Действия Суворова в Польше были непродолжительны: в половине августа выступил он из Немирова, а в конце октября уже взял штурмом Прагу и торжественно вступил в Варшаву. Кровопролитный этот штурм, напомнивший ужасы Измаила, также ставился Суворову в упрек, как бесчеловечное побоище; но можно ли обвинять победителя в последствиях отчаянного сопротивления со стороны побежденного? Суворов со слезами благодарил Бога, когда депутаты варшавские явились к нему с изъявлением покорности и тем избавили его от нового кровопролития. Никто из виновников восстания не был удерживаем; когда же донесли Суворову, что члены бывшего революционного правительства спасаются бегством, то он не велел никого останавливать, и сказал при этом: «Пусть себе бегут; то не мое дело». Все пленные, захваченные в Праге, были отпущены.

За взятие Варшавы Суворов возведен в чин фельдмаршала, причем императрица писала ему: «Вы знаете, что я не произвожу никого чрез очередь и никогда не делаю обид старшим, но вы, завоевав Польшу, сами себя сделали фельдмаршалом». Дело в том, что Суворов производством в фельдмаршалы обошел девять старших генералов; вот почему он особенно обрадовался этому повышению, и как ребенок прыгал через стулья, приговаривая: «Перескочил, перескочил»…

Суворов около года оставался еще в Польше, чтобы утвердить спокойствие и порядок в новоприобретенных Россией областях. Здесь уже является он не простым воином, но правителем целого края, государственным человеком и политиком. Дела польские в то время обращали на себя внимание целой Европы: король прусский прислал Суворову знаки обоих прусских орденов (красного и черного орла); император Леопольд прислал свой портрет, украшенный бриллиантами; императрица Екатерина пожаловала ему алмазный бант к шляпе, три пушки и богатое имение Кобринское. Казалось, наконец Суворов достиг вполне цели своих честолюбивых мечтаний: слава, почести, любовь войска, благоговение целого народа – чего более можно желать? Но Суворову оставалась еще одна мечта, еще одно несбывшееся желание: честолюбивое воображение его стремилось на Запад: «Матушка, пошли меня бить Французов», писал он к императрице из Польши. Какова же была его радость, когда узнал он, что действительно императрица Екатерина вознамерилась послать войско свое на помощь Австрии, и что начальство над этим войском решилась вверить ему.

Суворов отправился в Петербург; путь его был подобен торжественному шествию; везде народ толпился взглянуть на знаменитого героя. В Петербурге он принят императрицей милостивее, чем когда-либо: Екатерина Великая по целым часам беседовала с ним в кабинете, совещалась с ним о делах европейских, выслушивала с доверием и любопытством его смелые обширные планы. В начале 1796 года Суворов отправился в Тульчин, где была главная квартира екатеринославской дивизии, и занялся деятельно обучением своих войск.

