Тайна шляпы Андрея Громыко

Зрители конца 1970‑х, которые видели по телевизору партийных лидеров, выстраивавшихся в дни больших рабоче-крестьянских праздников на трибуне Мавзолея Ленина, наверняка запомнили их серо-мышиные шляпы – практически неотличимые друг от друга. Как будто существовала некая униформа, введенная решением съезда КПСС для всех без исключения членов политбюро. Мне представлялось тогда, что шляпы, костюмы и все прочее есть продукт какой-нибудь швейной фабрики имени кепки Ильича, расположенной в тщательно засекреченном месте под одной из башен Кремля. Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что шляпы для соратников и сподвижников закупал раз в год министр иностранных дел Андрей Громыко во время своих деловых визитов в Нью-Йорк. Делал он это с помощью переводчика в одном из лучших магазинов на Мэдисон-авеню. По-видимому, наследники Ильича не могли толком организовать даже производство наследниц знаменитой кепки.

Шляпы тщательно отбирались. Цвет, фасон и размер согласовывались непосредственно с руководителем советской внешней политики. Затем купленный товар специально размечался, чтобы не перепутался в дороге. На подкладке ставились буквы: Л. И. Б., А. Н. К., Ю. В. А., А. А. Г. и т. д. (позволю читателю самому догадаться, что означает каждая аббревиатура). Экономный Громыко сильно нервничал, когда выяснялось, что «супершляпа» с прошлого года подорожала на несколько долларов. Переводчик вынужден был давать министру объяснения на понятном марксисту языке: мол, ничего удивительного, Андрей Андреевич, у них тут инфляция, уровень жизни трудящихся падает и т. д. На шляпы для верных ленинцев Громыко в любом случае раскошеливался – вопрос все же государственный. Но вот дубленку для сына как-то раз не купил: счел, что дороговато дерут акулы империализма [Суходрев 2008: 430–434].

В общем, получается, что даже представители высшей советской номенклатуры не упускали возможности отовариваться за рубежом, восполняя нехватку приличных отечественных товаров. Тем более к данному способу решения проблемы дефицита вынуждены были прибегать простые люди, дополняя таким образом способы добычи дефицита, о которых говорилось выше.

Знатоки хорошо себе представляли, что и где следует приобретать с наибольшей выгодой. Анатолий Рубинов, много лет писавший статьи о проблемах отечественной торговли, обобщил представления советских людей об успехах социализма в Восточной Европе.

В Югославии дешевый мохер, в Болгарии можно купить замшевую куртку, в ГДР следует покупать обувь «Саламандер» <…> А в Венгрии лучше всего купить «феррарку» – шерстяную кофточку, на которой написано «Феррара», «Стар», «Лорд» [Рубинов 2005: 234].

Я первый раз оказался за рубежом в 1977 году – еще школьником, с родителями. Поездка была на 16 дней – Румыния, Болгария. Папа с мамой знали, что из Болгарии можно привозить недорогие ковры. И парочку купили, благо рабсила (в моем лице) была бесплатной. Помню, как гордо шел я по Варне, рассекая толпу, со здоровенным рулоном на плече: расступись, народ, «старший брат» следует. И болгарские «братушки» вежливо уступали дорогу. Примерно так же, наверное, как уступали чехи в 1968 году дорогу советским танкам.

Болгария с Румынией, в общем-то, считались бедными странами. Настоящий шопинг шел в других местах. Сотрудник ЦК Черняев, объездивший по долгу службы чуть ли не весь мир, полагал, что столицы Чехословакии и Венгрии беднее товарами, нежели Париж, Лондон и города ФРГ. Но при этом считал, что контраст с Западом все же гораздо меньше, чем контраст между Прагой и Будапештом, с одной стороны, и Варшавой, Москвой и Софией – с другой [Черняев 2008: 289, 305].

