«Песнь песней»

Дунаевскому было 17 лет, когда матушка-Россия, как змея, сбросила с себя старую кожу и явилась миру в новом, доселе невиданном облике. В облике дракона.

В городе Харькове судьбоносные перемены переживали по-особому, они наступали как-то незаметно. Индивидуально. Из окон музыкального училища, где слушал лекции Исаак Дунаевский, было видно, как показался и исчез всадник на лошади. В разных концах города раздались выстрелы.

Революция началась, когда он увидел бледное лицо Николая Николаевича Кнорринга, директора своей гимназии. Кнорринг вошел в класс, посмотрел на учеников и вышел. Потом вернулся и, сухо кашлянув, посоветовал им не гулять по вечерам.

Уже дома, у Дерковских, Исаак узнал, что в Петербурге стреляли. Царь отрекся от престола. Вся власть перешла в руки Временного правительства.

Революцию делали ровесники Дунаевского. И даже юноши моложе, чем он. Владимир Галактионович Короленко, который с 1917 по 1922 год жил на Полтавщине, писал, что в первые годы революции можно было встретить двенадцатилетнего ученика местного коммерческого училища, записавшегося в Красную гвардию. Об одном таком реальном герое из Полтавы рассказывали, что он пришел в класс вооруженный, закурил папиросу, вынул револьвер и навел его на буржуя-учителя. Другой учащийся бросил бомбу под лошадь бывшего полтавского помещика.

Среди защитников новой власти обнаружилось очень много еврейских юношей, вспоминал Короленко. Их грубость и хамство казались мещанам особенно вызывающими. Но их можно было понять. Русские привыкли видеть перед собой покорного, бесправного еврея, обреченного жить где-нибудь на окраинах, а евреи, почувствовав, что большевики их не притесняют, поспешили такую власть поддержать.

Мудрый профессор Наум Шафер, один из крупнейших знатоков творчества композитора, съевший на истории жизни молодого Дунаевского не один пуд соли, говорил: «Исаак поначалу не принял революцию. Поначалу не принял». Как здорово для потомков-демократов и как опасно для самого композитора!

После революции многие, ее не принявшие, сгинули. От Кнорринга осталась только одна фотография. Позже, в середине 1920-х годов, он обнаружился весточкой из Франции. Но Исаак не стал ему отвечать, это было опасно: Кнорринг считался белым офицером.

Впрочем, в 1917 году Кнорринг еще никуда не убегал. Педагог думал, что его знания будут нужны при всяком режиме, и продолжал учить гимназистов, устраивать домашние концерты, на которых Исаак был первой скрипкой.

Кумачовый лозунг «Вся власть Советам!» опрокинул старые песни и старые гармонии, которым учили в музыкальном училище. Строгий, классический аккорд стал «разрешаться» куда-то в сторону, в дребезжащий диссонанс. Все пошло наперекосяк. Исаак почувствовал себя очень взрослым, будто у него вдруг выросли усы.

Весь мир «сел на иглу» и закрутился в хороводе убийств. Началась Гражданская война. Все, что было в доме теплого, стало постепенно исчезать, попадая в лапы дремучих мужиков в солдатских шинелях, что стучали в окна и просились на постой всего на одну ночь. Пропали сначала шубы, потом молоко, дрова. Это были приметы времени, это был стиль зимней стужи 1918 года, которая растянулась очень надолго.

В Харькове тех лет главная беда и опасность для Бориса и Исаака Дунаевских – их собственная фамилия. Власти ищут какого-то борца за свободу, преступника Дунайского. Кто это такой, братья толком не знают, но зато в газетах периодически печатаются сообщения о его розыске. У них уже несколько раз спрашивали, не являются ли они его родственниками.

Вдруг в Харькове зазвучала чужая речь. Такую Исаак слышал только на уроках в гимназии. Это пришли немцы. Украина стала одним большим сдобным пирогом, который все, кому не лень, пытались поделить. В доме Дерковских поселились два немецких офицера. Это были герр Анхальт и герр Сиблер, которым понравилась уютная Грековская улица.

Фанни Яковлевна Дерковская, хозяйка дома, довольно скоро перестала их бояться. Немцы оказались интеллигентными. По вечерам играли на скрипке и простеньком пианино, которое перетащили из комнаты отца Дерковского. Немцам нравились Чайковский и душещипательные немецкие романсы. Они были законченными лириками, но с пистолетами в руках. Впрочем, это их не портило.

