11. 17 июля 1610

Воспоминаний о том дне почти не сохранилось. Любые воспоминания – как соль на незажившую рану, но порой они всплывают, точно неподвижные картинки волшебного фонаря. Вот солдаты инквизиции, вытаскивающие нас из постелей. Вот Леборн с перерезанным горлом. Вот падает наземь искромсанная одежда. Отчетливее всего я помню звуки – стук копыт, звон сбруи, громогласные приказы, разгоняющие остатки сна, наши удивленные вопли.

Долго, слишком долго не понимала я, в чем дело. Чуть больше проворства, и улизнула бы, воспользовавшись предрассветным сумраком да кутерьмой. Буффон дрался как лев, и часть солдат, оставив нас, усмиряла его. Увы, я растерялась, ждала, что сейчас появится Лемерль с планом спасения, и упустила момент.

Лемерль снова нас бросил. Сам спасся, небось почуял опасность и понял: если бежать вместе, больше вероятности, что поймают. Леборн, видимо, разгадал его подлый замысел и поплатился жизнью – беднягу нашли под повозкой с перерезанным горлом и изуродованным лицом. Остальных – женщин, цыган, карликов, тех, кого легко заменить, – Черный Дрозд швырнул солдатам, аки горсть монет. По сути, он нас продал. Уже не впервые.

Слишком поздно открылась мне горькая правда. Нагими нас заковали в кандалы, выстроили в ряд и повели под конвоем конных охранников. Эрмина, вся растрепанная, безутешно рыдала, за ней с высоко поднятой головой шла я, последним, корчась от боли, хромал Буффон. Карауливший меня жирный боров с наглыми глазами и губками бантиком пробормотал что-то сальное и хотел погладить меня по щеке. Я обожгла его презрительным взглядом, благо глаза были сухие и горячие, как угли.

– Только тронь, – зашипела я, – одно мое заклинание, и стручок твой мигом отвалится…

Боров оскалился.

– Ты, сучка, свое получишь, – процедил он. – Жду не дождусь…

– Жди, боров, жди и помни про заклинание.

Знаю, глупо было ему угрожать, только меня распирало от гнева. Казалось, я лопну, если промолчу.

Снова и снова появлялась навязчивая мысль, она крутилась в сознании, как мул вокруг колодца, и с каждым кругом терзала все сильнее. Как Лемерль мог так со мной? Со мной! Ладно с Эрминой, ладно с Буффоном, Беко, ладно с карликами. Но я – это я. Почему он не взял меня с собой?

Позови меня Лемерль, я бы пошла – это открытие разожгло пламя ненависти, мгновенно и навсегда. Я-то считала себя лучше других, сильнее и порядочнее. Лемерль раскрыл мне глаза. Я поняла, что так же способна и на предательство, и на трусость, и на убийство. Теперь я видела истинную себя и, распаляя свой гнев, горела желанием пустить Лемерлю кровь. Злость баюкала меня ночью и согревала днем.

Арестантская трещала по швам, и нас заперли в подвалы под зданием суда. Я попала в холодную каморку с земляным полом и солевыми отложениями на стенах. Смешать эту соль с углем и серой – получится не просто белый порошок, а отличная взрывчатка, но зачем в подвале взрывчатка? Тут ни окон, ни другого выхода – лишь запертая дверь. Я села на влажный пол и постаралась обдумать свое положение.

Виновность наша сомнений не вызывала, оправдываться бессмысленно. Вариантов обвинения у судьи Реми было выбирай – не хочу, спасибо Лемерлю. Воровство, порча, ересь, самозванство, бродяжничество, колдовство, убийство – за любое из этих преступлений по закону нам грозила смерть. Верующий утешался бы молитвами, а я молиться не научилась. Леборн твердил, что для таких, как мы, Бога нет. Мы не созданы по его образу и подобию. Мы юродивые, бракованные, треснувшие при обжиге. Разве нам можно молиться? Да и если бы мы молились, что сказали бы Ему?

