Куда б мы ни ехали, мы поминаем там
Страну, превратившую в беженцев нас,
Из страха перед священниками с пустыми блюдами,
Из чувства вины перед плачущими статуями святых.
Шейн Макгоуэн. Пустились в плавание тысячи
Кэллан вырос на кровавых историях.
Про Кухулина, Эдварда Фицджеральда, Вольфа Тона, Родди Маккорли, Патрика Пирса, Джеймса Коннелли, Шона Саута, Шона Барри, Джона Кеннеди, Бобби Кеннеди, про Кровавое воскресенье[48] и Иисуса Христа.
Наваристая кровавая похлебка ирландского национализма и католицизма, или ирландского католического национализма, или ирландского национального католицизма. Хоть так, хоть этак.
Стены маленького дома без лифта в Вестсайде и стены начальной школы Сент-Бриджет украшены, если тут подходит это слово, дрянными картинами с изображениями жертв: Маккорли, повешенный на мосту Тум; Коннелли, привязанный к стулу, лицом к отряду британцев, расстреливающих его; Сент-Тимоти со стрелами, торчащими из него; беспомощный Вольф Тон, перерезающий себе горло бритвой, но все перепутавший и полоснувший вместо яремной вены по трахее – дыхательному горлу; однако ему все-таки удалось умереть до того, как его успели повесить; бедный Джон и бедный Бобби, глядящие с небес; Христос на кресте.
А в школе Сент-Бриджет, конечно, еще и Двенадцать остановок на Крестном пути: избиение Христа плетьми, терновый венец, Христос, сгибающийся под тяжестью креста, с трудом бредущий по улицам Иерусалима. Гвозди, вонзающиеся в Его святые руки и ноги. Совсем маленьким Кэллан приставал к сестре: «А Христос – ирландец?» – и та, вздохнув, отвечала: «Нет, но мог бы быть».
Теперь Кэллану семнадцать, и он наливается пивом в пабе Лиффи на углу Сорок седьмой улицы и Двенадцатой авеню со своим дружком О’Бопом.
В баре сидит еще, кроме бармена Билли Шилдса, только Малыш Микки Хэггерти. Устроился Малыш за дальним концом барной стойки, напиваясь всерьез перед предстоящей ему встречей с судьей, который наверняка перекроет ему доступ к следующему стакану «Бушмиллса» на восемь, а то и двенадцать лет. Явился Малыш Микки с целой кучей четвертаков и все скормил музыкальному автомату, нажимая все время одну и ту же кнопку «Е-5». И весь последний час Энди Уильямс мурлыкает «Лунную реку», но дружки не возражают, потому что им хорошо известно про украденную Малышом Микки говядину.
Стоял один из тех убийственно жарких августовских нью-йоркских дней, про которые говорят: «Дело не в жаре, дело во влажности», когда рубашки липнут к спине, а обиды – к душе.
Про обиду и толкуют О’Боп с Кэлланом.
Они сидят за стойкой, потягивая пиво, и О’Боп просто не в силах расстаться с этой темой.
Говорят о том, что сотворили с Майклом Мэрфи.
– Нет, с Майклом Мэрфи они поступили не по справедливости, – твердит О’Боп. – Не по-честному так.
– Верно, верно, – согласно кивает Кэллан.
А случилось с Майклом Мэрфи вот что: он застрелил своего лучшего друга Кении Мэхера. Ну как оно бывает: оба были в тот момент в мертвой отключке от «грязи» – коричневого мексиканского героина, он в ту пору ходил по кварталу; вот так оно все и приключилось. Вспыхнула ссора между двумя наркоманами, слишком бурная, Кении малость помял Майклу кости, а Майкл взбеленился, побежал, купил маленький пистолет и, ворвавшись к Кении домой, засадил ему заряд в голову.
А потом уселся посреди дерьмовой Сорок девятой улицы, рыдая из-за того, что убил своего лучшего друга. О’Боп, проходивший мимо, поскорее увел его оттуда, пока не подоспели копы, а уж в Адской Кухне – это такой квартал – копам никогда не разнюхать, кто оборвал путь Кении до времени.
