***

Солнце село час назад. В том месте, где оно скрылось за горизонтом, дотлевали золотисто-оранжевые отсветы, обещая на завтра такой же прекрасный день, что и сегодня. Воздух постепенно наполнялся прохладой, пением сверчков и кваканьем лягушек, долетавшем с пруда позади конюшни.

Килледон Гасваллаун стоял на заднем крыльце, курил и размышлял. Точнее говоря – смотрел перед собой невидящим взглядом и механически, как автомат, подносил к губам сигару, так же механически затягивался и выдыхал дым.

Над дорожкой перед крыльцом неслышно промелькнуло несколько теней – нетопыри вышли на охоту. Летевший куда-то в неурочное время по своим делам крупный жук наткнулся на облако табачного дыма и метнулся в сторону. Его басовитое гудение отвлекло Килледона от раздумий, он посмотрел на столбик пепла на сигаре, затем в сторону хозяйственного двора. Потом раздавил окурок в мраморной пепельнице, стоящей на перилах, и пошёл к конюшне.

Как обычно по ночам, там был только старый гоблин Рорах Бодарзун. При виде хозяина дома он поднялся с табурета и постарался выпрямиться, насколько возможно.

– Добрый вечер, господин капитан!

– Доброй ночи, Рори. Есть минутка? Нужно поговорить.

– Для вас, капитан – в любое время.

Гоблин поднял табурет, стоявший у стены, протёр рукавом сидение, поставил перед Гасваллауном. Тот сел, почесал висок, пригладил волосы. Рори, усевшийся перед ним на краешек второго табурета, пошевелил толстыми пальцами.

– Что-то случилось?

– Нет. – Килледон покачал головой. – И я не хочу, чтобы что-то случалось. Поэтому, Рори, у меня есть предложение. Лично для тебя.

Гоблин сглотнул, лиловая шишка на кончике его носа дёрнулась.

– Рори, я думаю, что тебе лучше уехать.

Рорах сокрушённо вздохнул.

– Я знал, что этот день настанет. Не надо ничего объяснять, капитан. Я стар, но глаза у меня ещё есть. Это время рано или поздно должно было прийти…

– Рори, ты меня не понял.

– Что ж тут не понять, капитан. Конечно, любой другой сделает ту же работу в два раза быстрее, чем я. Самое время освободить для них место. Сейчас, пока лето, пока…

Гасваллаун протянул руку и положил конюху на колено. Сказал, глядя прямо в глаза:

– Рори, ты на самом деле ничего не понял. Я тебя не выгоняю.

Тот растерялся.

– Тогда что? Я сделал что-то не то? Кто-то жаловался?

– Нет, Рори, всё в порядке. Это никак не связано с тобой. Почти. Всё дело… не знаю, как сказать. Что-то происходит. Вокруг. Боюсь, что для тебя и твоего народа скоро настанут непростые времена.

Рорах посмотрел на него непонимающе, потом вдруг кивнул.

– Во-о-н вы о чём, капитан! Всё из-за этой политики?

– Вот именно, Рори. Только из-за неё.

– Но как же? Зачем мне куда-то ехать? Это же всё столица, какое нам до этого дело? Здесь, в Глеаннхале?

– Я боюсь, что всё, что там сейчас происходит, рано или поздно расползётся на всю страну. Может добраться даже сюда. Будет лучше, если этот шторм ты переждёшь на берегу.

Конюх нахмурился.

– Всё равно я не понимаю, капитан. Знаю, нас не слишком любят. Но мы привыкли. Я привык. Что поделать с тем, кто ты есть. Я ведь никогда не жаловался, верно?

– Я знаю.

– Тогда какой во всём этом смысл? Да и куда я поеду? Родственников у меня почти не осталось, а те, что есть, живут сейчас… Вы знаете. Теперь это уже не Империя.