Спина у камня, ноги на утоптанной земле – я просидела так до рассвета, баюкала малютку в своем чреве, прислушивалась к рыданиям за стеной.

Раз, и дремы как не бывало. В каморке царил мрак, но я отчетливо услышала скрип засова и легкие шаги на подвальной лестнице. Я не без труда встала, не отрывая спину от стены, и шепотом спросила:

– Кто там?

В ответ раздалось мерное дыхание и шелест одежды о стену. Ко мне кто-то подкрадывался. В полной темноте я подняла кулак. Меня всю трясло, но я знала, что рука не дрогнет. Пусть только приблизится!

– Жюльетта!

Я точно окаменела.

– Кто ты? Откуда знаешь мое имя?

– Жюльетта, прошу тебя, у нас мало времени.

Я медленно опустила кулак, потому что сообразила, кто это. Чумной Доктор! Тот, который предупреждал меня, тот, чей голос показался знакомым. Запах я тоже узнала: сухой, резкий – так пахнут химикалии. В кромешном мраке и тишине ничего не отвлекало, вот я и догадалась. От той догадки у меня аж дух захватило.

– Джордано?

– Говорю же, для вопросов сейчас не время, – раздраженно прошипели из тьмы. – Вот, возьми! – Мне швырнули что-то мягкое. Ткань. Это ряса, пропахшая плесенью, но наготу прикроет. Я натянула ее, гадая, что случится дальше.

– Хорошо, а теперь за мной. Быстрее, медлить нельзя!

Наверху лестницы открыли люк. Чумной Доктор скользнул в него первым и протянул мне руку. Глаза мои привыкли к мраку, и свет в коридоре едва не ослепил, хотя источал его один-единственный факел. Еще вялая и заспанная, я повернулась к старому приятелю, но увидела лишь Чумного Доктора в длинноносой маске и черном плаще.

– Джордано? – снова спросила я, касаясь маски из папье-маше.

Чумной Доктор покачал головой.

– Может, хватит вопросов? Я подсыпал слабительное стражнику в суп, и теперь он каждые десять минут бегает в уборную. В последний раз забыл ключ.

Чумной Доктор настойчиво подталкивал меня к двери.

– А мои друзья? Что с ними?

– Их спасать некогда. Вот если сбежишь одна, у нас обоих есть шанс. Ну, решайся!

Я мешкала. Из-под черной маски мне вдруг послышался голос Лемерля и свой малодушный ответ: «Забери меня! Брось остальных, только меня забери!»

«Ни за что!» – зло сказала я себе. Если бы Лемерль позвал меня, я, наверное, убежала бы с ним. Только на коротеньком словце «если» будущее не построишь. Под сердцем шевельнулся ребенок, и я поняла: дам сейчас слабинку – его будущее навсегда омрачит тень Лемерля.

– Без друзей не пойду! – заявила я.

Старик бился над замками, но тут обернулся и обжег меня взглядом.

– Ничуть не изменилась! – прошипел он. – Такая же упрямица. Небось они правы: ты точно ведьма. В твоей рыжей голове поселился диббук!^[13] Ты обоих нас погубишь!

Ночной воздух пах свободой, и мы с Джордано не могли им надышаться. Мы разбегались: мне хотелось остаться, но Джордано строго-настрого запретил, и я послушалась. Мы спешили по улицам Эпиналя, искали где потемнее, выбирались из города грязными закоулками. Сон это или явь: слух и зрение обострились до непостижимого предела, как бывает лишь в бреду. Бегство вспоминается обрывками – лица в трактире, свет красного фонаря, рты, разинутые в беззвучном пении; луна за грядой облаков, черная каемка леса; сапоги, мешок со снедью, плащ, загодя спрятанный под кустом, мул на привязи.

– Забирай мула. Он мой, никто искать не станет.

Джордано так и не снял маску.