Два приятных немецких офицера были единственными представителями вермахта, с которыми Исааку довелось познакомиться лично. Спустя 30 лет он изменит мнение о них. Наползет страх взрослого человека, понимающего, с чем он столкнулся. В одном из писем молоденькой комсомолке, «смеющейся Людмиле», он напишет:

«Лирики – это великая прослойка человечества. <…> Но нельзя считать лириком удава, который со вздохом сожаления проглатывает очередного кролика. Я помню, как в 1918 году на Украине, у нас дома, стояли немцы-оккупанты, приглашенные гетманом Скоропадским бороться с “коммунией”. Герр Анхальт и герр Сиблер вздыхали о своих детях и фрау. Потом ночью наши квартиранты куда-то исчезали в полном вооружении. Наутро они появлялись как ни в чем не бывало и снова принимались за лирику».

Никто так и не узнал, куда исчезали немцы. Всезнающий Владимир Короленко писал в своих дневниках, что когда немцы-кавалеристы въезжали в 1918 году в Харьков, они кланялись направо и налево встречным жителям. Ситуация изменилась, когда в Киеве убили Германа фон Эйкхорна – фельдмаршала, главнокомандующего группой армий «Киев». Начались грабежи, и отношение немцев к населению стало жестче.

Были и положительные стороны от прихода «европейцев». «Стоило прийти немцам, – писал Короленко, – и русские поезда пошли, как следует. Зато какая разница ощущалась на русской территории. Там людей возили в теплушках. Грязь, разбитые окна, давка, безбилетные солдаты, отвратительный беспорядок. И везде шныряют мальчишки-красногвардейцы, мальчишки-евреи, которые приходят, вооруженные бомбами, и взрывают, что угодно. И это вызывает глухое раздражение». Какое милое время и демонстрация спокойствия духа, если взрывы бомб вызывают у писателя только глухое раздражение.

Исаак Дунаевский и Владимир Короленко не встречались, но жили по соседству. Исаак, конечно, читал в газетах, что рядом с его любимой Лохвицей живет «совесть эпохи», которая чудачит. Когда все вокруг голодают, он объявляет о помощи московским детям и зовет всех к себе, устраивает комитеты и пишет дневники, которые потом будут издаваться огромными тиражами.

Немцев сменили гайдамаки и петлюровцы, потом им на смену пришли красногвардейцы, немного постояли и снова ушли. Появился гетман Павел Петрович Скоропадский. Фигура полумифическая – большой человек в очках с толстыми стеклами. Над ним смеялись, хотя он был по-своему благороден и сделал все, чтобы спасти Украину. В конечном счете гетман был вынужден уехать, как и все остальные последовательно сменявшие друг друга правители, в спальном вагоне в чужой дом, на свою новую родину – в Германию, чтобы погибнуть там в 1945 году от смертельной контузии в результате бомбардировки англо-американской авиации.

Исаака спасала только любовь. Спасала и берегла, заглушая революционные бури бурями сердечными. Где вы все, Женечки и Наденьки Подгорецкие, которым посвящал романсы Исаак Дунаевский? Сгинула, сгинула ваша красота вместе с красотой лилий, которые вам дарили. И ничего не осталось. Впрочем, остались мелодекламации «Твоя любовь», «Кто хвалится», «Когда умру», «Сознаемся, нам пора раздваиваться», «Каким прелестным делаешь ты стыд». Названия говорят сами за себя.

Стройный зáмок музыкальной гармонии не разрушили красноармейские песни и шальные девичьи голоса, подслушанные летом при купании.

Любовь вспыхивала каждый раз, когда Исаак видел красивое девичье лицо. Он не любил хромых и убогих, полных и крутобедрых – он любил совершенных. Слабость натуры. Его тянуло только к девушкам с безупречной внешностью. Исаак видел таких на главном городском проспекте. Он их не забывал – прекрасных и прелестных, за которыми долгие годы тянулся тонкий шлейф воспоминаний. Дунаевский чувствовал совершенную красоту и ясную гармоническую свежесть звучания.

