Глава 7
Надежды и потери

Уже через пару месяцев Яков Михайлович вернулся за своим семейством. Уезжал он с тяжелым сердцем, в неизвестность, а приехал окрыленным и уверенным в том, что все у них сложится, как надо.

В середине 20-х, когда чуть ли не каждый день появлялись новые общества, артели, тресты, ощущалась потребность не просто в рабочих руках, этого добра было хоть отбавляй, – а в людях смекалистых и оборотистых. Устроиться Якову удалось довольно быстро. Куда мог податься гражданин еврейского происхождения на новом месте? Конечно, в синагогу – своим там всегда помогали.

Посоветовали ему обратиться к некоему Баруху Берковичу – старосте строительной артели. По счастью для Якова, но к огорчению Борика (как все называли руководителя), прораб артели проворовался и был изгнан с позором. Тут-то и пригодился Марецкому-старшему опыт коммивояжера, умение договариваться и, разумеется, внушительный вид. «Штарк ви а ферд – силен, как конь», – говорил про него отец. Невысокий щуплый Борик смерил соискателя проницательным взглядом. Но все же строго спросил:

– Откуда будешь? Чего умеешь?

– Из Геническа… – И Яков кратко рассказал, чем ему приходилось заниматься с самых молодых лет. И тут же был принят на работу. Новое занятие подходило ему по всем статьям, и довольно быстро стал он незаменимым помощником для старосты. Борик и с жильем помог, показав нужного человека.

* * *

Обо всем этом рассказывал Яков Михайлович домашним, пока укладывали нехитрый скарб. Скорые сборы, тяжелая, особенно для Марии Давыдовны, дорога и, наконец, Москва…

Столица сразу оглушила шумом привокзальной площади, криками торговцев, звоном трамваев, грохотом кованых колес по мостовой… А вечером – ослепила яркими витринами и огнями, поразила обилием рекламы, особенно на центральных улицах. Марк пришел в восторг. Он с детства умел удивляться даже мелочам и подмечать необыкновенное в обыденном, и поэтому тотчас влюбился и в эту многоголосую разношерстную толпу, и в бесконечные улицы, по которым вез их с вокзала трамвай. Юный провинциал только и успевал крутить головой, рассматривая прохожих и читая яркие многообещающие вывески: «Артель гастрономических товаров», «Кондитерская-кооператив», «Металлотрест: сверла, косы, топоры и прочны, и остры».

– «Галантерейные мануфактуры»! Это вам не магазин Берсовых, видали витрину?! – С детства знакомый с премудростями торговли, он поражался столичному размаху.

– Анют, глянь-глянь, вот как одеваются столичные штучки! – Марк даже высунулся в окно: из дверей пассажа вышли элегантные девушки – таких он видел только в кино.

– Шею не сверни, – посмеивался отец.

– Ой, платья какие красивые… – Ане постепенно передавалось настроение брата – и она уже не с опаской, а с любопытством вглядывалась в прохожих.

– Заработаю тебе на платье, не волнуйся.

– Что-то ты расходился, сын. Москва – она с характером, не каждого примет.

На самом деле Яков Михайлович, и сам никогда не боявшийся начать новое дело, был очень доволен.

– Да мы ж к ней по-хорошему, отчего б нас не принять!

– Хвастун ты, Марик! – Язвительный тон ничего не означал, сестра ему доверяла безоговорочно.

И только Мария Давыдовна не разделяла оптимизма родных. Бледная, измученная дорогой, она с трудом переносила духоту в забитом до отказа трамвае и старалась не вздыхать слишком громко. Чтоб мужа и детей не расстраивать. И только изредка про себя шептала: «Мешугэ, мешугэ». Да, приезжим этот город часто казался немного сумасшедшим.