В квартале единственно копам и было неизвестно, кто прикончил Кении Мэхера. До всех остальных слушок уже дошел, в том числе и до Эдди Фрила, а это дурная новость для Мэрфи. Эдди Фрил, Мясник, собирает дань для Большого Мэтта Шихэна.
А Большой Мэтт Шихэн – хозяин квартала, он заправляет Вестсайдским союзом докеров, местными профсоюзами водителей грузовиков, в его руках игорные заведения, ростовщики, проститутки; в общем, куда ни ткни – везде он. А Мэтт Шихэн не одобряет наркотиков в квартале.
И очень гордится этим и потому так популярен у пожилых жителей Кухни.
«Говорите про Мэтта что хотите, – заявляют они, – зато он не подпускает наших детей к наркотикам».
Кроме Майкла Мэрфи, Кении Мэхера и еще пары десятков других, но это никак не сказалось на авторитете Мэтта Шихэна. А поддерживает репутацию Мэтта в основном Эдди Мясник: весь квартал до смерти его боится. Когда Эдди Мясник является за данью, человек платит. Предпочтительно деньгами, но если деньгами не получается, то расплачивается кровью и переломанными костями. После чего все равно остается должен.
В любой день приблизительно половина жителей Адской Кухни ходит в должниках у Большого Мэтта Шихэна.
И это еще одна причина, почему все притворяются, будто жить без него не могут.
О’Боп случайно услышал, как Эдди обронил в разговоре, что пора наконец кому-то приструнить засранца Мэрфи, и он сбегал к Мэрфи и предупредил приятеля: нужно слинять на время. И Кэллан тоже забежал к нему предостеречь: потому что не только Эдди имеет славу, что он подкрепляет угрозы делом, но и Мэтти без конца ноет, что наркоши убивают друг друга, а это подрывает его репутацию.
Так что О’Боп и Кэллан оба советуют Мэрфи смыться, но Мэрфи огрызается: «На хрен еще?» И остается. Приятели даже обсудили между собой, что у него появилась тяга к самоубийству, наверное, из-за того, что он убил Кении. Проходит пара недель – и они вдруг перестают встречать его в квартале и решают, что наконец-то у него хватило ума смотаться. Но однажды утром в кафе «Шэмрок» появляется Эдди Мясник с широкой ухмылкой и картонкой из-под молока.
Похоже, он расхаживает всюду и хвастается ею и теперь явился сюда. Кэллан с О’Бопом решили спокойно выпить по чашке кофе – стряхнуть похмелье, а тут Эдди. Наклоняет картонку и говорит:
– Ну-ка, глянь сюда.
О’Боп заглядывает, и его рвет прямо на стол. Эдди обзывает О’Бопа сосунком и, хохоча, уходит. А в квартале следующие несколько недель только и разговоров что Эдди и его дружок, ублюдок Ларри Моретти, явились домой к Майклу, отволокли парня в душ и нанесли ножом сто сорок семь ударов, а потом расчленили.
Рассказывают, что это Эдди Мясник поработал над телом Майкла Мэрфи: разделал его, будто свинью, а куски распихал по мусорным мешкам и разбросал по всему городу.
Кроме мужского органа. Его он засунул в картонку из-под молока, чтобы показывать всем в квартале – пусть никто не сомневается, что произойдет с тем, кому вздумается выкинуть какой-нибудь фокус.
И никто ничего не может поделать, ведь Эдди связан с Мэттом Шихэном, а Шихэн под защитой Семьи Чимино, так что вроде как неприкасаемый.
Прошло уже полгода, а О’Боп до сих пор горюет по другу.
И все твердит: не по справедливости поступили с Мэрфи.
– Ну хорошо, может, им пришлось убить его, – рассуждает О’Боп, – может быть. Но потом? Зачем ходить и всюду показывать его член? Нет, это неправильно. Так не по-честному.
