Домой он явился в полном отчаянии, со сломленной душой, не в состоянии более бороться с собственным безумием. Прямо в форме, не скидывая сапог, с порога повалился в кровать; Радмила, к счастью, опять была где-то в городе.

Так, в полусне, он провел два или три часа. Потом открыл глаза, встал и принялся шагать по комнате: неожиданно голова очистилась, Светислав почувствовал себя здоровым и преисполненным силы и решимости добиться на этой земле настоящей, человеческой правды.

Что делать? К кому обратиться?

Он распахнул окно, выходящее во двор. Давно уже наступил вечер, и в раскидистой кроне ореха громко ворчала какая-то птица. Теперь он пожалел, что рядом нет сестры. Они могли бы посоветоваться. Она опытная, может, смогла бы ему помочь. Он решил отправиться завтра в партком. «Но только, – подумал Светислав, – они слабаки и вряд ли захотят вмешиваться в наши дела! Однако тянуть ни в коем случае нельзя – решать надо или немедленно, или никогда».

И он решился отправиться в Белград. Первым поездом, и никому об этом ни слова. Он разыщет полковника Йову и все ему расскажет. И пусть тот решает, как следует поступить. Однако Светислав тут же усомнился: тот такой суровый, закрытый человек, захочет ли он понять его? Может, и он попрекнет Светислава белыми перчатками? И не лучше ли обратиться к капитану Холере? Ведь именно Холера в свое время рекомендовал его Управлению.

Приняв решение отправиться в Белград, Светислав ощутил прилив силы и бодрости, чего с ним давненько не бывало. Вдруг ему захотелось вымыться. «Только на пользу пойдет, – подумал он. – Разогреюсь, да и кашель этот пройдет».

Он растопил плиту, поставил на нее большую кастрюлю с водой – времени до поезда хватало. Расхаживая по кухне и покусывая нижнюю губу в ожидании, пока закипит вода, он пришел к выводу, что в Белграде лучше сначала поговорить с Холерой, который был ему ближе. Потом втащил большое деревянное корыто, в котором когда-то скоблили щетину с туш забитых свиней, и долго плескался в нем, совсем как ребенок.

Из корыта он вылез словно заново рожденный, болезнь сняло как рукой. Вытерся полотенцем, надел чистое белье и гражданскую одежду. И тут – даже не закашлявшись, а просто прочистив горло – ощутил, что рот его полон крови.

С ужасом Светислав плюнул в корыто, из которого еще не успел вылить воду. Длинные алые нити с прозрачными воздушными пузырьками колыхались среди белых островков мыльной пены, то погружаясь ко дну, то всплывая, растягиваясь в тонкие, как паутина, волоски и вновь собираясь в помятые спирали, похожие на раскисшие мотки красных хлопчатых ниток.

Его охватила паника, холодный пот выступил на лбу и ладонях. Он поспешно проглотил целую пригоршню соли и запил ее большой чашкой ледяной воды. Потом присел на кровать.

Дыша, словно мышь, мелко и коротко, он опустил голову на подушку и подождал, пока сердце перестанет биться так учащенно.

«Что это было? – с ужасом думал он. – Неужели смерть? Разве могу я умереть? Так ведь мне еще и двадцати двух не исполнилось!»

Потом он, обходя стороной редкие пыльные фонари, поспешил по слабо освещенной улице к далекой больнице. Прокрался по аллее, что напротив казармы, перешел мост через Раваницу; около почтамта и центрального рынка, избегая появляться на Главной улице, свернул на улицу Царя Лазара. Но стоило Светиславу повернуть в мрачный переулок, как из горла хлынула кровь.

В больницу он влетел, задыхаясь от кашля и плюясь кровью. Пробежал по коридору прямо в ординаторскую.

В приемном покое в это время уже никого не было, только какая-то женщина сидела с ребенком на коленях. Когда он ворвался внутрь, харкая в тряпку, с которой капала кровь, она испуганно схватила малыша и спряталась за углом.

