Глава третья. Ночные дозорные

Первое, что поразило Маргарет в Трамсе, так это запах ручейников. Нынче городок больше не пахнет ручейниками, но запах его можно почувствовать даже сейчас, когда проезжаешь мимо старых домов, где в окошках до сих пор покачиваются занавески, как огромный маятник-призрак. Для меня это домашний запах, который я вдыхаю, но для Маргарет он был столь же дик, как и сами ткачи, которые смотрели на них с Гэвином в своих цветных ночных колпаках и вельветовых шортах, расшитых нитками. Юный служитель пытался выглядеть суровым и старым, но его взгляд выдавал лишь двадцать один год жизни.

– Посмотрите, матушка, на этот белый домик с зелёной крышей. Это и есть наш особняк.

Особняк стоял на возвышении, пристально вглядываясь в городок. Каждое заднее окно в тенаментах⁴ освещено им, поэтому задняя часть тенаментов всегда выглядит лучше передней. Первым стоял дом Джейми Дона, прожившего всю свою жизнь жалким холостяком, ожидая, что женщины сами сделают предложение, он держал хорьков, а ещё здесь повесился Битти, найдя новую верёвку среди бельевых, когда порвалась его первая, такова была решимость. Впереди Сандерс Гилрут открыто хвастался на холме (на той вершине в округе Ваймат, округа Кентербери, в прибрежье реки Дон⁵), что, заняв место в двух церквях, он может лечь в постель в Седьмой день и получить признание того, что побывал в той или иной церкви. (Гэвин быстро расправился с ним.) Для правоверных особняк старой шотландской церкви был семейной Библией, всегда открытой для них, но Битти говорил больше, чем он сам, когда он сказал:

– Чёрт побери этот особняк! Никогда не ругаюсь, но выглядит он осуждающе.

Особняк возвышался над городом с северо-восточной стороны, и до него можно добраться по широкой прямой дороге, которая через мгновение после того, как покинете Трамс, приведёт прямо к дому священника. Дорога настолько неровная, что, чтобы донести до дома священника кувшин с водой, не расплескав его, нужно быть в высшей степени искусным в чём-то одном из этого. Запряжённая телега, подпрыгивала, пойманной в сачок форелью. Напротив проёма в садовой ограде дома священника, где уже давно собирались поставить ворота, в ярде друг от друга лежали два валуна, приготовленные на зиму, когда тропу затапливало жёлтой водой, и это был единственный мост к дамбе, по которой священник ходил в церковь.

Когда Маргарет вошла в особняк, ведомая под руку Гэвином, это был отмытый добела домик из пяти комнат с чердаком, в котором размещалась спальня священника на случай приезда гостей, как во время недели Поста. Домик огораживал сад за высокими стенами, а крыша, выходящая на юг, была устлана мхом, который сиял на солнце дюжиной оттенков зелёного и жёлтого. Три пихты охраняли дом от западных ветров, но порывы с севера часто срывали крутые поля и проносились через поместье, хлопая сразу во все двери. Бук, растущий с восточной стороны, склонился над крышей, как будто сплетничал с колодцем во дворе. Сад был южнее и был полон кустов крыжовника и смородины. Там располагалась летняя скамья, где вскоре должны были произойти странные вещи.

Маргарет даже не сняла чепец, разглядывая особняк, и не разглядела всех станков. Гостиная и кухня находились внизу, а среди трёх комнат наверху кабинет был настолько мал, что предшественник Гэвина мог прикасаться к стенам, не меняя положения. В каждой комнате, кроме комнаты Маргарет, были кровати с длинными крышками, которые закрывались, как ставнями, но одна находилась в центре или сравнительно открыто, с резьбой по дереву, вроде надгробного орнамента. Если бы в доме водились дети, то им бы нравилось, прислонив доски закрытой кровати к комоду, играть на них, скатываясь как с горы.