Бармен Билли Шилдс вытирает стойку – возможно, первый раз в жизни, – очень уж он разнервничался, слушая, как парнишка поносит Эдди Мясника. И все трет и трет стойку, будто готовится проделать на ней хирургическую операцию.
О’Боп ловит на себе взгляд бармена, но это не остужает его пыла. Ведь О’Боп с Кэлланом целый день обсуждали этот вопрос, шатаясь вдоль реки Гудзон, то затягиваясь травкой, то угощаясь пивом, так что если они и не в отключке, то сказать, чтоб в полном разуме, тоже нельзя.
А О’Боп все говорит и говорит.
Прозвищем О’Боп наградил его Кении Мэхер. Как-то ребята в парке играли в уличный хоккей, а когда прервались на отдых, к ним вприпрыжку подбежал Стиви О’Лири – так тогда его еще звали, и Кении Мэхер, оглянувшись на него, заявил: «Тебя нужно звать Боп».
Стиви никакого неудовольствия не выразил, совсем не обиделся. Ему ведь сколько тогда было? Пятнадцать? И то, что его заметили, да еще придумали прозвище парни постарше, польстило ему. И поэтому он только улыбнулся и спросил: «Боп? А почему Боп?»
– Потому что ты так ходишь, – объяснил Кении. – Подпрыгиваешь на каждом шагу, типа как мячик – боп, боп.
– Боп, – повторил Кэллан. – Мне нравится.
– Кому какое дело, что тебе нравится? – роняет Кении.
Тут вмешивается Мэрфи:
– Что за имечко такое дерьмовое для ирландца? Гляньте на его волосы. Огненно-рыжие. Встанет на углу, так все машины затормозят. А гляньте на его бледную рожу и веснушки. Ради всех святых, какой он вам Боп? Боп[49] только негры играют. А он что, черномазый? Да я в жизни белее парня не видал.
Кении призадумывается.
– Значит, нужно на ирландский лад? Хорошо. Как насчет О’Бопа? – произносит он с ударением на первое «О».
И прозвище прилипает.
Так вот О’Боп никак не может уняться насчет Эдди Мясника.
– Я про что, хрен раздери этого парня, – гнет он свое. – Что ж, если он в связке с Мэтти Шихэном, так может творить, что его душе угодно? Да кто такой, на хрен, этот Мэтти Шихэн? Какой-то богатенький старик-пьянчуга! Ирлашка, все еще хнычущий за пивом о Джеке Кеннеди! И я должен уважать такого козла? Пошел-ка он подальше! Пускай оба подальше катятся!
– Охолони, – советует Кэллан.
– На хрен их! То, что вытворили с Майклом Мэрфи, не по-честному.
Он еще ниже горбится над стойкой и, насупясь, отхлебывает пиво.
А минут через десять входит Эдди Фрил.
Эдди Фрил – настоящий громила.
Заметив О’Бопа, он орет:
– Эй, борода с хрена!
О’Боп не поднимает головы и не оборачивается.
– Эй! – опять вопит Эдди. – Я к тебе обращаюсь. Ведь на твоей башке будто борода с хрена. Такая вся кудрявая и рыжая.
О’Боп медленно повернулся:
– Чего тебе?
Говорить он старается вызывающе, но Кэллан чувствует – его приятель боится.
А почему нет? Кэллан и сам боится.
– Слыхал я, – говорит Фрил, – у тебя ко мне какие-то претензии?
– Нет. Никаких претензий, – бормочет О’Боп.
Это, думает Кэллан, правильный ответ. Да только Фрилу этого мало.
– Потому как ежели есть, так вот он я.
– Нет. Нет у меня претензий.
– А я слыхал, – настаивает Фрил, – есть. Слыхал, ты шатаешься по кварталу и треплешь своим помелом, будто у тебя претензии по поводу того, что я сделал.
– Нет.