Впрочем, что и где покупать, знали многие. Сложнее было решить, на какие деньги. Рядовой турист мог обменять у государства на иностранную валюту лишь фиксированный (относительно небольшой) объем советских денег. Свободного рынка валюты тогда не существовало.

Для того чтобы привозить необходимые товары из стран социализма, советские люди уже в 1970‑х активно приступили к спекуляции. Вывозили в большом количестве то немногое из отечественных товаров, что было конкурентоспособно (в первую очередь фотоаппараты), продавали за гроши (конкурентоспособность именно в дешевизне и состояла), но затем на эти «гроши» могли приобрести много вещей, которые за большие деньги реализовывались в СССР. Один путешественник в мемуарах вспоминает, как ехал с такими «челноками» на поезде в Венгрию. При пересечении границы в городе Чопе их нещадно шмонали таможенники, откуда и произошла модификация старой поговорки. Теперь она звучала так: «Не говори „гоп“, не проехав Чоп» [Розенталь 2000: 271].

Другой случай добычи валюты описала в мемуарах балерина Майя Плисецкая. На гастролях в Италии к ней был приставлен специальный сопровождающий (помочь в пути, в отеле, деньги пересчитать, от докучливых поклонников оградить). Помогать этот парень особо не помогал, зато активно занимался реализацией большого числа баночек черной икры, провезенных через таможню по специальной справке, выданной Министерством культуры. Когда сей ответственный товарищ возвращался в Россию, через специальный дипломатический выход он пер одиннадцать громоздких коробов почти в человеческий рост. Обычно в таких коробах ввозилась дефицитная импортная видеотехника [Плисецкая 2008: 264–266]. Судя по всему, этот «челнок» под государственным прикрытием делился доходами с теми, кто посылал его в такие поездки и снабжал необходимыми документами.

Плисецкая вспоминает также популярную в актерской среде московскую предпринимательницу Клару, ходившую по домам с огромной сумкой, вмещавшей в себя целый гардероб. Там лежали платья обычные и вечерние, пальто, пелерины, туфли, кофты, нижнее белье, сумочки… Клара была торговой посредницей между женами советских дипломатов, регулярно скупавшими в большом количестве дефицитные вещи на солидную зарплату своих мужей, и актерами, никогда не выезжавшими за границу, но желавшими одеваться соответственно своей профессии [там же: 206–207]. Некоторые актеры, правда, регулярно бывали на зарубежных гастролях и тоже скупали в большом количестве товары – как для себя, так и для последующей перепродажи на родине. Танцовщик Владимир Шубарин видел за рубежом, как один мощный советский хорист, неся огромный тюк только что приобретенного тюля, протаранил стеклянную дверь отеля. Через пару дней вставили новое стекло, и этот же человек умудрился вновь разнести его на осколки [Шубарин 2007: 94].

Для зарубежных отелей советский гость вообще был бедствием. Артисты получали на руки лишь малую часть тех денег, которые Советское государство выручало от концертов. Некоторые вообще ничего не получали и вынуждены были экономить на грошовых суточных («шуточных»), которые им выдавало государство на прокорм. Деньги тратили на покупку дефицитных товаров, а кормились консервами, копчеными колбасами и плавлеными сырками, привезенными из СССР. Когда кончались консервы, скупали дешевые полуфабрикаты, а то и корм для собак.

Между двух стиснутых казенных гостиничных утюгов аппетитно жарили собачьи бифштексы. В ванной в кипятке варили сосиски. Из-под дверей по этажам начинал струиться пар. Запотевали окна. Гостиничное начальство приходило в паническое смятение. От дружно включенных кипятильников вылетали пробки, останавливались лифты [Плисецкая 2008: 256].

Несчастный артист – гордость советской культуры – часто боялся пойти в кафе:

«Не могу, кусок застревает, — признавался один из таких бедолаг. — Ем салат, а чувствую, как дожевываю ботинок сына» [Плисецкая 2008: 256–258].