* * *

Они приехали на съемную квартиру на 3-й Мещанской улице: две тесных комнатушки без кухни, по тем временам – большая удача. Этот район Яков Михайлович выбрал неслучайно: совсем рядом, на Большой Сухаревской площади располагалась бывшая Шереметевская больница (или, как говорили москвичи, Странноприимный дом), ставшая теперь Институтом неотложной помощи. А прямо перед больницей – оказавшейся прямо-таки сказочным дворцом, – у подножия знаменитой Сухаревой башни шумел главный рынок столицы. Сухаревку, как «рассадник спекуляции и преступности», закрыл было Московский совет… Но с началом НЭПа торговля стихийно возродилась почти с прежним размахом.

И началась новая глава семейной истории. Анюта, как и дома, заботилась о матери, занималась хозяйством, ходила на курсы машинописи, а Марка отец пристроил к себе в артель.

За годы революции и военного коммунизма многие здания обветшали и требовали не только ремонта, но и восстановления. Разворачивалось и новое строительство. А потому заказов было в ту пору немало. Бригада подобралась дружная. И, что немаловажно, Борик расчетливо подбирал «личный состав» только по надежным рекомендациям, а потому не случалось проблем ни с праздниками, ни с шаббатом.

По вечерам и выходным Марик осваивался в незнакомом пространстве. Он взял за правило двигаться от центра, от Кремля, поочередно в разных направлениях, изучая город, его привычки и повадки, то пешком, то на подножках трамваев (и уже катался, как заправский москвич!). Все было ново и удивительно.

Зато у Москвы-реки, где суета пристаней напоминала родной порт, он чувствовал себя как дома.

Конечно, прежде всего были исхожены окрестности Сретенки и Мещанской слободы: замысловатые фасады доходных домов здесь соседствовали с добротными каменными строениями прошлого века и деревянными двухэтажными лачугами, населенными публикой разношерстной и часто неблагонадежной. А уж о Сухаревском рынке и говорить не приходилось.

Анюте ходить туда одной запрещалось категорически. Яков Михайлович и сына предупреждал: «Без надобности тоже не суйся, это место – не для прогулок. Да за карманами смотри!»

Наказ отца был понятен, но, как оказалось, на практике трудновыполним: почти все пути вели через рынок. Да и близлежащие улицы с лавками, магазинами, трактирами, по сути, были его продолжением. Но свежеиспеченному москвичу нравилось это необычное место. Сюда он ходил, как в кино, – и набирался опыта. А когда замечал подозрительные взгляды – «ходит, высматривает, никак вор, развелось хулиганья», – осторожно удалялся и сам воображал себя героем детектива. Что-то неуловимое тянуло его туда.

Как-то в воскресенье, пробираясь вдоль рядов, услышал позади: «Да держи ж его!», крики, свист, ругань – будто накатывала волна. Такое Марку уже приходилось видеть издали. Он обернулся: из людского моря вынырнул мальчишка и, толкнув его, врезался дальше в толпу и исчез. Марик мог бы схватить хулигана, но на короткий миг взгляды их встретились, и он остался стоять как вкопанный.

Следом пробирался, пронзительно свистя, милиционер, а чуть погодя, отдуваясь и негодуя, пропыхтел растерянный грузный гражданин.

Сцена была обыденной для Сухаревки. Марку даже показалось, что кроме него никто и бровью не повел: толпа вновь размеренно заколыхалась, продолжился заурядный торговый день. В ту же секунду он почувствовал, что карман странно потяжелел. Нащупав металлический предмет, искатель приключений внутренне напрягся.

Выбравшись из толпы, он свернул в первую же подворотню: «подкидыш» оказался дорогим портсигаром. «Что же делать? Идти в отделение?» – Марик был в замешательстве. Он не понимал, почему не помог задержать щипача – голубоглазого симпатичного юнца, примерно однолетку. Что-то во взгляде воришки его остановило: то ли лукавство, будто тот подмигивал ему, как товарищу, то ли поразительная, спокойная серьезность. И Марк понял: никуда он не пойдет. Что это было – жалость, ощущение сопричастности, а может быть страх (нравы местной публики ему были известны)? Но нет, никакой боязни он не ощущал.