Не будь такой убийственной жары, на том оно, может, все и закончилось. Или будь у Лиффи кондиционер, может, все обошлось бы. Но кондиционера не было, а работала всего пара вентиляторов под потолком, круживших клубы пыли и дохлых мух на своей карусели.
О’Боп фактически уже был изничтожен, его яйца, считай, на полу валялись, и ни к чему было его дожимать, но Эдди – тот еще садист, а потому он выкрикнул:
– Брехун ты, сукин ты сын!
У конца барной стойки Микки Хэггерти наконец оторвал глаза от своего «Бушмиллса».
– Эдди, – вмешался он, – парень ведь сказал тебе: претензий у него никаких нет.
– А тебя, Микки, спрашивает кто-нибудь? – рявкает Фрил.
– Ну господи, он ведь еще совсем мальчишка!
– Тогда нечего базарить как взрослый мужик! – орет Фрил. – Нечего тут шляться да болтать, что кое у кого никаких прав управлять кварталом.
– Извини, – хнычет О’Боп.
Голос у него дрожит.
– Ага, теперь ты извиняешься. Недоносок виноватый, сукин сын! Извиняльщик нашелся! Гляньте на него, хнычет, будто сопливая девчонка! И это тот самый мужик, который считает, будто у некоторых людей нет права заправлять делами в квартале.
– Слушай, ну я же извинился.
– Ага, слышу. Но это ты говоришь мне в лицо. А что станешь болтать у меня за спиной? А?
– Ничего.
– Ничего? – Фрил выдергивает из-под рубашки револьвер тридцать восьмого калибра. – На колени!
– Что?
– «Что»? – передразнивает Фрил. – На коленки свои дерьмовые падай, ты, ублюдок!
О’Боп, от природы белокожий, побледнел до синевы. Кэллан видит, он стал похож на мертвеца, а может, мертвец и есть, потому что все идет к тому, что Фрил вот-вот прикончит его на месте.
Дрожа, О’Боп сползает с табурета. Ему приходится опереться об пол руками, чтобы не растянуться, опускаясь на колени. И он плачет – громадные слезищи катятся у него из глаз, оставляя блестящие дорожки на щеках.
У Эдди на физиономии пакостный оскал.
– Хватит тебе, – вмешивается Кэллан.
Фрил набрасывается на него:
– Тебе что, тоже охота попробовать, малыш? Ты давай решай, с кем ты: с нами или с ним.
Кэллан опускает глаза:
– С ним!
Он выхватывает небольшой пистолет из-под рубашки. И стреляет Эдди Мяснику дважды в лоб.
Вид у Эдди удивленный, будто он не может поверить в произошедшее. Он таращит глаза на Кэллана, словно беззвучно вопрошая: «Какого хрена?», а потом, согнувшись, падает. Он лежит на грязном полу, О’Боп выдергивает у него из руки револьвер и, засунув в рот Эдди, жмет и жмет на спуск.
Плача, О’Боп выкрикивает непристойности.
– Ребята, я ничего не видел, – вскидывает руки Билли Шилдс.
Малыш Микки поднимает глаза от «Бушмиллса» и говорит Кэллану:
– Может, вам пора подумать насчет того, чтоб смыться?
– А пушку? – спрашивает Кэллан. – Бросить тут?
– Не надо. Скорми Гудзону.
Микки известно, что на дне реки между Тридцать восьмой и Пятьдесят седьмой улицами потонуло больше оружия, чем, скажем, в Пёрл-Харборе. И копы не станут особо усердствовать и прочесывать реку, чтобы выудить пушку, из которой изрешетили Эдди Мясника. Реакция в участке Манхэттен-Саут будет приблизительно такой: «Что? Кто-то пришил Эдди Фрила? А-а. Кто-нибудь хочет эту последнюю шоколадку?»
Если уж бояться, то не полиции, а Мэтта Шихэна. Микки-то вряд ли помчится к Большому Мэтту докладывать, кто замочил Эдди. Ведь Мэтт мог бы протянуть свою мясистую руку к судье и снять груз обвинений с Микки насчет уведенной говядины, но не стал суетиться, а потому, рассуждает Микки, он ничем не обязан Шихэну, он ему на верность не присягал.