Впрочем, порой трагизм «съеденного ботинка» оборачивался полушутливым тоном: «Один сувенир съел на завтрак, другой – на ужин» [Соснов 2023: 92].

А вот картинка из воспоминаний Галины Вишневской:

Когда наш советский авиалайнер спускался на чужую землю, из него вываливалась ватага, всем своим видом напоминающая цыганский табор: мешки, сумки, набитые до отказа кастрюлями, электроплитками, продуктами, сухарями, консервами и прочим, вплоть до картошки. Задача у труппы была четкой и ясной – не больше одного доллара в день на еду, – и выполнялась она свято. Поэтому, когда Большой театр приехал в 1969 г. на гастроли в Париж, из отеля недалеко от Оперы, куда всех поселили, пахло щами и луком на весь бульвар Осман. Через несколько дней оттуда сбежали постояльцы [Вишневская 1994: 304].

Самым известным «кулинаром» среди артистов считался Спартак Мишулин (Саид из «Белого солнца пустыни», пан Директор из «Кабачка „13 стульев“» и т. д.). В своем номере он тщательно закрывал все шторы, клал асбест для изоляции, а затем с помощью сухого спирта разжигал в санузле костер, на котором варил, к примеру, уху из консервированной сайры [Поюровский, Ширвиндт 1994: 136–137].

Чтобы артисты не обессилели с голодухи, гостеприимным хозяевам приходилось порой устраивать что-то вроде походно-полевой кухни, куда обязаны были ходить все участники гастролей. Наверное, подобная ситуация гораздо больше говорила иностранцам о «величии и мощи Советского Союза», нежели добытые ЦРУ разведданные о числе наших ракет и ядерных боеголовок.

Еще один способ проникновения импортных товаров в Россию был связан не с поездками наших людей за рубеж, а с поездками иностранных туристов к нам. Например, в Ленинграде соседей-финнов, приезжающих на «водочный тур», быстро подхватывали местные фарцовщики, меняя бутылки на галстуки, рубашки или туфли, которые потом перепродавались втридорога. Об этом советском бизнесе можно прочесть у писателя Михаила Веллера⁴.

Ботинок для Бенджамина Бриттена

Как-то раз великий музыкант Мстислав Ростропович и его жена великая оперная певица Галина Вишневская пригласили погостить в СССР своего друга великого-превеликого английского композитора Бенджамина Бриттена. Главной проблемой при этом, естественно, была кормежка: чем угощать гостя, привыкшего к магазинам страны с рыночной экономикой и не знающего, что такое советская торговля? Эту проблему, впрочем, находчивый Ростропович сумел решить. Бриттен вместе с хозяевами отправился в Армению, где с мясом (не говоря уж о коньяке) дела обстояли получше, чем в Москве, а с гостеприимством – так и просто отлично. Однако внезапно возникла иная трудность.

Наивный британский лорд продырявил ботинок и, выбросив негодную пару, решил купить себе новую. К счастью, Ростропович успел перехватить старый хлам и припрятать его на время. Ведь купить что-то приличное в магазине нельзя было ни за какие деньги. Но как объяснить это гостю? И как уговорить его сохранить старые башмаки, абсолютно негодные по лондонским меркам?

Созвали «совет старейшин» армянских композиторов. Стали думать, как не ударить в грязь лицом. В качестве крайней меры Мстислав Леопольдович пригрозил, что, если не придумают, он обратится за поддержкой к грузинам, у которых всегда всё есть. Этого гордые армяне перенести не смогли и в итоге нашли сапожника, замечательно починившего ботинок Бриттена. А затем Ростропович уговорил гостя отказаться от сомнительной покупки. Армянского сапожника звали Отелло. Эта приятная для любого английского сердца подробность в конечном счете решила дело. Репутация советской экономики была спасена [Вишневская 1994: 383–384].