Суворов, как уже сказано было, обучал войска по-своему; а потому, кажется, не лишним будет здесь сказать несколько слов о том, в чем именно состояла знаменитая суворовская тактика. В сущности, он не изменил ни в чем общепринятого в то время порядка в построении войск и в образе их действий: но как во всех своих кампаниях, и против польских конфедератов, и против турецких толпищ, предпочитал он действовать наступательно, даже в тех случаях, когда по общему положению армий приходилось ограничиваться целями оборонительными: то естественно он должен был и в тактических действиях своих предпочитать натиск холодным оружием тогдашнему ничтожному действию огнестрельному и оборонительным позициям. Поэтому все обучение войск заключалось у Суворова в том, чтобы приучать их к смелому, стройному натиску; отсюда столь известное выражение его: «Пуля дура, штык молодец». Не занимаясь вовсе утонченностями тогдашней линейной тактики, доведенной в Пруссии до педантизма, Суворов заботился лишь о том, чтобы войска его ходили в штыки твердым шагом и в сомкнутой массе. Все учения его были подражанием настоящему бою: для этого строил он иногда одну часть войск против другой, обыкновенно развернутыми линиями, в шахматном порядке, и после непродолжительного, но живого огня, приказывал идти в атаку пехоте на пехоту, кавалерии на кавалерию и на пехоту. Никогда не останавливал он идущих в атаку войск; чтобы приучить кавалерию врубаться в пехоту, приказывал он эскадронам проскакивать сквозь вздвоенные ряды батальона. Маневр этот был небезопасен; а потому иногда вместо людей ставились соломенные чучела. Иногда же позиция неприятельская условно обозначалась каким-нибудь рвом или плетнем, иногда строились по всем правилам укрепления, ставились в них пушки и производился примерный штурм. Особенное внимание Суворов обращал на сомкнутость рядов: проезжая мимо строя пехоты верхом, вдруг поворачивал свою лошадь на людей: если солдаты, забывшись, раздадутся и пропустят его, то он крайне сердился, называл их «немогузнайками», «рохлями»; если же, напротив того, ряды сомкнуты плотно плечами, Суворов хвалил их молодцами, разумниками, и приговаривал: «Подвижная крепость! И зубом не возьмешь!..». Учения производились очень живо, быстро, и потому продолжались обыкновенно не более полутора часа. Суворов никогда не бранил ни солдат, ни офицеров; но по окончании учения, любил держать речи, давал пространные наставления, или повторял любимые свои поговорки. Войска знали уже наизусть правила суворовской тактики; правила эти были даже собраны в письменном наставлении, известном под именем военного катехизиса или поучения солдатам и вахт-парада; оно состояло все из отрывистых фраз, намеков иди условных терминов, которые принадлежали одному Суворову и понятны были только его войскам (см. прилож. VIII). Вот образчики этой суворовской теории: «Каблуки сомкнуты, подколенки стянуты! Солдат стоит стрелкой. Четвертого вижу, пятого не вижу. Военный шаг – аршин, в захождении – полтора. Береги пулю на три дни, а иногда и на целую кампанию, когда негде взять. Стреляй редко, да метко, а штыком коли крепко. Пуля обмишулится, а штык не обмишулится. Береги пулю в дуле! Трое наскочат: первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун!»… «Обывателя не обижай: он нас поит и кормит; солдат не разбойник. Святая добыч: возьми лагерь – все ваше!.. Без приказу отнюдь не ходи на добыч!»… и т. д.

В 1796 году, когда Суворов прибыл в Тульчин и когда все знали уже о намерении императрицы отправить войска на помощь Австрии, Суворов сделал некоторую новую прибавку к своему катехизису: «Безбожные, ветреные, сумасбродные французишки убили своего царя!.. Они дерутся колоннами, и мы, братцы ребята, должны учиться драться колоннами»… Тогда-то Суворов начал учить войска ходить в атаку в колоннах. Не должно однако же думать, что это был такой же правильный строй, какой ныне известен у нас под именем колонн к атаке; тогда войска атаковали сомкнутой походной колонной, которой фронт изменялся, смотря по обстоятельствам. Даже и прежде, в лесистых дефилеях Польши, или на штурме турецких крепостей, Суворову приходилось, по необходимости, производить натиск в колоннах: но это было делом совершенно случайным, и долго еще, как в наших, так и в германских войсках, исключительно боевым порядком оставался развернутый строй.

Большая часть и 1796 года прошла в приготовлениях к походу армии Суворова за границу. С нетерпением ожидал фельдмаршал повеления о выступлении. Следя внимательно за быстрыми успехами Бонапарта в Италии, старый Фельдмаршал говорил иногда: «Ох, далеко шагает мальчик: пора бы унять его»… (см. прилож. IX). Но вместо ожидаемого повеления, вдруг получает он роковую весть о кончине великой императрицы, неизменной его покровительницы и благодетельницы (см. прилож. X).