– Знаю. И к ним тебе ехать не придётся. Я напишу несколько писем своим бывшим однокашникам. Некоторые из них сейчас в торговом флоте, кто-то осел в Антанаире, кто-то перебрался в Альгердорм. Попробую подыскать тебе место у них.

– Вы же знаете, матрос из меня нынче вряд ли выйдет.

– Уверен, что там и на берегу хватит работы.

Гоблин снова покачал головой:

– Я, конечно, благодарен вам, капитан, за заботу. Но только к чему все эти хлопоты? Суета, переезд? Вы уверены, что всё так серьёзно?

– Рори, когда-то моя нерешительность стоила жизни многим. Отдай я приказ покинуть корабль раньше… Ты помнишь. Не хочу повторять тех ошибок. И ещё – не беспокойся о расходах. Твой переезд я оплачу сам.

Конюх возмущённо замахал руками:

– Что вы, капитан! Даже не вздумайте! У старого гоблина припасено кое-что на чёрный день, вы мне платили даже слишком хорошо.

– Вот и прибереги деньги на тот самый «чёрный день». Считай, что это я отправляю тебя на работу. Ну, не знаю, в другой дом, что ли. По своей воле отправляю, а значит – должен оплатить твой переезд. Так положено поступать по отношению к работникам, так и будет.

Гоблин вздохнул.

– Капитан, с вами невозможно спорить.

– Вот и не спорь, старший канонир Бодарзун. Доверься командиру и выполняй приказ.

Рорах долго смотрел в пол конюшни, словно считал разбросанные по нему соломинки. Потом вытер уголок глаза пальцем, вынул из кармана штанов клетчатый носовой платок и высморкался. Поднял взгляд на Гасваллауна.

– Зря вы всё это затеяли, капитан. Я уже слишком стар, чтобы чего-то боятся.

Килледон наклонился вперёд и снова похлопал старика по колену.

– Зато я, Рори, ещё недостаточно стар, чтобы плевать на судьбу друга. На того, кто сражался бок о бок со мной. Кто водил под уздцы пони, когда моя дочь училась держаться в седле. Ещё раз повторю – ты тут не причём. Считай это проявлением моего эгоизма.

Глава 9. Искра

«Если бы наши предки не приручили огонь, мы бы до сих пор ничем не отличались от животных».

Руддрайг Бриттгерн. «Величие эльфов».

Было жарко, хоть солнце и скрылось за домами уже пару часов назад. Площадь Империи и окружающие её здания, впитывавшие в себя тепло весь долгий день, теперь отдавали его обратно. Пахло нагретой краской, чем-то гниющим и нечистотами из передвижных сортиров.

Кейнамарр, эльф средних лет, в обычное время работавший грузчиком в порту Фэйрхаэля, вскарабкался на баррикаду, нашёл своё любимое место – мягкий стул за перевёрнутым на бок прилавком. Стул был хорошим. Удобным и дорогим. Подороже, чем вся обстановка спальни в квартире Кейнамарра. Он положил на него глаз сразу после строительства баррикады, выдернул из общей кучи мебели и пристроил в сторонку, пока никто не переломал его резные ножки, не распорол или не прожёг обивку. Остальным объяснил – пригодится. Удобно сидеть, наблюдать за улицей. Полезная вещь, одним словом. На самом деле он рассчитывал как-нибудь незаметно умыкнуть его домой, когда всё это закончится. Поставить в общей комнате. Хоть какой-то прибыток в хозяйстве в обмен на недели, потраченные на сидение на площади. Глядишь, и жена скорее перестанет ворчать, если он вернётся не с пустыми руками.

То, что она недовольна, было очевидно. Ещё днём, когда она приходила навестить его, забрать грязные вещи и отдать выстиранные. Всё время только и бубнила про то, что вместо того, чтобы, как обычно, навестить детей в Эстархале на праздник Середины лета, ей пришлось торчать дома «из-за всего этого». И так скривилась при упоминании «всего этого», словно говорила о крысе, которая сдохла под задней дверью.