Но вот бармен, Билли Шилдс, из кожи вылезет, чтобы подольститься к Большому Мэтту. Так что эти двое парнишек могут пойти и самостоятельно вздернуть себя на крюках для туш, чтобы избавить Мэтта от лишних хлопот. Разве только они первыми с ним расправятся, но этого им не осилить. Так что парни, считай, покойники. Но торчать тут и дожидаться расправы все-таки не стоит.
– Топайте, топайте, – подталкивает их Микки. – Сваливайте из города!
Кэллан прячет пистолет под рубашку и дергает О’Бопа, который нагнулся над трупом Эдди Мясника, за руку:
– Пойдем!
– Погоди минутку.
О’Боп, пошарив в карманах Фрила, извлекает комок смятых купюр. Переваливает труп на бок и вытаскивает еще что-то из заднего кармана.
Черный блокнот.
– Вот так, – говорит О’Боп.
И они уходят.
Копы заявляются через десять минут.
Коп из отдела убийств перешагивает через лужу крови, растекшуюся большим красным ореолом вокруг головы Фрила, устремляет взгляд на Микки Хэггерти. Коп только что получил повышение, его перевели из патрульной службы, и потому он прекрасно знает Микки. Он смотрит на Микки и пожимает плечами, будто говоря: «Ну, что тут такое случилось?»
– Поскользнулся в душе, – отзывается Микки.
Из города они так и не уезжают.
Выйдя из паба Лиффи, они, следуя совету Микки, направились к Гудзону и зашвырнули оружие в воду.
Потом, чуть отойдя от реки, пересчитали наличные Эдди.
– Триста восемьдесят семь баксов, – говорит О’Боп.
Они разочарованы.
На эти деньги далеко не укатишь.
Да и не знают они, куда им, собственно, ехать.
Они заходят в угловую лавку и покупают пару квартовых бутылок пива, а потом забираются под береговую опору скоростного шоссе Вестсайд, чтобы все обдумать.
– В Джерси? – роняет О’Боп.
Дальше его географическое воображение не простирается.
– Ты кого-нибудь знаешь в Джерси? – спрашивает Кэллан.
– Нет. А ты?
– Тоже нет.
Вот уж где у них полно приятелей, так это в Адской Кухне, и кончается тем, что, опрокинув еще пару бутылок пива, они, дождавшись темноты, проскальзывают обратно в свой квартал. Забираются на заброшенный склад, где и засыпают. Рано утром они отправляются к сестре Бобби Ремингтона на Пятидесятую улицу. Бобби тоже дома, опять ссорится со своим стариком.
Он подходит к двери, видит Кэллана и О’Бопа и побыстрее затаскивает их в дом.
– Господи, – говорит Бобби, – что вы, ребята, натворили?
– Он хотел застрелить Стиви, – объясняет Кэллан.
– Ничего подобного, – мотает головой Бобби. – Пописал бы только ему в рот. И всех делов-то.
– А, теперь все равно, – пожимает плечами Кэллан.
– Нас ищут? – спрашивает О’Боп.
Бобби не отвечает, он занят: задергивает поплотнее занавески.
– Бобби, а кофе у тебя есть? – спрашивает Кэллан.
– Да, сейчас приготовлю.
Из спальни появляется Бэт Ремингтон. В спортивной рубашке «Рейнджер», едва прикрывающей трусики. Рыжие взлохмаченные волосы падают ей на плечи. Девушка смотрит на Кэллана и произносит:
– Говнюк.
– Привет, Бэт.
– Убирайтесь отсюда!
– Бэт, я только хочу сварить им кофе.
– Эй, Бобби… – Бэт выбивает сигарету из пачки на кухонной стойке, сует в рот и закуривает. – Хватает того, что я позволяю тебе давить свою кушетку. И это-то паршиво. Но этих парней мне тут не требуется. Без обид.
