Глава четвертая

– Вы прослушали пьесу Шекспира «Ромео и Джульетта», адаптированную для радиовещания Кеннетом Маквейном. Текст читали…

Дождь ненадолго прекратился. В тишине гостиной диктор размеренно зачитывал список имен. Эмоции накалились настолько, что я едва не подпрыгнул, когда из динамика прозвучал раскатистый гонг Биг-Бена, возвестивший о том, что сейчас девять часов вечера.

– Вы слушаете британскую службу Би-би-си. У микрофона Брюс Белфрейдж, и в эфире последние известия.

Алек, сидевший в полуоцепенении с понурой головой, немедленно встряхнулся. Весь внимание, он придвинул к приемнику кресло – его ролики пронзительно скрипнули – и вытянул шею.

– Сегодня сообщалось о незначительной активности врага в воздухе. Замечен самолет-разведчик, пролетавший над…

Рядом со мной стояло «ушастое» викторианское кресло, где сидела Рита – так настороженно и напряженно, что ее спина выгнулась дугой. В опущенной руке она держала пустой бокал. И ничего не видела. Ее глаза затянуло влажной пеленой; наконец слезинки вырвались на волю и потекли по щекам, но Рита не заморгала и даже не шевельнулась, чтобы стереть их с лица.

Из-за закрытых окон и задернутых штор в комнате было очень жарко. Салливан курил сигарету за сигаретой. Дым обволакивал золотистые лампы, от него щипало в глазах и першило в горле. Рита шевельнулась, и непроизвольная дрожь, зародившись в изогнутой спине, охватила все тело. Затем Рита тяжело сглотнула. Стакан выскользнул у нее из пальцев и беззвучно упал на ковер. Рита подняла его – ощупью, будто слепая, – и рывком поднялась на ноги.

– Рита! – сказал Барри Салливан. – Нет!

– Да, – возразила Рита. – Мы договорились!

Тут Алек вскинулся, едва не рыча от досады.

– Тише! – крикнул он и тут же, будто загипнотизированный, припал ухом к динамику.

– …Заверил общественность, что если Франция планирует вернуть себе законное место и престиж на континенте…

Прямая как жердь Рита повернула голову и тыльной стороной ладони провела по мокрым от слез глазам, отчего одно веко завернулось, придав лицу слегка нелепый вид. Она обвела взглядом гостиную, вспомнила о стакане в руке, недоуменно уставилась на него и глухо пробормотала: «Нужен лед», после чего развернулась и, чеканя шаг, удалилась в столовую. Такой поступью поднимаются на эшафот, подумалось мне, хотя подобные мысли, разумеется, чушь собачья. Под стук каблуков из динамика продолжал вещать убедительный голос неколебимого диктора. Скрипнула кухонная дверь, и Риты как не бывало.

– …Полковник Линдберг добавил, что Соединенные Штаты, по его мнению, не заинтересованы в трансатлантических спорах, которые…

– Пойду помогу ей, – сказал Барри Салливан.

И в третий раз Алек судорожно обернулся и закатил глаза, умоляя о тишине.

Юноша не обратил на него внимания. Осторожно поставил стакан на стол и, старательно избегая моего взгляда, отправился вслед за Ритой. Но, учитывая интересы Алека, двигался он почти бесшумно. Даже не скрипнул кухонной дверью, под которой виднелась полоска света.

Не знаю, что я ожидал увидеть, когда эти двое вернутся в гостиную. Так разыгралась фантазия, так натянулись нервы в этой ядовитой атмосфере, что я не удивился бы, если Рита позвала бы Алека на уютную кухню, а мальчишка подкрался к нему с чем-то острым в руке. Они ведь не станут нападать на Алека при свидетеле, верно? С другой стороны, почему бы и нет? Ни Байуотерса, ни Стоунера это не остановило. Рита и Салливан полупьяны. Как же выглядит убийца, тихонько подбираясь к жертве со спины?

Когда эти двое вернутся…

Но они не вернулись.

Такое чувство, что радиоголос говорил целую вечность. Все эти новости я слышал в шесть часов и теперь с ужасом думал, какие же они долгие. Алек как будто впал в кому. Он не шевелился. Разве что кивал, когда диктор зачитывал что-нибудь особо важное. По-прежнему не скрипела дверь кухни; по-прежнему оттуда не доносилось ни звука.

