Лепрекон, возникши в сосновом бору назавтра, увидел чуть поодаль от домика двоих детей. Вскинул раскрытую правую ладонь над головой (таково приветствие и у дивных, и у гэлов), а затем пошел бы себе дальше, однако замер – его вдруг посетила некая мысль. Присев перед детьми, он долго смотрел на них, а дети – на него. Наконец лепрекон обратился к мальчику:
– Как твое имя, а вик виг О?[16]
– Шемас Бег[17], достопочтенный, – ответил мальчик.
– Маловатое имя, – отозвался лепрекон.
– Так меня зовет мать, достопочтенный, – отбрил его мальчик.
– А как тебя зовет отец? – последовал вопрос.
– Шемас Эоган Мэлдуйн О’Карбайл Мак ан Дройд.
– Великоватое имя[18], – произнес лепрекон, а затем обратился к девочке: – А тебя как зовут, а кайлинь виг О?[19]
– Бригид Бег, достопочтенный.
– А отец тебя как зовет?
– Он меня вообще не зовет, достопочтенный.
– Ну что ж, Шемаси́н и Бриди́н[20], славные малыши, вы мне очень любы. Чтоб вам здоровья, покуда не приду я повидать вас вновь.
И удалился лепрекон той же дорогой, какой явился. Пока шел, подпрыгивал да пальцами потрескивал, а иногда сучил нога об ногу.
– Славный лепрекон, – молвил Шемас.
– И мне понравился, – сказала Бригид.
– Слушай, – проговорил Шемас, – давай я буду лепрекон, а ты – двумя детьми, и я спрошу у тебя, как вас звать.
Сказано – сделано.
Назавтра лепрекон явился опять. Сел рядом с детьми и, как и в первый раз, сколько-то помолчал.
– Ты не спросишь, как нас звать, достопочтенный? – поинтересовался Шемас.
Его сестра застенчиво разгладила платьице.
– Меня, достопочтенный, звать Бригид Бег, – проговорила она.
– Доводилось ли вам играть в «камешки»?[21] – спросил лепрекон.
– Нет, достопочтенный, – ответил Шемас.
– Я вас научу, как играть в «камешки», – сказал лепрекон, подобрал несколько шишек и обучил детей той игре.
– А доводилось ли вам играть в «шапки-салки»?[22]
– Нет, достопочтенный, – ответил Шемас.
– А доводилось ли вам играть в «Я делаю гвозди из своего ри-ро-радди-о, я могу наделать гвоздей из своих ри-ро-рей»?[23]
– Нет, достопочтенный, – ответил Шемас.
– Это славная игра, – заметил лепрекон, – как и «шапка-на-спинке»[24], и «двадцать четыре ярда на козлином хвостике», и «города», и «освобождение пленных», и чехарда. Я вас научу им всем, – сказал лепрекон, – а еще покажу, как играть в ножички, и в «ямки», и в «сторожей-разбойников». Лучше всего начинать с чехарды, вот ей я вас сейчас же и научу. Пригнись вот так, Бридин, а ты, Шемас, пригнись так же, но подальше. Теперь я прыгну через спину Бридин, пробегусь и прыгну через спину Шемасина – вот эдак, а затем побегу вперед и пригнусь. Теперь, Бридин, ты прыгай через брата, потом прыгай через меня, а затем беги подальше и снова вставай да пригибайся. Вот и твоя очередь, Шемас, – ты прыгай через меня, а затем через сестру и беги подальше, пригибайся, и буду прыгать я.
– Отличная игра, достопочтенный, – сказал Шемас.
– Так и есть, а вик киг[25], – голову прячь, – сказал лепрекон. – Добрый прыжок, лучше и не прыгнешь, Шемас.
– Я уже умею прыгать лучше Бригид, – отозвался Шемас, – и буду прыгать лучше твоего, когда сноровки наберусь, – прячь голову, достопочтенный.