«Выбросить! Выбросить и забыть», – инстинкт самосохранения подсказывал верное решение. Но не был услышан. Дома Марик сунул портсигар под матрац. И вдруг подумал с удивлением: «А ведь это первая тайна…» Действительно, так уж сложилось, что в дружной семье Марецких секреты, если даже и заводились (в основном о мальчишечьих проказах), почему-то быстро выплывали на свет божий.

Что делать с подброшенным добром, он так и не решил, но с того дня, проходя через рынок, невольно высматривал «подельника». Марк даже начал переживать: уж не поймали ль щипача в то злосчастное утро. Однако по ночам подолгу не мог заснуть, кляня себя за невольное соучастие.

Недели через две, выйдя из дома, Марецкий чуть не столкнулся с голубоглазым карманником.

– Саня, – коротко представился непойманный вор и протянул руку.

Марик, назвавшись, пожал грязноватую пятерню, и от сердца вдруг отлегло: наметился выход из щекотливой ситуации.

– Что ж ты не свинтил меня? Мог ведь. – Внимательный взгляд с нескрываемым интересом изучал Марка.

– Да пожалел, – неожиданно для самого себя изрек Марк и понял, что так и было.

– Ну, благодарствуйте, – шутовски раскланялся босяк. – А вещичку-то куда пристроил?

– Обижаешь! Ждет тебя. Сейчас принесу.

Отдав чужую вещь, вздохнул с облегчением. Саня, покрутив в руках портсигар, выругался:

– Эх, зря старался. А такой представительный господин…

– А что такое?

– Да вроде не золото. Ну ладно, хоть какую копеечку да выручу.

Не сговариваясь, парни пошли по улице в сторону площади. А Марик думал о том, насколько новый знакомый не соответствует привычному образу уличного воришки. Это был светловолосый, хорошо сложенный, но очень худой юноша с тонкими чертами лица и на редкость ладной речью. Что-то тут не сходилось.

Однако этот день стал для него знаменательным: неожиданно он нашел друга.

* * *

Чем лучше узнавал Марецкий Саню, который был младше его на год, тем больше понимал, что не зря тогда не стал его ловить на Сухаревке. Родился Александр Войский в Твери в семье офицера из обедневшей дворянской семьи и бывшей горничной. О своей жизни он рассказывал сдержанно, без эмоций.

– Отца я последний раз в 18-м видел. Он тогда из действующей армии, с войны, вернулся. С неделю, наверно, побыл и снова воевать отправился. С большевиками. Обещал скоро вернуться, говорил, долго они не продержатся.

Санька помолчал.

– А оно видишь как получилось… Так и пропал, вестей от него с тех пор не приходило.

История была вполне обычной для тех лет, но от того не менее трагичной. Мать от отчаяния бралась за любую работу. Потом появился хахаль – личность мутная, вызывавшая у мальчишки стойкое отвращение. Новый «папаша» уговорил перебраться в Москву.

Отчим проворачивал какие-то делишки на Сухаревке, и вскоре его подрезали прямо дома, на глазах у матери. С тех пор она была, по словам нового знакомого, «немного не в себе», а он остался единственным добытчиком.

* * *

Несмотря на то, что обитали юноши в разных мирах, у них оказалось много общего: любознательные, жаждущие новых впечатлений, они искали их и, конечно, находили в этом большом городе. Саня, хоть Москву невзлюбил, отдавал ей должное: столько здесь всего интересного – кино, театры, музеи… масса газет и журналов! А какие книжные лавки! Чтение было их главным пристрастием, тут они без слов понимали друг друга. Марк явно уступал Александру, воспитанием которого с ранних лет занимался отец, и поражался памяти приятеля: тот помнил содержание всех прочитанных книг и даже мог их цитировать. Они и обменивались книгами, правда, судя по всему, кое-какие редкости ловкий товарищ умыкнул на сухаревском развале.