Эрудированный музыковед из Казахстана профессор Наум Шафер, знающий о Дунаевском всё, сказал мне: «Найдите первую любовь Исаака – она, как в зеркале, будет отражать все остальные влюбленности Исаака». Он всегда влюблялся по одному и тому же принципу. Он исповедовал красоту. Его многочисленные романы – не следствие непорядочности, это результат губительной веры в красоту. Прекрасное лицо женщины – красивая мелодия, пришедшая в голову. Мимо нее невозможно пройти…

После революции музыкальное училище, где учился Исаак, переименовали в консерваторию. Двери те же, дорога к ним та же, те же педагоги с той же зарплатой. Но в фасаде что-то изменилось. Стал стройнее и строже. Исаак – студент консерватории. Как хорошо.

Да, ко всем новациям и изменениям – самая главная – рука стала шире. Как-то незаметно размах ладони – как у Рахманинова – на две октавы. И музыка стала звучать громче.

Взросление Исаака теперь проходило иначе. Заветы строгого Кнорринга: «музыка и гармония нераздельны», «порядочность и честность – прежде всего» – обветшали.

Исааку пытаются «забрить лоб». Но оборонное намерение властей неосуществимо из-за хилого здоровья призывника. Он постоянно болел, его кишечник работал плохо, он периодически покрывался испариной, у него «скакало» сердце, – в общем, и белые, и красные признавали Дунаевского негодным к строевой службе. Исаак упрямо держался в стороне и от тех и от других. Упрямо и старательно.

Более серьезные товарищи Дуни по гимназии, ушедшие в революцию, несколько снисходительно называли его «скрипачом».

Дунаевский не пленился революцией с ее притягательными «измами». Он был чужд политической эротики. О чем может думать человек, знающий наизусть большинство романсов Чайковского? Трудно сказать, предвидел ли Исаак, куда заведут убийства, грабежи, погромы «наших и ваших» в недалеком будущем. Он играл как для белых, так и для красных. Музыка в равной степени была нужна и тем и другим. Понимаете?

В 1918 году Исаак Дунаевский оканчивает гимназию круглым отличником, с золотой медалью. И хотя юноша мечтает только о музыкальной карьере, он, не бросая консерваторию, поступает в Харьковский университет на юридический факультет. Очень неожиданное решение. Видимо, не обошлось без советов практичного отца, который занятие музыкой считал чем-то несерьезным. К тому же вдруг в эпоху хаоса новые власти отменят музыку? Хотели же большевики отменить институт брака.

Не помогает ничего. Ни репутация вундеркинда, ни заступничество Кнорринга и его похвал до небес. В семье считают: скрипка – это не ружье, в темном лесу не защитит, а вот юрист может существовать безбедно. Так рассуждал его отец. Но не дядя Самуил. Он бесконечно проводил воспитательные беседы с Цали Симоновичем, убеждая его не чинить Исааку препятствий, потому что главный его путь – музыка, музыка и еще раз музыка.

В одной записке Исаак пишет о той поре: «Я готовился к будущему рядового музыканта». Хотя это было время, когда любой мальчик с пальчик – великан. Его сверстники командуют полками, совершают молниеносную карьеру, один Исаак – на студенческой скамье. Да еще говорит о себе как о рядовом музыканте. Притом что он лидер по натуре, душа любой компании. Что же это? Подвиг самоотречения под стать подвигам библейского Давида? Или ход против общего течения? Не скромность, а ощущение другой гармонии.

Студенты-юристы в корне отличаются от консерваторцев. Это бесшабашные парни, увлеченные политической борьбой. Впрочем, молодой Дунаевский еще застает «золотую» пору харьковского студенчества, описанную Борсамбором, знаменитым до революции комиком Борисом Борисовым. Лучший интерпретатор Чехова на провинциальной сцене тех лет, позже переквалифицировавшийся в темпераментного и яркого чтеца басен Демьяна Бедного и особенно прославившийся своим талантом имитировать виолончель, трубу и отголоски симфонического оркестра, окончил в свое время юрфак Харьковского университета.