Почти не заметив, они миновали кромку леса и уже заигрались на суровой пустоши, загроможденной здоровенными серыми валунами. Дальше этой пустоши ничего не было видно: за нею вдали к горизонту вздымалась заросшая вереском гора. Вокруг пустоши росла потрепанная живая изгородь из ежевики да торчала длинными пучками там и сям жесткая дикая трава. В углу же высилось раскидистое коренастое дерево, и дети с лепреконом, играя, оказывались все ближе и ближе к тому дереву. Лепрекон пригнулся совсем рядом с ним. Шемас разбежался, прыгнул – и соскользнул в нору рядом со стволом. А следом и Бригид разбежалась, прыгнула – и соскользнула в ту же нору.
– Ахти мне! – сказала Бригид, исчезая из виду.
Лепрекон щелкнул пальцами, посучил ногами – и, нырнув в ту же нору, тоже исчез из виду.
Минул час, когда дети обычно возвращались домой, и Тощая Женщина из Иниш Маграта немного забеспокоилась. Никогда прежде не бывало такого, чтоб дети опаздывали к обеду. Одного из двоих чад она не выносила на дух – свое, но уже забыла, который из них ее ребенок, а поскольку одного она любила, приходилось любить обоих – по опаске: ошибешься еще да отчитаешь того ребенка, к какому сердце втайне стремится. А потому тревожилась она за обоих поровну.
Позади осталось время обеда, час ужина пришел, а дети – нет. Вновь и вновь выбиралась Тощая Женщина к темным соснам и звала детей, пока не осипла совсем, аж перестала слышать себя, даже когда вопила. Вечер износился до ночи, и Тощая Женщина, поджидая прихода Философа, осмыслила положение. Муж не явился, дети не явились, лепрекон, как договаривались, не вернулся… И тут ее осенило. Лепрекон украл ее детей! Она объявила месть лепреконам – такую, что потрясет род людской. В самом разгаре ее исступления меж деревьями показался Философ, вошел в дом.
Тощая Женщина кинулась навстречу…
– Муж, – сказала она, – лепреконы Горт на Клока Моры похитили наших детей.
На миг Философ вперил в нее взгляд.
– Похищение детей, – произнес он, – многовековое излюбленное занятие дивных, цыган и разбойников с Востока. Обыкновенно порядок таков: напасть на человека и держать в плену ради выкупа. Если выкуп не заплачен, узнику, бывает, отрезают ухо или палец и доставляют заинтересованной стороне – с заявлением, что через неделю последует рука или нога, если не возникнут подобающие договоренности.
– Ты отдаешь себе отчет, – пылко спросила Тощая Женщина, – что украли твоих детей?
– Не отдаю, – сказал Философ. – Этому порядку, однако, дивные следуют редко: обычно крадут они не ради выкупа, а из любви к воровству или же ради каких-то других смутных и, возможно, практических целей, жертву держат у себя в цитаделях или дунах, пока с излиянием времени не позабудет жертва своих истоков и не сделается мирным обитателем дивной страны. Кража людей ни в коей мере не ограничивается родом людским либо же народом дивным.
– Чудовище, – произнесла басовито Тощая Женщина, – будешь ты меня слушать?
– Не буду, – произнес Философ. – Водится этот обычай и у многих насекомоядных. Муравьи, например, почтенный народ, живущий очень упорядоченными общинами. Цивилизация у них сложнейшая и искуснейшая, нередко отваживаются они на дальние походы ради колонизации или в другие экспедиции, откуда возвращаются с богатой добычей тли и другой живности, а из нее для республики далее получаются слуги и одомашненные твари. Поскольку ни убивают они своих пленных, ни едят их, такой обычай следует именовать похищением. То же можно сказать о пчелах, выносливом и трудолюбивом народе, живущем в шестиугольных кельях, кои очень трудно растрясти. Случается, когда у них нет своей королевы, они похищают королеву у соседа менее могущественного и употребляют ее для своих целей без всякого стыда, жалости или же совести.
– Уразумеешь ли ты? – возопила Тощая Женщина.