На самом деле проблема состояла отнюдь не в отсутствии ботинок на прилавках. В СССР 1960–1970‑х годах они были часто завалены обувью, но качество оставляло желать лучшего (не говоря уж о соответствии моде). О том, что могло ждать неосторожно доверившегося советской обувной промышленности лорда, свидетельствует история, случившаяся в 1965 г. с И. Андреевой. Она собиралась ехать за границу, и для путешествия (где, естественно, много ходят пешком) нужна была мягкая, удобная обувь. Конечно, не на шпильках. В магазинах найти ничего подходящего не удалось, и Андреева обратилась (по знакомству) к директору Общесоюзного (!) дома моделей. Туфли ей быстро подобрали, однако, надев их как-то раз во Франции, несчастная жертва Общесоюзного дома моделей с трудом дотянула до обеда.

Мои ноги распухли, горели, как на сковороде, и стонали от нестерпимой боли, как скрипка на похоронах. У одного фонтана я наконец просто их (туфли. – Д. Т.) сняла, опустила ноги в воду, а затем пошла к автобусу босиком [Андреева 2009: 151].

Я во время путешествий подобных страданий не испытывал. Для похода в горы в 1984 году купил специальные ботинки с рифленой подошвой – не скользящие в опасных местах. Они были тяжелыми и жесткими, но обеспечивали безопасность. Приобрести что-то вроде современных кроссовок одновременно для безопасности и удобства не удавалось.

Такая же ситуация была с одеждой. Плохо пошитых советской промышленностью костюмов хватало на всех, но модные импортные вещи чрезвычайно ценились даже элитой, которая, казалось бы, ни в чем не нуждалась. Как-то раз главный режиссер БДТ Товстоногов приобрел финский костюм. Георгий Александрович был, как отмечал внимательный наблюдатель, узкоплеч и широкозад [Равикович 2008: 260]. Поэтому пиджак от костюма ему подошел, а брюки – нет. В итоге Товстоногов уступил их своему актеру Владимиру Рецептеру, причем явно не из скупости, а потому что нельзя же пропадать столь хорошей одежде. Так и носили они один костюм на двоих [Рецептер 2006: 40–42].

Самым страшным для руководителей советской легкой промышленности было то, что их зарубежные коллеги временами добивались качественных прорывов в технологиях, угнаться за которыми наши труженики не могли. Например, за границей чулки, известные женщинам с незапамятных времен и худо-бедно (порой с зебристостью) производимые в СССР, стали вдруг дополняться колготками. Наши

фабрики встали насмерть: не будем делать! Ведь это почти три пары чулок по расходу сырья и затраты времени в два раза больше! Как план по валу выполнять? Нет, нет и нет. Так и не было советских колготок почти двадцать лет ⁵ . Из-за границы все оркестры, ансамбли, спортивные команды везли их чемоданами – и прямо в комиссионные магазины. Самые же модные, цветные, рисунчатые, можно было достать только у спекулянток. Цены сумасшедшие. Колготки были в это время богатым подарком, как шелковые чулки для королей в XVI–XVIII веках. Нашим манекенщицам выдавали всего по две пары колготок на месяц. А показы в Доме моделей шли всю неделю по три сеанса в день [Андреева 2009: 148].

Популярный советский анекдот гласил, что для американки верх роскоши – это шофер-негр под цвет машины, для француженки – поводок собаки под цвет перчаток, а для советской женщины – незаштопанные колготки под брюками [Мельниченко 2014: 561].

Как-то раз Георгий Данелия приобретал в Италии этот диковинный товар, не владея итальянским языком и не зная еще даже толком, что такое колготки. Для начала он со свойственной южанам экспрессией стал на себе демонстрировать примерный размер той женщины, которую предполагалось осчастливить покупкой. Продавец, не врубившийся в тонкости положения советского человека, предложил покупателю брюки. Данелия продолжил свою пляску. Тогда «сообразительный» торговец вынес кальсоны. Когда же и это не устроило кинорежиссера, продавец сильно напрягся, подозревая, по-видимому, некую не вполне традиционную ориентацию советского гостя, столь страстно желающего обрести колготки. Но вот наконец товар оказался подобран. Проблема обострилась, однако, тем, что покупатель не подозревал о присущем данному товару свойстве растягиваться, а потому требовал от хозяина магазинчика колготок, которые впору пришлись бы, наверное, лишь великанше [Данелия 2006: 192–193].