Марк к тому времени трудился на кирпичном заводе, поступил в школу рабочей молодежи и Саньку тоже уговаривал: с такой головой непременно нужно в институт.

– Смеешься? Это я-то – рабочая молодежь? – грустно отнекивался тот.

– Ну, сначала на завод надо устроиться. Я узнаю. У Борика вроде на кондитерской фабрике свояк. У своего мастера тоже спрошу. Но на кирпичном тяжело тебе будет.

– Да не боюсь я, что тяжело. Но как ты не понимаешь? Я же лишенец!

– Какой же ты лишенец? Никто здесь не знает про твоего отца. – Марик попытался пошутить: – И потом, чего тебя лишать? У тебя и так нет ничего.

– Как это нет? – хитро прищурился Санька и постучал пальцем по лбу: – А это?

– Так я ж и говорю! Голова у тебя – что надо!

– Может быть, правда попробовать?

Марк был доволен: кажется, удалось приятеля убедить. Уж очень не нравились ему занятия Александра. Да и на Ново-Сухаревском рынке с его правильными рядами киосков и охраной за порядком смотрели строго.

А Саня загорелся этой идеей. И даже начал строить планы, но пока не мог определиться, чем заняться в будущем. Способностей его хватило бы на все.

Но этим прожектам не суждено было сбыться. Теплым апрельским вечером отправились друзья в открывшуюся полгода назад оперетту – в школе хвалили новый музыкальный спектакль Дунаевского «Женихи». Это была комедия, но Саню сюжет не увлекал: мать накануне крепко выпивала с соседкой, и он опасался, как бы чего не вышло.

Представление закончилось поздно. Свернув в свой переулок, юноша увидел, что возле дома суетятся люди, а из окна полуподвала, где в малюсенькой комнатушке ютились они с матерью, вырываются клубы дыма и языки пламени. Растолкав зевак, он бросился вниз по ступенькам. Кто-то пытался его удержать. Комната полыхала, но в отчаянии Санька прорвался сквозь огонь. В этот момент рухнула горящая балка. Вытащили его подоспевшие пожарники.

Трое суток Марк навещал в неотложке двух пациентов: очередной курс лечения уже две недели старалась осилить мама, а обгоревший Санька лежал без сознания. Так и ушел его лучший друг…

А вокруг буйствовала весна: деревья на бульварах стояли, окутанные зеленой дымкой, запах молодых листьев, свежести, влажной земли и чего-то еще, необъяснимого, – волновал и бодрил. Эта пора всегда сулит нечто новое, хорошее. Ощущение новой жизни… И вдруг – такая потеря!

Как оглушенный бродил Марик по улицам. Оптимист по натуре, всегда с улыбкой встречавший трудности, он совершенно растерялся. Трагическая смерть лучшего друга буквально сбила с ног. Даже книги (тоже близкие друзья) не могли ему помочь.

Видя, что сыну очень плохо, многоопытный Яков Михайлович однажды изрек:

– Тебе все равно придется жить. Жить с этой потерей. Потому что боль от нее все равно останется. И поверь: только работа, упорный труд смогут ее заглушить. Поначалу немного, потом больше. Но совсем она никогда не пройдет.

Марк, чуть не плача, поднял глаза на отца. А тот продолжал:

– Поэтому все, что я могу сказать тебе, сынок – работай, учись. Не сдавайся! И будь готов к другим потерям.

– Папочка, разве так успокаивают? – Анюта не ожидала подобных речей в такую минуту.

– Я не успокаиваю. Это каждый может сделать для себя только сам. Но я стараюсь подготовить его к взрослой жизни.

– Я понял, папа. Спасибо.

* * *

Два года спустя отмучилась и Мария Давыдовна. А Марик окончил школу.

Теперь уже с чистой совестью мог отправляться он в Ленинград, куда манили его мечты о небе.

Любимая сестренка, тяжело переживавшая расставание, и отец оставались в столице. Но для Марка Марецкого московский период жизни закончился. И в тот момент казалось, что – навсегда.