«Не понимает».

Кейнамарр вздохнул и отхлебнул большой глоток из бутылки с сидром. Посмотрел за баррикаду, на улицу, притихшую, затаившуюся в темноте на подступах к завалу из мебели. Здесь не работали даже уличные фонари. Говорили, что городские власти перекрыли газовые магистрали «ради безопасности». Так что единственными источниками света теперь были две переносные лампы, подвешенные на шестах по краям баррикады. Их света хватало лишь на то, чтобы освещать мостовую на пару шагов. Дальше улица утопала в вязкой, душной летней темноте.

Он сделал ещё глоток и вернулся мыслями к жене.

«Не понимает и не одобряет».

С одной стороны, её можно понять. Когда весной они собирались пойти колонной от профсоюза портовых рабочих на митинг, никто и представить не мог, во что это выльется. Что они будут сидеть тут уже полтора месяца. Но ему объяснили – и он понял. Надо держаться, стоять до конца. Они уже продавили этих взяточников, добились отмены слушаний по выплатам ветеранам. Значит, могут добиться и всего остального.

«А она не понимает».

Кейнамарр отпил ещё глоток. Было немного обидно. Ведь он не бросил её и дом на произвол судьбы. Точно знал, что и от профсоюза и ещё откуда-то им приходит помощь. Что какие-то молодые эльфы обходят дома тех, кто сидит здесь, на площади. Разносят продукты, раздают пусть небольшие, но деньги. Расспрашивают о том, что нужно, помогают. Он знал, что протестующие сменяли друг друга, если в этом возникала нужда, но сам отказался. Был дома один-единственный раз, две недели назад, чтобы помыться, как следует, и выспаться на нормальной постели, а не на тюфяке в палатке. Жена тогда смотрела с надеждой, но он сказал – нет. Нужно назад. Пусть домой идут молодые, те, у кого есть малые дети. А он вернётся.

Будет стоять до конца.

Честно говоря, сидение на площади уже начинало утомлять его самого. Первые дни было шумно и весело. Они строили баррикады, ждали чего-то, слушали речи, готовились отбиваться от стражей, защищать своё право быть услышанными. Много пили. Он впервые за долгие годы снова чувствовал себя юным, в жилах клокотала энергия, воздух казался пряным и ароматным, как молодое вино на празднике Предзимья. Потом они узнали об отмене слушаний в Совете и ощутили невероятную эйфорию, вкус победы, возможностей, близких свершений.

А потом всё будто завязло.

Ораторы продолжали приходить, произносили зажигательные речи, но прежнего отклика уже не вызывали. Обитатели лагеря сменяли друг друга, но всё больше становилось таких, кто говорил, что отправится домой на день, максимум на два, а потом непременно вернётся – и не возвращался. Привычных лиц на площади становилось всё меньше. А знакомиться с новичками ему почему-то не хотелось. Слишком многие из них выглядели нездешними и говорили как-то иначе.

Но он был упрям. Раз решил, что останется – значит, так оно и будет.

Кейнамарр выпил ещё и посмотрел в другую сторону, на лагерь. На площади горели костры, вокруг них сидели эльфы, кто-то слонялся от одного огня к другому. Где-то хохотали, выкрикивали ругательства. Откуда-то доносилось пение. Пели старую, заунывную солдатскую песню.

«Ветераны».

С них всё началось. Сообща добились своего, отстояли их права. После этого они могли бы развернуться и уйти, решив, что их цель достигнута. Кто-то так и сделал. Но многие остались. Особенно эти, из самой «Партии ветеранов» – крепкие ребята, суровые и твёрдые. Как камень. За недели сидения здесь он познакомился со многими из них, послушал разговоры. Узнал много нового. Особенно про гоблинов. Эти мелкие уродливые создания и так никогда ему особо не нравились, а после того, что он услышал и прочёл в листовках, которые раздавали тут же…

«Нет уж, вот вернусь домой, и с тех пор его двери будут для вас закрыты. Пусть вам помогают такие же, как вы. Вас много, вы разбежались по всему свету. Вот и клянчите теперь помощь у своих братьев и сестёр, банкиров и купцов, нажившихся на разорении вашей собственной Родины! А я вам больше руки не подам. Никогда».

