, в эту страну я могу отправиться на тех же основаниях, что и в Германию или Австрию, или, быть может, даже на более долгий срок, поскольку жизнь там еще никем не освещается.
Стронг отправила письмо, когда Томас, как ей стало известно, находился за границей и не мог ей ответить до ее отъезда. Вернувшись, он обнаружил не только ее письмо, но и письмо от одного «обеспокоенного Друга», который предупреждал его о том, что Стронг – «одна из отъявленнейших красных на Северо-Западе», и спрашивал, не «обманулись» ли в филадельфийском отделении «относительно ее истинного характера»[205].
В 1921 году Стронг приехала в Польшу, твердо намереваясь сделать ее перевалочным пунктом на пути в Россию. И в этом она была не одинока. Как утверждала позднее Стронг,
большинство представителей их [квакеров] миссии в Варшаве изначально просили отправить их в Россию, – ведь именно она была страной, о которой мечтали мы все, молодые левые идеалисты.
Она подружилась с советским послом в Варшаве, но когда он предложил ей визу в Россию, она ответила, что не может просто так «бросить квакеров»[206].
Когда в Польшу проникли известия о голоде в России, Стронг поняла: пора действовать. Она обратилась к главе квакерской миссии в Варшаве Флоренс Бэрроу – «кроткой англичанке», не считавшей «большевиков… ни разрушителями мира, ни его спасителями», – и спросила, нельзя ли ей взять вынужденный отпуск, чтобы поехать в пострадавшую от голода зону. Стронг, упомянув о том, что у нее есть возможность получить визу, предложила установить контакты с агентством печати, чтобы «присылать правдивые новости о голоде в России прямо с мест событий» и по мере сил оказывать помощь голодающим. Польшу в то время как раз наводняли беженцы из пострадавших от голода областей, и Бэрроу разрешила Стронг поехать в Россию – с условием, что в Филадельфии не будут возражать. Тогда Стронг напомнила Бэрроу, что поезд в Москву – а он ходил раз в неделю – отправится уже завтра, а значит, времени на получение «добра» от Филадельфии нет. Нельзя же терять целую неделю![207]
Тем временем ARA и представители большевистского правительства договорились с Гувером об условиях отправки миссии. Хотя в соглашении не упоминалось об АКДСО, Гувер ясно дал понять, что «АКДСО должен продолжать свою деятельность в России только под эгидой и при соблюдении ограничительных мер ARA». Представители комитета и в Филадельфии, и в Лондоне выразили обеспокоенность в связи с перспективой взаимодействия с ARA. Как это скажется на самостоятельности квакеров? И на отношениях между квакерами и радикальными и либеральными группами, которые их так щедро поддерживают? Хелен Тодд, представлявшая теперь Всеамериканскую комиссию по оказанию помощи голодающим в России – коалицию рабочих организаций, – призвала АКДСО не сотрудничать с ARA, отметив, что многие люди сознательно стараются не поддерживать ее из-за антибольшевистских взглядов Гувера[208].
Как оказалось, это соглашение почти никак не сказалось на деятельности квакерской миссии (разве что предоставило ей больший доступ к средствам жертвователей и в значительной степени способствовало разъединению британских и американских сотрудников) или даже на ее самостоятельности. ARA отвела Друзьям Бузулукский район, а сама почти не вмешивалась в их работу, и АКДСО продолжал привлекать волонтеров, чья помощь России не ограничивалась только гуманитарными задачами[209]. И все-таки приток новых волонтеров в Россию задержался на несколько месяцев из-за продолжавшихся переговоров между ARA и правительством большевиков.
Хотя Стронг и пообещала не заниматься «никакой подпольщиной», пока она будет работать под эгидой квакеров, прибыв в Москву в конце августа 1921 года, она посетила отдел печати советского народного комиссариата иностранных дел и призналась, что очень «желала бы задержаться в России бессрочно». А еще она встретилась с Дж. Карром (Л. Э. Каттерфилдом), который представлял коммунистическую партию США в Москве, и попросила его помочь ей вернуться в Москву корреспондентом различных рабочих газет, когда сроки ее сотрудничества с квакерской организацией подойдут к концу[210].
Артур Уоттс, хотя и не ждал Стронг, обрадовался ее помощи и предложил ей сопровождать несколько вагонов с продовольствием и другими необходимыми грузами в Поволжье. Продовольствие не собирались везти очень далеко, но Уоттс полагал, что будет «психологически верным доставить его в Самару: так люди поймут, что иностранная помощь уже близко»[211].