– Что здесь этот делает? – забилась она в истерике. – Уведите его отсюда! Здесь дети! Уведите его!

Перепуганный Светислав замер. «Что это с ней? – подумал он. – Ведь это всего лишь болезнь. Ведь это всего лишь смерть».

В помещении появился крупный равнодушный санитар. Морщась и с отвращением, словно полицейский, придерживая Светислава за локоть, увел его к врачу.

10

Ночью в больнице он несколько успокоился. На рассвете, усевшись на кровати, он даже сумел немного вздремнуть.

Утром, пока никто еще не узнал о случившемся, он строго-настрого приказал персоналу никому не сообщать о болезни и потребовал немедленно доставить себя в Белград. В больнице его знали и побаивались и потому без раздумий удовлетворили все требования. И вот в полдень Светислава Петрониевича на неудобных носилках в служебной машине железнодорожного ведомства доставили не в министерство на улице Князя Милоша, а в больницу УДБА в Дединье^[10]. А неделю спустя перебросили в клинику «Ребро» в Загребе. Так что он не смог доложить о своем новом месте пребывания ни полковнику Йове, ни капитану Холере. Теперь ему казалось, что они никогда и не были знакомы.

Началась долгая, долгая болезнь.

В первые десять дней, борясь с температурой и пищей, от которой его мутило, прислушиваясь к зловещим хрипам в груди, грозящим новым кровохарканьем, полулежа в кровати клиники «Ребро», он написал первое письмо в министерство о Мариче и Станке, а спустя два месяца, требуя ответа, отправил второе.

Никто и не подумал ответить ему. Вместо этого, шесть месяцев спустя, какой-то поручик из Белграда доставил ему медаль за якобы проявленную отвагу.

С большим запозданием его навестила сестра Радмила. Мужеподобная и деловая, ковыряясь желтыми от табака пальцами с не очень чистыми ногтями в большом мужском портфеле, она поспешно и скучно докладывала ему о городских проблемах; она так и говорила – проблемы. Нищета никуда не делась, хлебозаготовки провалились, тюрьмы переполнены, а врагов все больше, офицеры женятся на отвратительных изнеженных буржуинках, а таких, как она, активисток, стараются не замечать, скоевцы или превращаются в равнодушных нигилистов, которых ничего не волнует, или становятся карьеристами, целящимися на вышестоящие должности, или – что еще страшнее – перерождаются в разочарованных и обозленных ренегатов. «Этот вражина, волейболист Миша Булочка, – добавила она, – сидит в тюрьме».

– Но ведь это глупо! – вскричал Светислав. – Миша не враг!

Потом он долго разочарованно взмахивал руками и в расстройстве цокал языком.

Наконец кружными путями, волнуясь, расспрашивая о десятках других знакомых, спросил и о Гордане – не вернулась ли она в Чуприю?

Радмила не смогла даже сразу припомнить, о ком он ведет речь:

– Это та самая высокая красотка, у которой отец не вернулся из плена? Что на улице Милана Топлицы жила?

Побледнев, Светислав кивнул головой.

– Эта шлюшка, – произнесла сестра тяжелым альтом как нечто само собой разумеющееся, – вышла замуж за одного из наших крутых и обеспеченных дипломатов. Сейчас она где-то за границей.

Светиславу показалось, что кто-то поднял над его головой траурное черное знамя, и он мысленно проклял день, когда мать родила его.

11

Вскоре после этого он дал согласие на операцию.

Так что ему на двадцать третьем году жизни в санатории на Голнике иссекли девять ребер, вырезав грудь почти до самого соска. Когда Светислав после операции в первый раз встал перед больничным зеркалом и увидел искривленную фигуру, то не смог сам себя узнать. С помощью большого шприца его накачали воздухом, создав под пазухой, между отсутствующими ребрами, мерзкую постоянно свербящую и шелушащуюся рану, которую он с болезненным интересом разглядывал в карманное зеркальце и постоянно ощупывал пальцами. Время от времени полость подкачивали, совсем как волейбольную камеру, которая потихоньку стравливает воздух. Но все-таки сумели спасти жизнь.