Новый император был до сего времени весьма милостиво расположен к старому герою. Еще великим князем, он удостаивал Суворова благосклонными рескриптами. По вступлении на престол государь писал ему 15 декабря 1796 года:

«Поздравляю с новым годом и зову приехать в Москву к коронаций – если тебе можно: прощай, не забывай старых друзей» (см. прилож. XI).

Но милостивое это расположение монарха вдруг изменилось: причиной тому были те нововведения, которые император начал производить в войсках с первого же дня вступления своего на престол. Старики, привыкшие издавна к прежнему порядку службы, естественно находили стеснительными для себя многие из новых постановлений, имевших преимущественно целью – ограничить произвол и искоренить вкравшиеся злоупотребления. Но государь строго подтверждал, чтобы все новые постановления были исполняемы во всей точности. Как ни тягостно было отвыкать от старого, однако же мало-помалу во всей армий учреждался новый порядок. Один Суворов, с свойственным его характеру упорством, не скрывал своего неудовольствия, и даже позволял себе насмехаться над некоторыми из нововведений, как-то над пудрой, буклями эспонтонами (см. прилож. XII). По всем вероятиям, шутки старого фельдмаршала дошли до самого государя: на это нашлось довольно людей недоброжелательных, которые обрадовались случаю погубить Суворова. Но главная и открытая причина; навлекшая на него гнев монарха, состояла в том, что фельдмаршал медлил приведением в исполнение некоторых новых постановлений, несмотря на неоднократные ему подтверждения. Между прочим, желая уничтожить существовавшие при генералах многочисленные свиты, отвлекавшие множество офицеров из строя, государь определил точными штатами число лиц в штабе каждого начальствующего лица; а всех излишних затем офицеров повелел возвратить немедленно в полки. Относительно производства офицеров, перемещений их, отпусков, увольнений, положены вновь точные правила. Также запрещено употреблять воинских чинов на частные работы, по домашним делам или в курьерские должности. Новые постановления эти были подтверждены Суворову высочайшим рескриптом от 10 декабря 1796 года и письмом графа Ростопчина от 15 декабря (см. прилож. XIII). Но едва повеления эти дошли до Суворова, как государь узнал, что в Петербург прислан фельдмаршалом адъютант с одними частными письмами, и что прежний штаб его еще не распущен. По этому случаю Суворов получил следующий высочайший рескрипт от 2 января 1797 года:

«Граф Александр Васильевич! С удивлением узнал я присылку от вас сюда адъютанта вашего капитана Уткина с одними только партикулярными письмами. Почитая употребление таковое неприличным ни службе, ни званию офицерскому, с равным же удивлением вижу, что вы по сю пору не распустили штаба своего. Я приказал здесь упомянутого адъютанта вашего определить в полк, а вам предписываю остальных адъютантов и прочих чинов, в штабе вашем находящихся, с получением сего, тотчас перечислить в состоящие под вашей командой полки и к оным их немедленно отправить; да и вообще воздержаться от употребления офицеров в несвойственной службе и званию их должности, что наблюдать имеете и за подчиненными вашими. Пребывая вам благосклонным»… (см. прилож. ХIV).

Несколько дней спустя, 14 января, последовал новый рескрипт, на имя фельдмаршала:

«Господин генерал-фельдмаршал граф Суворов!

С удивлением вижу я, что вы без дозволения моего отпускаете офицеров в отпуск, и для того надеюсь я, что сие будет в последний раз. Не меньше удивляюсь я, почему вы входите в распределение команд, прося вас предоставить сие Мне. Что же касается до рекомендации вашей, то и сие в мирное время до вас касаться не может; разве в военное время, если непосредственно под начальством вашим находиться будет. Вообще же рекомендую поступать во всем по уставу. Впрочем вам доброжелательный…» (см. прилож. XV).

Вслед за тем прибыл вновь в Петербург офицер курьером от Суворова, и снова государь писал фельдмаршалу 23 января:

«Господин фельдмаршал граф Суворов Рымникский!