– Не уразумею, – произнес Философ. – Поговаривают, что субтропические обезьяны похищают детей и – как сообщают – обращаются с пленниками очень бережно: с величайшей щедростью делятся с ними своими кокосами, ямсом, плантанами и другими экваториальными кормами, а также перемещают похищенных по деревьям (зачастую отстоящим далеко друг от друга, на большой высоте) с бдительнейшей осторожностью и благоволением.
– Я отправляюсь спать, – сказала Тощая Женщина, – твоя каша – на печи.
– Комки в ней есть, дорогая моя? – уточнил Философ.
– Надеюсь, что да, – ответила Тощая Женщина и сиганула в постель.
В ту ночь Философа настиг жесточайший прострел, каких прежде не бывало с ним, и легче не стало, пока серое утро не сморило хозяйку дома в неохотную дрему.
В то утро Тощая Женщина из Иниш Маграта проспала допоздна, однако, едва проснувшись, в великом своем нетерпении едва ли помедлила, чтобы позавтракать. Тотчас после того, как поела, нацепила она чепец да шаль и отправилась по сосновому бору к Горт на Клока Море. В скором времени достигла она каменистой пустоши и, подойдя к дереву на юго-востоке, подобрала камень и громко застучала им по древесному стволу. Стучала она по-особенному: дважды подряд, затем трижды, следом один раз. Из дыры послышался голос.
– Кто там, будьте любезны? – спросил он.
– Бан на Дройд[26] из Иниш Маграта – и тебе это хорошо известно. – Таков был ответ.
– Сейчас поднимусь, благородная женщина, – произнес голос, и через миг из дыры выпрыгнул лепрекон.
– Где Шемас и Бригид Бег? – сурово спросила Тощая Женщина.
– Откуда же мне знать где? – отозвался лепрекон. – Разве не дома им сейчас быть?
– Были б дома, я б не явилась сюда, их разыскивая, – таков был ее ответ. – Сдается мне, они у тебя.
– Обыщи, – сказал лепрекон, распахивая жилетку.
– Они у тебя там, в домишке твоем, – ожесточилась Тощая Женщина, – и чем скорее ты их выпустишь, тем лучше для тебя самого и пятерых твоих братцев.
– Благородная женщина, – произнес лепрекон, – можешь спуститься сама в наш домишко и убедиться. Справедливее не скажу.
– Не протиснусь я туда, – сказала она. – Велика слишком.
– Ты знаешь способ, как сделаться маленькой, – заметил лепрекон.
– Но, может, я не смогу снова сделаться большой, – сказала Тощая Женщина, – и тогда ты и твои гнусные братцы одержите верх. Если не выпустишь детей, – продолжила она, – я подниму против тебя сидов из Крохан Конайле. Сам знаешь, что приключилось с клуриконами с Ойлян на Гласа[27], когда похитили они дитя Королевы, – с вами случится что похуже. Если дети не явятся домой нынче вечером до восхода луны, я отправлюсь к своему народу. Просто передай это твоим пятерым братцам-уродцам. Чтоб тебе здоровья, – добавила она и отправилась прочь.
– Здоровья чтоб тебе, благородная женщина, – произнес лепрекон и простоял на одной ноге, покуда не исчезла она из виду, после чего скользнул обратно в нору.
Возвращаясь домой сосновым бором, Тощая Женщина увидела Михала Мак Мурраху – тот шел туда же, брови свиты от растерянности.
– С Богом тебе, Михал Мак Мурраху, – сказала она.
– С Богом и Марией[28] тебе, достопочтенная, – отозвался он, – сам я нынче в большой беде.
– С чего бы не быть тебе? – спросила Тощая Женщина.
– Я пришел потолковать с твоим мужем об одном деле.
– Если потолковать надо, то ты явился в дельный дом, Михал.
– Сам-то[29] – человек могучий, то верно, – сказал Михал.