После этого начались его скитания от одной больницы до другой. Поначалу это были привилегированные учреждения, потом они становились все проще и проще. В них быстро распознавали его характер, и никто не желал держать Светислава у себя дольше положенного.

Некогда нервозный и в чем-то даже мелочный, Светислав в больнице стал равнодушным и неряшливым. Ему не мешала многодневная щетина, а сестры с трудом заставляли его умываться. Ел он много, но как-то равнодушно, забрасывая в себя пищу как дрова в топку. Несмотря на болезнь, пристрастился к табаку и ракии, самой обыкновенной и дешевой, настоящему деревенскому самогону, который украдкой покупал у больничного забора. Вместо обязательных санаторных прогулок сидел в палате и барабанил пальцами по столешнице, в тихий час шастал по коридорам и чужим палатам, где слушал, а еще чаще – пересказывал пошлые анекдоты про туберкулезников.

Постепенно он привык к тому, что чахотка – единственная существующая в мире реальность, научился верить в то, что все должны ею перестрадать, и с наигранным равнодушием хвастался числом и названиями пройденных больниц и санаториев. В этих местах связи с женщинами носят временный и отчаянный характер, они легко возникают и продолжаются без зазрения совести, чтоб потом безболезненно или трагически оборваться. Светислав, стыдливый, заброшенный и ленивый, в подобные не вступал. Украдкой он все-таки с вожделением поглядывал поначалу на женщин, но, не желая ничего менять в своей жизни, а также из-за того, что раза два-три получил отлуп, все-таки выбрал одиночество, слегка окрашенное обидой, пренебрежением и презрением.

Он любил запугивать новичков, подробно описывая внешний вид своих гнойных выделений, топографию сохнущих каверн и первичные признаки распада легких. Светислав описывал смерти, свидетелем которых был сам или о которых слышал от других; и обо всем он говорил с известным радостным отвращением. Если в санатории оказывался кто-либо из известных людей, о которых много говорили, он напрягал все свои полицейские способности, чтобы разузнать хоть какую-то их тайну, действительную или мнимую, чтобы потом с наслаждением разнести ее по палатам.

В компании новичков он разыгрывал суровые представления, которым сам первым же рукоплескал.

– Говоришь, – спрашивал Светислав, потягивая окурок, спрятанный в рукаве пижамы, – слегка расплевался? Причем кровью?

Новичок никак не хотел смириться с болезнью.

– Да ты ведь вовсе не болен! – орал Светислав, строя гримасы. – Да что ты! Это ошибка! Скоро тебя выпустят!

И старался как можно дольше кашлять, чтобы потом издалека плюнуть мокротой в открытое окно.

Болезнь окончательно овладела Светиком Петрониевичем, и никак не хотела покидать его – ей было уютно в нем! – да и он не очень хотел расставаться с ней. Всюду, где он побывал, его терпели, пугаясь его прошлого, но всячески советовали переменить место лечения. А ему было все равно – оставаться ли на одном месте или опять куда-то кочевать.

Так прошло почти шесть лет. Его лечили лучшими лекарствами в изоляции от внешнего мира, про который он уже не знал практически ничего, и Светислав нянчил свою болезнь, совсем как ребенок баюкает больную куклу, с неприметной упорностью борясь за то, чтобы как можно дольше не выздоравливать.

Но в один прекрасный день нашелся-таки умный доктор, который просто-напросто навалился на него, и Светик Петрониевич с чемоданом шмоток, безнадежно вышедших из моды за минувшие шесть лет, вместо обеспеченного пристанища оказался на улице.

Беспомощный и лишенный будущего, он понятия не имел, куда деваться и чем заняться в незнакомом ему мире.