Заключая по присланному от вас донесению, что вы не получили еще повелений Наших, о неупотреблении офицеров в курьерские должности, для примера другим приказали отправленного от вас капитана Мерлина поместить в Ригу в гарнизонный полк. Удивляемся, что вы, тот, коего Мы почитали из первых к исполнению воли Нашей, остаетесь последним; а как достоинство должно быть поддерживаемо временем, то и надеемся, что вы впредь не доведете Нас до сомнений в оном…»

Одно из полученных от Суворова донесений возвращено ему с отметкой непонятных двух мест и с «напоминовением долга службы»; вмисте с тем повелено ему немедленно прибыть в Петербург (см. прилож. XVI). Между тем Суворов прислал прошение об увольнении его от службы; но еще прежде чем прошение это дошло до Петербурга, он был уже отставлен 6 Февраля 1797 года (см. прилож. XVII).

В марте 1797 года Суворов переехал из Тульчина в свое Кобринское имение; но 23 апреля прибыл туда из Петербурга нарочный с высочайшим повелением фельдмаршалу жить в новгородском имении Кончанском. Суворов с тем же присланным немедленно отправился в путь (см. прилож. XVIII).

Село Кончанское – родовое имение Суворовых, находится в самой глуши Новгородской губерний, в северо-восточной части Боровицкого уезда, в Сопинском погосте. Здесь знаменитый герой Рымника, Измаила и Праги поселился в совершенном уединении, под присмотром полицейского чиновника (см. прилож. XIX). Тяжко было такое изгнание для человека честолюбивого, но Суворов перенес свое несчастье истинным христианином; сохраняя обычную свою твердость духа, он проводил часы одиночества над книгами и внимательно следил за ходом политических событий; однако и здесь, в глуши деревенской, не переставал быть тем же чудаком, каким привык уже показываться при дворе и перед войском: он вмешивался в крестьянские забавы, играл с деревенскими мальчишками, а в праздники читал в церкви апостол, пел на клиросе и звонил в колокола.

Так прошло около года. Император Павел не был злопамятен: великодушно предав забвению справедливое свое неудовольствие на старого полководца, государь пожелал с ним видеться и даже вознамерился принять его снова на службу. В феврале 1798 г. флигель-адъютант князь Горчаков (Андрей Иванович), племянник Суворова, получил повеление съездить в Кончанское, чтобы пригласить его приехать немедленно в Петербург (см. прилож. XX).

Приезд Суворова в столицу столь живо характеризует и старого вождя, и самого императора Павла, что мы не опасаемся нарушить единство исторического повествования, рассказав этот эпизод несколько подробнее, со слов самого князя Горчакова.

Суворов не только не обрадовался полученному от государя приглашению, но даже отказывался ехать в Петербург, отговариваясь старостью и плохим здоровьем. Лишь после долгих и настоятельных убеждений князя Горчакова, старик согласился отравиться в путь, поручив однако же своему племяннику доложить государю, что не может иначе ехать, как проселочными дорогами и на своих лошадях. Князь Горчаков поспешил вперед с этим донесением. Император столь нетерпеливо ожидал свидания с Суворовым, что по нескольку раз в день присылал спросить у князя Горчакова: скоро ли прибудет его дядя?.. Но старик не торопился; он ехал, как говорится, «на долгих». Государь дал приказание князю Горчакову немедленно же доложить Его Величеству, лишь только приедет фельдмаршал, в котором бы ни было часу.

Наконец, после нескольких дней ожидания, кибитка кончанского помещика остановилась у Петербургской заставы. Здесь встретил его князь Горчаков, и хотя время было уже позднее, однако же, исполняя в точности государево повеление, он прямо поехал с донесением во дворец, между тем как Суворов отправился в квартиру своего племянника, графа Д. И: Хвостова. Император имел обыкновение в 10 часов вечера удаляться в свою спальню, раздеваться, и тогда уже не принимал никого. Однако же, на сей раз в виде особенной милости князь Горчаков был допущен в спальню государеву и получил приказание объявить Суворову, что Его Величество немедленно же принял бы его, если б не было так поздно; прием назначен был на другой же день утром, тотчас по возвращении императора с обычной прогулки. Князь Горчаков, предваренный дядей, спросил: в какой форме поведано будет графу представиться, так как он отставлен без мундира? «В таком мундире, какой вы носите», – отвечал государь, то есть в общем армейском. (В то время адъютанты особых мундиров не имели.)