Но в особняке уже много лет не было детей. Тот, по чьим стопам Гэвину предстояло пройти тернистый путь, овдовел через три месяца после женитьбы. Он был скупым человеком, когда приехал в Трамс, но и таким великодушным, когда уезжал, что я, зная, что во всём мире есть добро, благодаря милым душам, которых я встретил в этом уголке, всё же не могу надеяться, что многие так же близки к Богу, как он. Самое радостное в мире – это то, что немногие из нас опускаются до самого дна, самое печальное то, что, обладая такими способностями, мы редко поднимаемся выше. Из тех, кто заметно выделяется среди своих товарищей, я знал очень немногих: разве что мистера Карфрэ да пару-тройку дам.

Гэвин увидел лишь очень хрупкого старенького священника, уже пошатывающегося при походке, словно его ноги ударялись о камни. Завтра он собирался отбыть на родину, но зашёл в особняк, чтобы пожелать своему преемнику помощи Божьей. Незнакомец показался Маргарет столь грозными, что та наблюдала за ним лишь из окна.

– Никогда не забывайте о Боге, мистер Дишарт, – говорил старик в гостиной. Затем добавил, как будто просил слишком многого, – Пусть ты никогда не отвернёшься от Него, как я частенько в Ваши годы.

Когда этот престарелый служитель с прекрасным лицом, которое Бог даёт всем, кто любит Его и следует Его заповедям, рассказывал о своей молодости, он с тоской оглядывал выцветшую гостиную.

– Это похоже на сон, – сказал он, – Когда я в первый раз вошёл в эту комнату, у меня возникла мысль, что я срублю вишню, которая загораживает свет, но, похоже, она меня переживёт, а я так и состарился в поисках топора. Кажется, только вчера я был юным служителем, мистер Дишарт, а завтра и Вы состаритесь и будете наставлять своего преемника на прощанье, – и он перевёл взгляд на взволнованное лицо Гэвина, – Насколько Вы молоды, мистер Дишарт?

– Мне почти двадцать один год.

– Двадцать один! Ах, дорогой сэр, Вы не представляете, как это мало для меня. Двадцать один год! В этом возрасте мы вновь переживаем детство, а ещё когда поседеем и переложим всю свою ношу на Господа. Молодёжь щедро говорит об освобождении стариков от их бремени, но у стариков тревожится сердце, когда они видят бремя на спине у молодых. Позвольте мне сказать Вам, мистер Дишарт, что сейчас я бы простил многое из того, с чем едва справлялся в зрелом возрасте. Я думаю, Сам Бог очень хочет дать в двадцать один год новое детство.

– Боюсь, – с тревогой сказал Гэвин, – Что выгляжу я ещё моложе.

– Я думаю, – ответил мистер Карфрэ, улыбаясь, – Что душа Ваша намного моложе Вашего лица, и это прекрасно. Бесполезные люди – это те, кто не меняется с годами. Многие взгляды, которых я придерживался в своей юности и на протяжении долгих лет после теперь причиняют мне боль, и я уношу воспоминания о ошибках в Трамсе, совершённых на всех этапах моего служения. Когда становишься старше, узнаёшь, что жизнь – долгий урок смирения, – он сделал паузу, – Надеюсь, – нервно добавил старик, – Что Вы не поёте «Парафразы»⁶?

Видите ли, мистер Карфрэ не вырос из всех своих предрассудков; действительно, если бы Гэвин был менее фанатичен, чем он в этом вопросе, они расстались бы жёстко. Старый священник предпочёл бы умереть за своей кафедрой, чем отдать её тому, кто читал его проповеди. Иные сочтут это в вину, но я должен прямо здесь сказать, что я никогда не слышал, чтобы священник читал, не желая вернуться к учёбе.