Он сделал несколько глотков, почувствовал, что в голове закружилась приятная хмельная карусель.

Посмотрел на саму баррикаду.

И вдруг осознал, что на ней кроме него нет ни одной живой души.

Это было странно.

Обычно на каждой баррикаде, закрывавшей выход на площадь с примыкавших улиц, несло вахту не меньше десятка наблюдателей. Порядок был уже устоявшимся за недели митинга, привычным. Дежурили по часам, сменяли друг друга. Кроме того, он отлично помнил, что когда подошёл сюда с бутылкой сидра и полез к стулу, здесь кто-то был. Вроде бы те молодые ребята, что обычно ходили с повязанными на нижнюю часть лица платками. Он их сначала в шутку называл «сопляки-романтики», но потом перестал, когда ему объяснили, что некоторые из них принадлежат к известным семьям и не хотят, чтобы их родители, кое-кто из которых заседал в Совете, узнали, что их сыновья встали на сторону народа.

Теперь же на баррикаде не было никого.

В душе шевельнулось беспокойство, Кейнамарр вытянул шею и приподнялся. За прилавком, со стороны пустой улицы послышался шорох. Он осторожно высунулся наружу.

Из бархатной темноты выскакивали фигуры, одетые в чёрное, головы и лица замотаны тряпками, только на рукавах белели повязанные ленты. В руках у нападающих были палки и бутылки с обмотанными тлеющей паклей горлышками.

Баррикада затряслась, когда десятки ног ударили по ней, взбираясь наверх. Кейнамарр вскочил на ноги – и растерялся. Звать на помощь? Бежать? Ударить бутылкой первого попавшегося противника по башке?

Над краем перевёрнутого прилавка возникла голова. В узкой щели между повязанными платками блеснули глаза, отразив костры, горевшие на площади. Кейнамарр перехватил бутылку за горлышко, замахнулся, не замечая, что сидр плещется наружу, течёт по руке, но сбоку уже вылетела дубинка, ударила его по предплечью. Он почувствовал острую боль и услышал хруст. Бутылка выскользнула из ладони, полетела в сторону, со звоном разбилась о стену здания. Тот, что карабкался со стороны прилавка, поднялся над ним по пояс и ткнул Кейнамарра кулаком под дых. Он согнулся и тут же следующим ударом его сшибли вниз. Он скатился с баррикады, несколько раз ударившись об острые углы мебели, затем грохнулся навзничь на булыжники мостовой. Удар вышиб из него дыхание, в глазах помутилось, но он успел увидеть на фоне чёрного неба дуги искр от пакли на бутылках, полетевших в сторону площади. Звякнуло, хлопнуло, со стороны лагеря протестующих пыхнуло оранжевое зарево, и заорали голоса. Чёрные фигуры нападавших соскакивали с баррикады и, перепрыгивая через Кейнамарра, неслись в ту сторону, размахивая дубинками. С его точки зрения, снизу, они выглядели перевёрнутыми и нелепыми, словно он видел дурной сон.

Затем в его глазах потемнело. Окончательно. Он потерял сознание и больше не увидел ничего. Ни того, как напавшие на лагерь штурмовики атаковали и избили тех, кто оказался на этом краю площади, громя попутно всё, что попадалось под руку. Как тут же ушли обратно, за баррикаду, в темноту ночи, пока к месту нападения не успела подойти помощь. Как горели палатки, и пылала сама баррикада. Вместе с тем замечательным и удобным стулом, который ему так нравился.