Через несколько минут Тощая Женщина заговорила вновь:
– Уже отсюда чую я вонь его трубки. Ступай прямиком к нему, а я снаружи побуду, ибо от звуков ваших с ним голосов у меня голова разболится.
– Что тебе в радость, то в радость и мне, достопочтенная, – молвил ее собеседник и ушел в домик.
Для растерянности была у Михала Мак Мурраху веская причина. Отцом он доводился всего одному ребенку, и девушка та – самая красивая на всем белом свете. Незадача состояла вот в чем: никто-никто не знал, что она красивая – даже сама она не знала об этом. Временами, когда купалась в заводи горного потока и видела свое отражение, что глядело на нее из тихой воды, думала девушка, что очень пригожа, и тут же нисходила на нее великая печаль: что проку в пригожести, если некому посмотреть? Красота – она же еще и прок. И искусства, и ремесла – то есть и изыск, и польза – пусть выступают на торжище, и пусть судят о них барыги.
В единственном доме рядом с ее отчим жилищем обитала Бесси Ханниган. Прочие немногие дома рассыпало на удалении друг от друга, и разделяли их безмолвные мили холмов да болот, а потому девушка отродясь едва ль видела больше пары-тройки мужчин, помимо собственного родителя. Помогала отцу с матерью во всех мелких делах по дому и каждый день выгоняла трех коров и обеих коз пастись на горные склоны. Здесь день за солнечным днем текли годы, и в их неспешном теплом безмыслии без всяких размышлений многие думы наплывали ей на ум и повисали на миг многие образы, словно птицы в воздухе. Поначалу – и долго – была она вполне счастлива; много есть такого, что способно увлечь дитя: просторные небеса, что во всякий день облекаются разной красою; бесчисленные созданья-малютки, что живут в траве или в вереске; лихой слет птицы с горы к бескрайней равнине внизу; мелкие цветики – такие довольные, каждый на своем безмятежном месте; пчелы, сбирающие пищу для домов своих, и дородные жуки, что в сумерках вечно теряют дорогу. Все это и многое прочее было девушке интересно. Три коровы, нагулявшись вдосталь, приходили и ложились с нею рядом, жевали жвачку, а козы выпрыгивали из орляка и любовно толкались лбами девушке в грудь.
Да и вообще все вокруг в безмолвном мире девушки любило ее, но очень не торопясь копился у нее в сознании непокой, смятенье, какому доселе была она чужда. Случалось, беспредельная истома прижимала ее к земле. В уме народилась мысль, и не было у нее имени. Крепла она – и никак ее не выразить. Не находилось слов внутри, какими встретить ту мысль, изгнать или приветить чужачку, что все настойчивее, все просительнее стучалась к девушке в дверь и заклинала, чтоб поговорили с ней, чтоб впустили, обласкали и приголубили. Мысль – действительна, а слова лишь ризы ее, но все же мысль застенчива, как дева: ежели не облачена она подобающе, не взглянуть нам на ее призрачную наготу – улетит от нас и вернется только в потемках, рыдая тоненьким детским голоском, какой не постигнуть, покуда, тужась умом, слушая и угадывая, мы наконец-то не сотворим для нее знаки, что станут ей и защитой, и знаменем. А потому девушка не постигала касания, возникшего издалека и вместе с тем сокровенного, – шепота, столь отстраненного и вместе с тем столь восхитительно задушевного. Ни речь, ни опыт жизни опорой ей не были; она умела слушать, но не думать, чувствовать, но не знать; глаза ее смотрели вперед, но не видели, ощупью она пробовала все при свете дня, но ничего не ощущала. Казалось, будто это кромка ветерка, что шевелит ей локоны, не поднимая их, – или же первый проблеск восхода, что и не свет, и не тьма. Пальцы ее души тянулись схватить незнакомку за руку, и трепет усиливался устремлением – не телесным и не умственным, ибо ни тело, ни ум не увлекались полностью и определенно. Некая смутная середина меж тем и другим тревожилась все более, смотрела, ждала, и не спала, и не уставала нисколько.
О проекте
О подписке