– Вы прослушали последние известия. Сейчас девять часов восемнадцать с половиной минут. Через полторы минуты вы услышите…

Алек выключил радио, не без труда поднял голову и внимательно посмотрел на меня. Наверное, отметил выражение моего лица, и на губах у него заиграла странная лукавая улыбочка.

– Дорогой мой доктор, – мягко начал он, – вы думали, я ничего не знаю?

– О чем вы?

Алек кивнул на кухонную дверь:

– О том, как эти двое развлекаются у меня за спиной.

Что самое жуткое, теперь со мной говорил прежний Алек Уэйнрайт, обладатель ангельского терпения и неплохого чувства юмора. Коренастое тело расслабилось, лицо собралось и просветлело, веко перестало дергаться; слегка изменились даже тон голоса и выбор слов. Откинувшись на спинку большого кресла, Алек сложил руки на животе.

– Да. – Он проследил за моим взглядом, устремленным на бутылку. – Я допился до того состояния, когда меня уже мало что волнует. Начинаю даже забывать… об этом. – Он кивнул на радио.

– А я должен сидеть и смотреть, как вы спиваетесь, чтобы обрести душевное спокойствие?

– В общем и целом, – жизнерадостно ответил Алек, – вы зрите в самый корень.

Да, передо мной и впрямь был прежний Алек Уэйнрайт, разве что раскрасневшийся и с набухшей веной на виске.

– Говоря о Рите… – продолжил он.

– Как давно вы знаете о ней и юном Салливане?

– Как давно? С самого начала.

– И что намерены делать в связи с этим?

– Ну а что, – Алек повел плечами, устраиваясь поудобнее, – что сделали бы вы, доктор? Подняли шум и выставили себя круглым дураком? Муж-рогоносец всегда становится объектом насмешек. Разве вы этого не знаете?

– То есть вы не против?

– Нет, – задумчиво ответил Алек, закрыв глаза. – Не скажу, что я против. С чего бы возражать? Мне подобные утехи не по возрасту. Я очень люблю Риту, но не в этом смысле. И я терпеть не могу лишнего шума. Она, знаете ли, загуляла не впервые.

– Но у меня в кабинете она клялась и божилась…

– Ага! – открыл глаза Алек. – Значит, она говорила с вами? – Он рассмеялся. – Хотя… Теперь я понимаю, почему она ничего не сказала. Знаете, я восхищен ловкостью, с которой она окрутила Барри Салливана. Хотя он славный парень. Рита могла бы пасть куда ниже. В общем, я решил, что разумнее притвориться, будто я ничего не замечаю.

– Считаете, так лучше?

– Это все, что я могу для нее сделать.

– Вы хоть представляете, как они переживают по этому поводу?

– Да ладно вам. Пусть немного помаринуются.

– Помаринуются? Весь вечер я сижу как на иголках, и это еще очень мягко сказано. Разве вы не заметили? Сижу и прикидываю, не собираются ли они вас убить!

Несмотря на обилие выпитого виски, Алек искренне изумился. Словно давая отпор вторжению в мир своих грез, он скривился и хохотнул, но тут же нахмурился.

– Дорогой мой доктор, не говорите ерунды! Убить? Меня? Как вижу, вы совершенно не знаете моей жены. Нет, давайте посмотрим правде в глаза. Они не планируют меня убивать. Но я скажу, что у них на уме. Они собираются… – Он осекся. – Проклятье! Откуда этот чертов сквозняк?

Да, от столовой по ногам тянуло холодом. Пендельтюр пронзительно скрипнул, но из кухни никто не появился.

– Если они вышли во двор, хотелось бы надеяться, что не забыли закрыть заднюю дверь, – с досадой проворчал Алек. – И не оставили свет на кухне. С моря любой огонек на этом утесе виден за несколько миль. Береговую охрану кондрашка хватит!

Но я вовсе не думал о береговой охране.

Ходить мне трудновато, и у скрипящей двери я оказался лишь спустя пять или шесть секунд.

Просторная кухня была пуста. На белой, в тон кафельной плитке, эмалированной столешнице под пустым бокалом Риты лежал клочок бумаги, второпях оторванный от кухонной напоминайки. Прямо в лицо мне дул сырой ветер из широко открытой задней двери. На землю лег прямоугольник яркого света.