Я едва не задохнулась от благодарности.

– Джордано, столько лет прошло. Я думала, ты умер.

Сухое карканье наверняка означало смех.

– Меня голыми руками не возьмешь! Теперь-то уедешь?

– Погоди! – попросила я, дрожа от страха и волнения. – Я так долго тебя искала! Что стало с нашей труппой? С Жанеттой, с Габриэлем, с…

– Рассказывать нет времени. С тобой це́лую ночь проговоришь, а вопросы не кончатся.

– Тогда спрошу только об одном. – Я сжала его руку. – Ответь, и я уеду.

Джордано кивнул. В носатой маске он напоминал огромного мрачного ворона.

– Да, – наконец выдавил он. – Изабелла…

Я тотчас поняла, что моей матери нет в живых. Все эти годы я хранила ее образ в сердце, точно медальон на груди, – ее горделивую стать, ее улыбку, ее песни и заклинания. Она умерла во Фландрии, по словам Джордано, совершенно нелепо, от чумы. Теперь у меня остались только сны и обрывки воспоминаний.

– Ты был рядом? – спросила я дрогнувшим голосом.

– А сама как думаешь?

За хриплым дыханием Джордано мне послышался шепот матери: «Люби редко, но метко». Теперь я понимала, почему старик следил за мной, почему рисковал ради меня жизнью, почему сейчас не смотрел в глаза и не снимал длинноносую маску.

– Сними маску, Джордано! Прежде чем простимся, хочу на тебя посмотреть.

В лунном свете он казался древним стариком с ввалившимися глазами. Да это не лицо, а снова маска, трагичная от натужной улыбки и безглазая. Слезы текли из глазниц в глубокие складки по обеим сторонам рта. Я хотела обнять Джордано, но он отпрянул. Ласку он терпеть не мог.

– Прощай, Жюльетта! Уезжай отсюда поскорее. – Вот он, голос прежнего Джордано, строгий, источающий мудрость. – Спутников своих не ищи, так лучше им и тебе самой. Понадобится – продай мула. Для переездов выбирай ночи.

Я все равно обняла Джордано и, не ожидая ответа, поцеловала в лоб. Его одежда, как раньше, пахла серой, специями, химикалиями. Сердце сдавила тоска. Мой старый учитель содрогался всем телом. Отстранился он резко, почти зло.

– Каждая секунда на вес золота, – напомнил он прерывающимся голосом. – Уезжай, Жюльетта!

В устах Джордано мое имя звучало как скупая ласка.

– А ты? С тобой что будет?

Джордано слабо улыбнулся и покачал головой, как всегда, когда я, по его мнению, болтала ерунду.

– Ради тебя больше грешить не стану! Неужели забыла, что в шабат я сиднем сижу?

Джордано помог мне забраться на мула и хлестнул его по бокам. Мул бодро зацокал по утоптанной земле. До сих пор помню лицо Джордано в холодном свете луны, его тихое «прощай!», поступь мула по лесной тропке, запах пепла и последнее «шалом!». Казалось, голос Джордано доносится из моего тринадцатилетия, казалось, по пятам за мной следует моя совесть, аки глас Божий с горы.

С Джордано мы больше не встречались. Из Эпиналя я через Лотарингию отправилась в Париж, а когда живот сильно округлился, вернулась на побережье. Мешок со снедью опустел, еду пришлось добывать, и я по наставлению старого учителя продала мула. В переметной суме обнаружились пожитки из моей повозки, спасенные Джордано, – немного денег, книги, украшения, завалявшиеся среди костюмов: дешевые стразы от драгоценностей не отличишь. Волосы я перекрасила, убоявшись, что выдадут. Я жадно ловила весточки из Лотарингии, но не слышала ни знакомых имен, ни слухов о новых казнях. Я жду до сих пор, точно время приостановилось, точно антракт растянулся на пять лет. Жду, что в один прекрасный день настанет кровавая развязка.