– Не могу отрицать, – сказал мистер Карфрэ, – Что сегодня я не раз колебался. Нынче утром я в последний раз посетил Тиллилос, и так случилось, что там едва ли найдётся дом, в котором я не совершал бы венчания или панихиды. Ах, сэр, эти моменты для служителя дороже всех его проповедей. Вы должны стать частью каждой семьи, мистер Дишарт, иначе Вы останетесь лишь воскресным пастырем. И помните, если есть призыв свыше, то это призыв остаться. Чем больше подобных расставаний в прожитой жизни, тем больше она раздирает душу.

– И тем не менее, – нерешительно начал Гэвин, – В Глазго мне сказали, что меня назначили в самое пекло.

– Жестоко, но это не означает только то, что люди, которым редко приходиться работать ради борьбы с нуждой, иногда приходиться вставать с оружием в руках за пропитание. Наши ткачихи страстно религиозны и настолько независимы, что не позволяют кому-либо помогать им, но, если бы их заработная плата уменьшилась, они бы не выжили. И поэтому при разговоре о сокращении они вспыхивают. Любые перемены тревожат их, и, хотя они называют себя вигами⁷, поднялись несколько лет назад над мостовой и забросали камнями рабочих, приехавших, из города. И хотя можно подумать, что сегодня здесь тихо, мистер Дишарт, всего два месяца назад вспыхнул бунт ткачи против производителей за снижение цен на сырьё, у некоторых даже подожгли двери, сильно напугав одного из них, да так что бедолаге пришлось покинуть Трамс. Затем под командованием чартистов маршировали по улицам под военную музыку и барабанную дробь, а шестерых полицейских, подъехавших из Тиллидрума в лёгкой бричке, отправили обратно привязанными к сиденьям.

– Никого не наказали?

– Пока нет, но почти два года назад был такой же бунт, и шериф не предпринимал никаких действий месяцами. И вот однажды ночью площадь вдруг наполнилась солдатами, а зачинщиков вытащили из их постелей. Мистер Дишарт, люди полны решимости больше не попадаться на эту удочку, и с тех пор, как поднялось восстание, на каждой дороге, ведущей в Трамс, по ночам дежурят стражи. Солдаты сразу придут на сигнал рога. Если Вам доведётся услышать сигнал рога, умоляю тут же спешите на площадь.

– Не станут же ткачи драться?

– Вы не знаете, как чартисты выжгли эту часть страны. Однажды туманным днём, неделю назад я был на холме, думая, что там один, как вдруг я услышал резкий голос: «Руки за спину!». Я никого не видел и через мгновение списал это на порыв ветра. Внезапно туман передо мною почернел, и из него, казалось, выросла группа людей. Это были не тени, а рядовые ткачи Трамса с пиками в руках. Они разошлись, – продолжал мистер Карфрэ после паузы, – По моей просьбе, но с тех пор снова сходятся.

– А среди них были представители старой шотландской церкви? – спросил Гэвин, – Я должен был подумать, что они будут бояться нашего наставника, Ланга Таммаса, который, кажется, наблюдает за исключением из собрания, и ему как будто нравится это.

Гэвин говорил с чувством, потому что регент уже подвёл его по катехизису, а это было тяжёлое испытание.

– Регент? – отозвался мистер Карфрэ, – Да ведь он был одним из них!

Старый служитель, когда-то такой храбрый человек, пошатнулся, собираясь уйти, а едва прошёл несколько шагов, как пошатнулся от головокружения. Гэвин пошёл с ним к подножию главной дороги, без шляпы, каким его знали все в Трамсе перед сном.

– Я начинаю, – на прощанье заверил Гэвин, – С того места, на котором остановились Вы, и молюсь о возможности следовать по Вашему пути.

– Ах, мистер Дишарт, – вздохнул седовласый служитель, – Мир развивается не так быстро, как стареет человек. Вы начинаете так же, как и я.

Он оставил Гэвина, а затем последние слова юного служителя как будто задели его, и он повернулся и торжественно поднял свой посох вверх.