Мундир племянника пришелся почти в пору старому дяде; нашили звезды, кресты, и на следующее утро, в 9-м часу, отправился Суворов во дворец, вместе с князем Горчаковым. Ожидая в приемной комнате возвращения государя с прогулки, Суворов успел, по старому своему обычаю, подшутить над несколькими из бывших тут придворных, и, между прочим, заговорил с графом Кутайсовым по-турецки. Около 9 1/4 часов император подъехал верхом к Зимнему дворцу, и немедленно же Суворов был приглашен в кабинет. Он оставался там глаз на глаз с государем более часа. В первый раз случилось, к крайнему удивлению всех остававшихся в приемной комнате, что император опоздал даже к разводу, который обыкновенно начинался ровно в 10 часов. К разводу приглашен был и фельдмаршал; в угоду ему, государь делал батальону учет, водил его в штыки, скорым шагом и проч., но Суворов явно показывал невнимание: то отворачивался от проходивших взводов, то шутил над окружавшими, то подходил к князю Горчакову, говоря ему: «Нет, не могу более, уеду». Князь Горчаков убеждал своего причудливого дядю, что уехать с развода прежде государя неприлично; но старик был упрям: «Нет, я болен, – сказал он, – не могу больше», – и уехал, не дождавшись конца развода.

Государь не мог не заметить странных поступков Суворова, и после развода, призвав к себе князя Горчакова в кабинет, сурово спросил его: что значит все это? – Молодой князь Горчаков, смущенный, старался сказать что мог в извинение своего дяди; но император, прервав его с заметным волнением, начал подробно припоминать свой продолжительный разговор с Суворовым: «Я говорю ему о заслугах, которые он может еще оказать отечеству и мне; веду речь к тому, чтобы он сам попросился на службу; а он вместо того кинется в Измаил, и начинает длинно рассказывать штурм; я слушаю, слушаю, пока не кончит; потом снова навожу разговор на свое; вместо того, гляжу, мы очутились в Праге или в Очакове»… Потом государь говорил с некоторым удивлением о поведении Суворова на разводе и, наконец, сказал князю Горчакову: «Извольте же, сударь, ехать к нему, спросите у него самого объяснения его действий и как можно скорее привезите ответ; до тех пор я за стол не сяду».

Князь Горчаков поспешил к своему дяде и передал ему слова государя; но нашел Суворова в прежнем раздраженном расположении: «Инспектором я был в генерал-майорском чине, – говорил он, – а теперь уже поздно опять идти в инспекторы. Пусть сделают меня главнокомандующим, да дадут мне прежний мой штаб, да развяжут мне руки, чтобы я мог производить в чины не спрашиваясь… тогда, пожалуй, пойду на службу. А не то, лучше назад в деревню; я стар и дряхл; хочу в монахи!»… и проч. и проч., в том же роде. Князь Горчаков возражал, что не может передать таких речей государю: – «Ну ты передавай что хочешь, а я от своего не отступлюсь»…

Было уже далеко за полдень, а ровно в час государь обыкновенно садился за обед. Князь Горчаков поспешно возвратился во дворец в совершенном недоумении, как доложить императору; он решился сказать, для оправданий своего дяди, будто он был слишком смущен в присутствии государя, и что крайне сожалеет о своей неловкости; что в другой раз он без сомнения будет уже говорить иначе и с радостью воспользуется царской милостью, если Его Величеству угодно будет принять его в службу. Выслушав это объяснение, государь сказал строго князю Горчакову: «Хорошо, сударь, я поручаю вам вразумить вашего дядю; вы будете отвечать за него!»