Стронг уехала в Самару еще до того, как Уоттс получил телеграмму, сообщавшую о том, что ее вообще никто не отпускал в Россию. Стронг ночевала «в вагоне с продовольствием на самарском вокзале, и каждое утро [ее] будил гвалт пяти тысяч детей». Каждый день она обходила санитарные и воспитательные учреждения, детские дома и больницы, организуя доставку и распределение квакерской помощи, в том числе мыла, в котором здесь нуждались почти так же отчаянно, как в продуктах и лекарствах. Мыло чаще всего отвозили в «приемные пункты». Это сухое обозначение не передает всего ужаса, творившегося в различных запущенных постройках, где
принимали, оставляли на карантин и обеспечивали едой около сотни детей, которых ежедневно подбирали на улицах Самары. Туда их приносили из дальних деревень и бросали родители, неспособные прокормить их… Туда тысячами попадали истощенные дети, больные холерой, тифом, дизентерией; у них не было ни мыла, ни смены белья или одежды; они копошились на полу в собственных нечистотах[212].
Однако больше всего Стронг поразила не разруха – и даже не желание людей выжить во что бы то ни стало. Еще больше ее поразили их попытки помогать другим – особенно забота о детях. Каким-то чудом обустраивались детские дома и школы – «без матрасов, простыней, книг или одежды», – и учителя уже проводили уроки. А еще, к удивлению Стронг, почти все целеустремленные, самоотверженные люди, благодаря которым все это происходило, – «созидатели посреди хаоса» – оказывались членами коммунистической партии. Они и сделались для нее примерами для подражания, жизненным идеалом[213].
Вечерами, в свободное от основных занятий время, Стронг писала газетные очерки, показывавшие ту сторону голода, о которой, на ее взгляд, до сих пор умалчивали репортеры.
Мой рассказ будет шире: я расскажу о… дисциплинированном сознании, заставляющем людей сеять те семена, урожай от которых им точно не доведется собирать. Я должна рассказать о жизни, которая продолжалась, хотя погибли миллионы: о босоногом парнишке в Минске, собиравшем милостыню не для себя, а для других; о вагоне с продовольствием, где артельные без ботинок и тулупов трудились в зимнюю вьюгу, чтобы накормить пять тысяч детей[214].
Хотя Стронг отсылала свои очерки по телеграфу прямо в новостное бюро Херста, она отправляла их и в филадельфийскую и лондонскую конторы Друзей. Лишь после того, как несколько очерков Стронг вышли в американских газетах, Уоттс получил от Уилбура Томаса сообщение о том, что все агитационные материалы Стронг должны проходить через филадельфийскую контору[215].
Под давлением со стороны Филадельфии Уоттс велел Стронг возвращаться в Москву. Однако Стронг поехала в Бузулук вместе с несколькими другими сотрудниками гуманитарных организаций, пообещав задержаться там совсем ненадолго. Несмотря на это неподчинение Стронг, Уоттс отослал несколько ее новых очерков в Лондон, сопроводив их объяснением, что она «отменила свое соглашение с агентством печати Херста» и «намеревается в скором времени поехать в Лондон, чтобы выступить там от имени квакеров». В Лондоне эти планы сочли весьма желательными, так как они старались донести до всех неравнодушных мысль о срочной необходимости в помощи голодающим[216].
Стронг настроила против себя и квакерское руководство, и правительство США, потому что в своих ежедневных телеграммах в агентство Херста она
ясно давала понять, что Друзья оказывали помощь в Москве задолго до Гувера и что продовольствие, которое [она] лично доставила в Поволжье, прибыло в Самару за две недели до прибытия грузов от Гувера. [Она] столь же ясно дала понять, что сами советские люди, проявляя героическое самопожертвование, оказывают голодающим гораздо больший объем помощи, чем получают из-за границы. [Она] показывала не анархию, где наводили порядок американцы, а упорядоченный мир, где имелись управления здравоохранения, учебные заведения, где местные органы власти боролись со стихийным бедствием.
Позднее Стронг без утайки рассказывала и о том, что «использовала организацию Друзей для достижения цели, по сути, чуждой их намерениям». Спустя некоторое время Уоттс признавал, что Стронг отлично справилась с распределением продовольственной помощи в Самаре, успешно выполнив операцию, «позволившую немедленно накормить тысячи детей, многие из которых наверняка умерли бы с голоду в ожидании поездов с помощью от Гувера»[217].
Однако нежелание Стронг подчиняться указаниям начальства вызывало недовольство даже самых стойких ее сторонников и имело прискорбные последствия не только для ее собственного здоровья, но и для здоровья другого волонтера. Прежде чем вернуться в Москву, Стронг снова заехала в Самару и вызвалась раздавать помощь от ARA. Позднее она вспоминала, как однажды организовала встречу между голодающим представителем сельского совета и представителем ARA. Встреча состоялась в богато обставленном гостиничном номере «аровца». Стронг договаривалась о распределении продовольствия, которого хватило бы, чтобы накормить лишь часть деревенской общины, а между тем «аровец» обедал за троих, а вокруг стояли корзины с импортными продуктами и даже бутылки с вином. Вскоре после той встречи Стронг слегла с жестоким тифом, а выхаживавшая ее сестра милосердия, тоже из числа волонтеров, работавших на квакеров, заразилась от Стронг и скончалась[218]
О проекте
О подписке