Финансово в это время Исаака содержат родители. Плюс участие в благотворительных и студенческих концертах, которые вскоре принесли Дунаевскому некоторую популярность в городе. Он выступал вместе со знаменитым актером немого кино Владимиром Васильевичем Максимовым и премьером харьковского театра Синельникова Виктором Мариусовичем Петипа, сыном прославленного хореографа. В этой же компании оказался актер Александринского театра Николай Николаевич Ходотов, который приехал в Харьков за своей возлюбленной. Ходотов познакомил Исаака с композитором Евгением Борисовичем Вильбушевичем, под музыку которого он декламировал стихи. Вильбушевич аккомпанировал ему то на рояле, то на гитаре.

Читали стихи тех поэтов, кто были тогда в моде: Александра Блока, Валерия Брюсова, Сергея Есенина, Игоря Северянина, Саши Черного. Иногда Дунаевского просили аккомпанировать на этих вечерах, на ходу подбирая музыку, подходящую под поэтические завывания. Знал ли Исаак, что судьба не раз столкнет его с композитором Вильбушевичем и эти столкновения будут до смешного нелепы?

В благотворительных концертах были заняты премьерши театра Синельникова Вера Леонидовна Юренева и Евгения Константиновна Леонтович. Еще недавно юноша Дунаевский был не вправе на них смотреть. Но, перестав быть гимназистом, он обрел права мужчины.

* * *

Николай Николаевич Синельников – бог театральной России. Он знал всех «звезд», и его знали «звезды» всех театров Москвы и Санкт-Петербурга. Сумбатов-Южин, Станиславский, Мейерхольд были его если не закадычными друзьями, то, по крайней мере, хорошими знакомыми, с которыми он чувствовал себя на равных.

Синельников, по отзывам современников, в провинции затмевал Станиславского. Говорили, что он продал душу дьяволу, дружил и с красными, и с белыми, понимал толк в женщинах, за счастье почитал дом, в котором много детей, а из городов мира любил те, где больше зрителей в театрах.

В послереволюционные годы, когда всем было не до театра, Синельников сам частенько становился перед началом спектакля у парадного входа в театр и зазывал зрителей на представление. Рассказывали, что дело доходило до анекдота. Если он видел, что шел больной человек, то кричал, обращаясь к нему: «Заходите в театр, сегодня в зале сидит самый уважаемый доктор, он может вас посмотреть в антракте!» А если шел худой, кричал: «Сегодня в буфете очень вкусные пирожки, заходите на представление – домой толстым придете».

Исаак Дунаевский со сверстниками-юристами посещал все театры Харькова. Студенты того времени на галерках делали имя тому или иному актеру. Этот неисследованный психологический механизм уникален и неповторим до сих пор. Все «граждане» галерки разбивались на «левых» и «правых», на эстетические партии, различающиеся лишь пристрастиями. И каждый начинал аплодировать своей половине. Кому громче хлопают – тот или та становятся героями спектакля. Были и такие актеры, на которых «правая» и «левая» сторона сходились. Тогда уже наступал абсолютный триумф.

А был еще и третий случай – клинический. Это пристрастия партера. С партером враждовала вся «верхушка» – до «корня».

Знаменательный случай произошел в 1918 году при белых. Дело происходило в театре Синельникова. Шла пьеска. Роли были распределены хитро. Одна – у примы Юреневой – маленькая, нехорошая. Другая – у начинающей актрисы Никитович.

Студенты стали шумно поддерживать Юреневу, а лысые перворядники – прехорошенькую Никитович. И вот во время одного действия, когда эта бездарность кокетливо прошепелявила свой монолог, первые ряды шумно зааплодировали. Тогда с галерки послышался густой бас старого студента, который уже лет десять учился на юридическом:

– Тише вы, лунатики.

На галерке – гомерический хохот. Глаза всех невольно устремились вверх, а «лунатики» инстинктивно стали вытирать свои головы носовыми платками. Актрисы испугались, прекратили играть, и спектакль прервали из-за хулиганской выходки.

* * *

…Смутное время «междуцарствия» в 1918–1919 годах было расцветом бандитизма. За столиками кафе торговали из-под полы бриллиантами и кокаином. Музыканты грассировали и предлагали томным барышням последние произведения «общепита» – жалкую кружку чаю с сахарином. Потом они читали стихи. Бандиты их не трогали.

– Мы – артисты! – гордо произносили вчерашние гимназисты, ныне студенты консерватории братья Дунаевские.