Обеспечить затемнение всех комнат, закрыть двери, задернуть шторы… Со временем эта привычка превращается в стойкий рефлекс, что-то вроде подсознательной фобии. Видимый снаружи свет – не столько проступок, сколько вопиющее преступление. Но хотя к двери я подошел со значительной спешкой, закрыл я ее не сразу.

Хотя настало время светомаскировки, снаружи оказалось не так уж темно. Из сумрака проступали очертания заднего двора. Здесь, совсем рядом с обрывом, не росли ни дикие, ни культурные растения, но широкая полоса влажной темно-красной почвы не была совершенно пустой. Я увидел несколько геометрических фигур – должно быть, в них проявилась математическая душа хозяина, – выложенных из крошечной белой гальки, а промеж них очертания тропинки шириной фута четыре, обозначенной такими же камешками. Тропинка вела прямиком к обрыву под названием «Прыжок влюбленных».

Прыжок влюбленных…

На холодильнике лежал электрический фонарик, завернутый в тонкую папиросную бумагу. Я взял его, и, стараясь игнорировать скверные сигналы, поступавшие от больного сердца, закрыл за собой дверь и кое-как спустился во двор по двум деревянным ступенькам.

Под дымным, набухшим от влаги небом хватало света, чтобы даже без фонарика разглядеть две дорожки следов.

Они начинались там, где заканчивалась редкая травяная поросль. Всегда влажная почва совсем размякла из-за дождя. Вдаль вели призрачные линии из белой гальки, а вдоль них тянулись следы. Судя по их виду, один человек ступал твердо и уверенно, а другой чуть медленнее тащился у него за спиной. Я тронулся было вперед, но даже в этом состоянии сказались тридцать лет опыта, когда мне время от времени доводилось выполнять функции полицейского врача-криминалиста. Сработал приобретенный инстинкт, и я мгновенно отступил в сторону, чтобы не испортить следы.

Вдоль дорожки я направился к обрыву. Передо мной маячило лицо Риты.

Высоту я недолюбливаю. Голова идет кругом. Так и тянет прыгнуть в пропасть. Поэтому мне не хватило духу подойти к самому краю и глянуть вниз, как это запросто сделал бы почти любой из проживающих в нашей местности. Грязь не грязь, слякоть не слякоть, но я опустился на четвереньки и полз до тех пор, покуда не очутился на поросшем невысокими кустами пригорке близ того места, где оканчивались следы, и выглянул за край утеса.

Отлив там начинается около четырех дня, так что вода сейчас опять прибывала, едва покрывая острые камни в семидесяти футах от вершины. Я не видел почти ничего, кроме тусклого белесого мерцания, но слышал, как волны с шелестом накатывают на камни. В лицо ударила морская сырость, и мне пришлось зажмуриться.

Так и лежал я в грязи, отяжелевший старик, больной и бесполезный, и даже теперь, находясь в безопасности, на твердой земле, боялся смотреть вниз. Пальцы разжались, и я выронил фонарик. Мерцающим светлячком он несколько раз крутанулся в воздухе, а затем бесследно и беззвучно исчез там же, где сгинули двое людей.

Через некоторое время я по-крабьи пополз обратно. Когда нет необходимости заглядывать в головокружительную пропасть и висеть над пустотой, будто паук на паутинке, самочувствие у меня заметно улучшается. Поверхность каменного утеса была ребристой и голой как колено, так что в полете Рита и Салливан не пострадали. А затем…

Я встал и направился к дому.

Алек по-прежнему был в гостиной. С задумчиво-довольным видом он стоял у стола и подливал себе виски.

– Что, оставили дверь открытой? – спросил он. А затем: – Постойте, что с вами случилось? Где вы так измазались?

– Буду с вами откровенен, – сказал я. – Они рехнулись и прыгнули с обрыва.

Молчание.

Чтобы осмыслить услышанное, Алеку потребовалось некоторое время. В прошлом, приводя ко мне ребенка, мать зачастую говорила: «Ну же, глупышка, не бойся. Сам знаешь, доктор Люк не сделает тебе больно». Да, ребенок это знал, поскольку доверял доктору Люку. Но иногда, как ни старайся, без боли не обойтись, и тогда я видел, как ребенок, надувая губы, с упреком смотрит на меня, перед тем как расплакаться. И сейчас Алек Уэйнрайт, даром что был забулдыгой преклонного возраста, смотрел на меня точно так же.