12

В полном недоумении он сначала заявился к сестре Радмиле в Белград, где она стала небольшим руководителем в крупном столичном учреждении: не выйдя замуж, она жила в маленькой квартирке на улице Матери Евросимы с неким старым вдовцом. Оскорбленный и убежденный в том, что его недооценили, он пробыл у нее несколько дней, после чего отправился в Врнячку Баню^[11].

Он свято веровал в свою болезнь и решил никогда не расставаться с ней. Пенсионерствуя уже длительное время, Светислав накопил некоторую толику денег и поверил в то, что сможет сам себя и содержать, и лечить. Ему не нужны были более ни бездушные корыстолюбивые врачи, ни отвратительные государственные больницы.

В Бане он поселился в старой и не слишком дорогой гостинице и впервые в жизни провел в ней двадцать дней как истинный больной. Дважды в день, засунув градусник в рот, он измерял температуру и старательно записывал показания в блокнот, утром и вечером регулярно прогуливался по аллеям, заваленным дивным, ослепительно пушистым снегом. Отказался от ракии и табака. Пищу принимал регулярно, по часам, избегал прокуренных помещений, после обеда обязательно отдыхал, а спать ложился рано.

Глядя в окно на парк, в котором дети катались на санках, и на осыпанные сверкающим снегом ели, он со страхом ожидал того, что может с ним случиться: опять откроется кровохарканье, которое окончательно удушит его. Он так убедил себя, что, особенно поначалу, размышляя о смерти, Светик пугался предстоящего дня и считал, что он, совсем как герой народных баллад, должен к ней подготовиться.

Но ничего ровным счетом не происходило. Светислав хорошо спал, еще лучше ел, чувствовал себя превосходно. Он даже несколько растолстел.

Наконец он покинул Баню. Продолжая злиться на врачей, пришел к выводу, что вылечил себя сам.

Приехав в Белград, после некоторого колебания решил вернуться в Чуприю. И когда в один из грязных дней конца зимы он, ленивый и лупоглазый, толстый и бледный как утопленник, со своим перекошенным плечом появился в городе, никто его не узнал – о нем забыли.

Светислав так и не понял, радоваться надо этому или сокрушаться.

Ему хватило трех-четырех часов. Ровно столько, чтобы найти распоследнего беззубого, впавшего в детство адвоката, который нашел покупателя на отцовский дом, после чего, низко надвинув на глаза шляпу, бежал из города с первым вечерним поездом.

Он ненавидел Чуприю и ее жителей и не желал больше никогда их в жизни видеть. Он верил, что во всех его бедах были виноваты именно они. И решил никогда более с ними не встречаться и не писать никаких писем.

Поскольку Светиславу еще предстояло немало лет жизни, он решил потратить их в другом месте. Он был уверен, что следует поступить именно так.

13

После периодов жизни в Чуприи и в больницах колесо жизни прапорщика УДБА Светислава Петрониевича проворачивалось неоднократно, подталкивая его к шествию по заброшенным и весьма неожиданным тропинкам. Так бывший юноша отбарабанил еще четверть века.

Оправившись от болезни легких, Светислав окончательно поселился в Белграде. После переезда в столицу он, будучи холостяком, проживал некоторое время у немолодой женщины, знакомой его сестры, но вскоре получил от УДБА отличную двухкомнатную квартиру на бульваре Революции, напротив ресторана «Мадера». Первые семь-восемь лет он прожил именно здесь. Но как именно – позже и сам не мог припомнить.

Чем занимался он в те годы, где был? Он и сам точно не знал. Возился некоторое время со скучными административными делами в сфере жилищного права, покупал мебель и прочую ерунду для своего холостяцкого хозяйства, прослушал два семестра на юридическом факультете, несколько раз пытался, как он говорил, учиться (но положенные экзамены не сдавал) – и ничего более припомнить не мог. Светиславу казалось, что он усиленно и много трудился, что был загружен массой дел и обязательств, но содержание их припомнить не мог…