О том, почему дело с производством модных товаров складывалось подобным образом, пойдет речь в другом очерке. Но даже без таких тонкостей, как «план по валу» и «расход сырья», хватало причин для консервации старых традиций. Менталитет советского начальства не принимал никаких новшеств, а поскольку в СССР безгранично господствовал принцип «Я начальник – ты дурак», возникали порой совершенно дикие истории. В середине 1960‑х советская торговля, например, категорически отказывалась закупать в Чехословакии мужские трусы с гульфиком (в просторечии – ширинкой). «Куда же в таких трусах мужчина может пойти? – кричала на совещании по данному вопросу директор крупного московского универмага. – Это ведь срам в них на пляже показываться. И в бане засмеют» [Андреева 2009: 160]. А вот другая история. Как-то раз в конце 1960‑х Андреева появилась в сапогах-чулках, являвшихся тогда последней новинкой моды, на семинаре, где председательствовал замминистра легкой промышленности. Стоило моднице двинуться к трибуне для доклада, как тот, не стесняясь зала, где сидели 600–700 человек, заорал во включенный микрофон:

– Что это на тебе напялено?

– Где?

– Да на ногах, я спрашиваю!

– Сапоги-чулки. Разве вы еще таких не видели?

– Вон со сцены! Иди переодень что-нибудь приличное, тогда и будешь доклад делать! – Так отчитывал начальник известного дизайнера, квалифицированного специалиста, да к тому же далеко уже не девочку по возрасту.

Зал при этом хохотал, не останавливаясь. Ситуация, впрочем, была скорее грустной, нежели смешной, поскольку в административной хозяйственной системе именно от таких людей, как этот заместитель министра, зависело, будет ли советская промышленность выпускать новую продукцию. После окончания заседания, когда начальник слегка поостыл да к тому же понял, каким идиотом выглядел в глазах многих людей, он попытался рационально объяснить причины своего консерватизма: «Что ты себе позволяешь? Ведь на тебя люди смотрят. Значит, завтра они ко мне придут – давай и нам такие сапоги. А где я их возьму? На каждую пару нужно кожи больше, чем на пять пар туфель. Ты сама подумай, что ты на себе пропагандируешь» [Андреева 2009: 136–137].

Это, впрочем, был разовый случай начальственного идиотизма. Но через пару лет, в начале 1970‑х, при попытке пройти в здание одного из крупных советских министерств Андреева столкнулась с иным проявлением консерватизма. Охранник, проверявший пропуска, загородил вход и сказал: «В штанах не пущу». Выяснилось, что запрет на брючные костюмы для женщин был вовсе не личной инициативой бдительного стража, а письменным приказом коменданта здания. Весь персонал этого и некоторых других министерств был вынужден следовать инструкциям начальства, считавшего по какой-то причине, что «штаны» являются одеждой недостаточно приличной [там же: 135–136]. Точно такая же история случилась с кинорежиссером Аллой Суриковой в 1976 году в здании ЦК компартии Украины: ее не пустили туда в брюках [Сурикова 2002: 38]. А вот чешская аспирантка ленинградского Института культуры в аналогичном случае все же прошла в здание, несмотря на претензии стоявшего в дверях ректора. Она сняла «неправильные» брюки, дала их ему в руки и двинулась дальше в одних колготках [Тульчинский 2007: 152]. В Чехословакии дефицита колготок не наблюдалось. Я это видел сам, когда был в Праге в 1981 году и выбирал подарки.