– Нет! – сказал он, наконец осмыслив значение моих слов. – Нет, нет, нет!

– Мне очень жаль. Но так уж вышло.

– Не верю, – едва не крикнул Алек. Он поставил стакан, и тот проехался по полированной столешнице. – Откуда вы знаете?

– Ступайте посмотрите на следы. Следы обоих. Они ведут к «Прыжку влюбленных», но не обратно. На кухонном столе записка. Я ее не читал.

– Это неправда, – сказал Алек. – Это… Минутку!

Он развернулся, слегка покачнувшись из-за больных суставов, но схватился за стол и устоял на ногах, после чего направился к двери, ведущей в прихожую. Я слышал, как он со всей возможной скоростью взбирается по лестнице и ходит по мансарде, открывая и закрывая двери комнат и дверцы шкафов.

Тем временем я сходил на кухню, где вымыл руки горячей водой. На крючке у плиты висела щетка. Она предназначалась для обуви, но я, не заметив этого, попробовал отчистить ею одежду. Я все еще педантично соскребал грязь, когда вернулся Алек.

– Ее одежда на месте, – сообщил он сквозь стиснутые зубы, – но…

Тут он поднял ключ и стал производить им какие-то расплывчатые и ничего не значившие жесты. Ключ был странный, как от йельского замка, но гораздо меньше. На его хромированной головке я заметил миниатюрную гравировку «Маргарита» с двойным узлом верности.

– Не ходите туда, – предупредил я, когда Алек направился к двери, ведущей во двор.

– Почему нет?

– Нельзя портить следы. Алек, надо вызвать полицию.

– Полицию, – неуверенно повторил он и опустился в белое кресло возле кухонного стола. – Полицию. – Алек опять задумчиво произнес это слово, а затем, как обычно бывает в подобных случаях, его прорвало: – Но мы должны хоть что-то сделать! Разве нельзя… Ну не знаю… Спуститься вниз?

– Как? Слезть по отвесной скале невозможно. Кроме того, начался прилив. Придется ждать до утра.

– Ждать… – прошептал Алек. – Ждать. Но нельзя же просто сидеть сложа руки! – Тут он собрался с мыслями. – Да, вы правы. Полиция разберется. Звоните им. Или я сам позвоню.

– Каким образом? Ведь кто-то перерезал телефонный провод!

Вспомнив об этом, Алек растерянно потер лоб. Его лицо пошло пятнами – то ли от виски, то ли от эмоционального напряжения. Неприятная картина. Особенно для врача.

– Но у нас есть машина, – вспомнил он. – Целых две машины. Можно доехать и…

– Именно так мы и поступим, если вам это по силам.

Тут в сонной тишине кухни загудел электрический холодильник, и мы оба вздрогнули. Алек, повернувшись к источнику шума, впервые заметил под бокалом клочок бумаги с карандашной надписью. Он отставил бокал в сторону и взял записку в руки.

– Я в норме. Просто еще не верится. Все это… – Но его глаза все же наполнились слезами.

Мне пришлось искать его шляпу – в таких делах Алек беспомощен как дитя – и плащ, на тот случай, если дождь возобновится. Он настоял на том, чтобы осмотреть «Прыжок влюбленных» в свете еще одного фонарика, но смотреть было не на что. Просто отпечатки подошв и маячивший перед нами обоими образ Риты.

Несмотря на его физическое состояние, Алек держался молодцом. Лишь когда мы, направляясь к машине, вернулись в прихожую, он грохнулся в обморок возле стойки для шляп. Его рука разжалась, ключик с именем «Маргарита» и узлом верности упал на паркет, и тут я впервые понял, как сильно Алек любил Риту. Я поднял ключик, сунул его в карман жилета, а затем с трудом потащил Алека наверх.

Тела Риты Уэйнрайт и Барри Салливана обнаружили двумя днями позже. Их вынесло на галечный пляж в нескольких милях от утеса, и какие-то мальчишки сбегали за полицией. Но лишь после вскрытия мы узнали истинную причину их смерти.