– Бобби, – говорит О’Боп, – нам нужно оружие.
– Нет, ну просто шик, – замечает Бэт. И хлопается на кушетку рядом с Кэлланом. – Какого черта вы сюда завалились?
– Больше-то нам идти некуда.
– Какая честь! – Бэт пила с ним пиво и пару разиков перепихнулась, и что, теперь он решил, что может заявляться сюда, когда влип в передрягу? – Бобби, сделай им тосты или чего там еще.
– Спасибо, – говорит Кэллан.
– Но тут вы не останетесь.
– Бобби, – вступает О’Боп, – но ты можешь раздобыть нам пушки?
– Если они пронюхают, я спекся.
– Ты можешь пойти к Берку, сказать, оружие для тебя, – нажимает О’Боп.
– Чего вы, парни, вообще застряли в квартале? – удивляется Бэт. – Вам давно нужно было слинять в Буффало куда-нибудь.
– В Буффало? – улыбается О’Боп. – А что там, в Буффало?
– Ну, водопад Ниагара, – пожимает плечами Бэт. – Не знаю.
Они пьют кофе и жуют тосты.
– Я сбегаю сейчас к Берку, – говорит Бобби.
– Ага, только этого тебе и не хватало! – негодует Бэт. – Чтоб на тебя обозлился Мэтти Шихэн.
– На хрен Шихэна! – выпаливает Бобби.
– Правильно, ступай скажи ему это. – Бэт поворачивается к Кэллану. – Не нужны вам никакие пушки. А нужны билеты на автобус. У меня есть немного налички…
Бэт – кассирша у Лоуэса на Сорок второй улице. Случается, она заодно продает там и театральные билеты вместе с киношными. У нее припрятана небольшая заначка.
– Деньги у нас есть, – говорит Кэллан.
– Вот и катитесь тогда.
Они добрели до Верхнего Вестсайда, пошатались по парку Риверсайд, постояли у могилы Гранта. Потом снова возвратились в центр города; Бэт пропустила их в кинотеатр, и они на последнем ряду балкона смотрели «Звездные войны».
Чертова «Звезда Смерти» должна была взорваться уже в шестой раз, когда появляется Бобби с бумажным пакетом. Он оставляет его у ног Кэллана.
– Классная киношка, верно? – замечает он и убегает так же стремительно, как вошел.
Кэллан прислоняется лодыжкой к пакету, ощущает твердость металла.
В мужском туалете они открывают пакет.
Старый пистолет двадцать пятого калибра и такой же древний специальный полицейский тридцать восьмого.
– Он бы еще кремнёвые ружья приволок! – возмущается О’Боп.
– Нищие не привередничают.
Кэллан чувствует себя куда лучше с оружием у пояса. Забавно, как быстро тебе начинает его недоставать. Без него чувствуешь какую-то легкость, думает он. Точно вот-вот взлетишь. А с оружием крепко стоишь на земле.
В кино они просидели чуть ли не до самого закрытия, потом, соблюдая всяческую осторожность, пробрались обратно к складу.
Жизнь им спасли польские сосиски.
Тим Хили, проторчавший тут уже полночи и проголодавшийся до чертиков, карауля этих двух парней, посылает Джимми Бойлана сбегать за польскими сосисками.
– А с чем хочешь? – уточняет Бойлан.
– С кислой капустой, горчицей, со всем, чем полагается.
Бойлан выходит, потом возвращается, и Тим заглатывает сосиски, будто просидел всю войну в японском концлагере. Солидная порция сосисок успевает превратиться в его желудке в газ, как раз когда появляются Кэллан с О’Бопом. Они поднялись по лестнице, и уже стоят у закрытой металлической двери, и тут слышат, как Хили шумно испортил воздух.
Оба застывают на месте.
– Господи! – доносится до них голос Бойлана. – Никого не зашибло?
Кэллан смотрит на О’Бопа.
– Бобби сдал нас? – шепчет О’Боп.
О проекте
О подписке