Суворов. Портрет русского полководца

Кончина принца Оранского, молодого человека, подававшего блестящие надежды своими воинскими дарованиями, поставила австрийское министерство в крайнее затруднение относительно назначений нового главнокомандующего союзной армией в Италии. Сначала внимание обратилось на принца Фердинанда виртембергского; но выбор этот был отклонен под предлогом неприятных отношений венского двора к брату принца, владетельному герцогу Виртембергскому. За тем решено было вверить армию венгерскому палатину эрц-герцогу Иосифу; но молодой принц никогда еще не бывал на войне. Мог ли юноша, неопытный в деле воинском, бороться с французскими генералами, снискавшими уже боевую знаменитость? Невыгоду эту министерство австрийское полагало устранить назначением молодому эрц-герцогу помощника и руководителя из числа опытных генералов. Но и тут представилось затруднение в выборе: между старшими генералами австрийскими одни были известны более поражениями, чем победами; другие не пользовались достаточным доверием императора, или лучше сказать министра его, который опасался с их стороны происков и козней. После долгих колебаний, венский двор вынужден был наконец прибегнуть к императору Павлу и просить его о назначений помощником и руководителем эрц-герцогу русского генерала, «знаменитого мужеством и подвигами». Император Франц решился вверить судьбу своего оружия и своей монархии – фельдмаршалу графу Суворову.

Генералиссимус Александр Суворов

Просьба венского двора была принята императором Павлом с живой радостью. Государь, прочитав два раза письмо своего союзника, сказал бывшему при этом графу Ростопчину: «Вот, Русские на все пригодятся! порадуйся!» (См. прилож. I). Немедленно же флигель-адъютант Толбухин отправлен к Суворову, в новгородскую его деревню Кончанское, где старый фельдмаршал жил в изгнании уже почти два года.

Что же побудило венский двор избрать главным действующим лицом в предстоявшей войне семидесятилетнего старика, скрывавшегося в глуши деревенской? Что заставило надменного австрийского министра, откинув всякую национальную гордость, прибегнуть к иноземцу, который, по-видимому, и в отечестве своем уже предан был забвению?

Несмотря на временное удаление Суворова, слава его гремела в народе; войска одушевлялись при одном имени его; рассказы о дивных подвигах Суворова, перемешанные с бесчисленными подробностями о странностях его, переходили из уст в уста, переносились от чертогов царских до хижины поселянина. В целой Европе знали маленького русского генерала, который наводил такой ужас на польских конфедератов и так удачно расправлялся с турками. Но в особенности Австрийцам он был знаком с кампаний 1789 г., когда он выручал два раза принца Кобургского и одержал вместе с ним две блистательные победы, при Фокшанах и на Рымнике, за что и возведен был в достоинство графа Римской Империи. Кроме того венский двор должен был вспомнить, что еще в 1796 г. императрица Екатерина, вознамерившись послать на помощь Австрии русские войска, поручала начальство над ними Суворову.

Впрочем, не все из современников судили одинаково об этом замечательном человеке: едва ли даже о ком-либо другом мнения были столь противоположны. Обожаемый солдатами, прославляемый народом, Суворов имел и фанатических поклонников, и строгих судей, и непримиримых врагов. Одни преклонялись безотчетно пред его несомненным гением; другие осмеивали его странности и шуточные выходки; многие смотрели на него, как на загадку психологическую. В сочинениях, изданных и при жизни еще Суворова, и вскоре по кончине его, находим те же резкие крайности: в пасквилях, выходивших во Франции и частью в Германий, представляли русского полководца каким-то полудиким варваром, гением разрушения, кровожадным, жестоким; сделали из него пугало для детей. Большая же часть русских жизнеописаний походит на панегирики, в которых перемешаны, без строгой критики, факты истинные с анекдотами вымышленными или переиначенными. Многие из этих анекдотов вошли уже в число преданий народных, так что теперь и трудно очистить истину от примеси баснословной.

Однако же, с другой стороны, беспристрастнее может быть суждение потомства, чем современников. Для Суворова ныне потомство уже наступило. Постараемся же, сколько можно в кратком очерке, обрисовать личность этого необыкновенного человека, занимающего главное место в числе действующих лиц в описываемой войне.

Чтобы постигнуть личность столь оригинальную и своеобразную, необходимо проследить, как постепенно развился этот необыкновенный характер. С самого малолетства и во всю жизнь Суворов шел своим особым путем, не тем, который был обычной колеей большинства. Он не был с колыбели записан в полк, как большая часть баричей того времени; казалось даже, он и не рожден был для военного поприща: малорослый, сухощавый, он был ребенком слабого сложения. Отец его – хотя сам заслуженный генерал – предназначал своего сына к службе гражданской и потому заставлял его с малолетства учиться языкам и наукам. Юноша показывал и охоту к учению, и способности. Он был ума бойкого, живого, и рано обнаруживалась в нем необыкновенная твердость характера. Попадавшиеся ему книги прочитывал он с жадностью; особенно же пристрастился к Плутарху и Корнелию Непоту: такое чтение настроило душу его к высоким помыслам, вселило в нее честолюбие и любовь к славе. Десятилетний Суворов мечтал уже как бы сделаться великим мужем. Из всех родов славы, более всех пьянила его слава воинская; и вот он принялся усердно читать походы Александра Македонского, Цезаря, Карла XII; начал изучать фортификацию по каким-то старым отцовским книгам; во что бы ни стало захотел он быть воином. Родитель его, после многих возражений, уступил явной наклонности сына, и на двенадцатилетнем возрасте записал его в один из гвардейских полков (Семеновский). Вскоре за тем, на пятнадцатом году, Суворов поступил в тот же полк уже на действительную службу рядовым, и девять лет нес солдатскую лямку, постепенно проходя все низшие звания: капрала, унтер-офицера и сержанта (см. прилож. II). Только в 1754 г., на двадцатипятилетнем возрасте, Суворов произведен в первый офицерский чий, поручиком в армию: в эти лета многие из его сверстников были уже генералами или по крайней мере полковниками.

Такое начало служебного поприща имело весьма важное значение в жизни Суворова. Прожив долго вместе с солдатами, он совершенно сроднился с их бытом, с их привычками, с их языком. Всем известно, что Суворов и в высших чинах вел жизнь спартанскую: не иначе спал, как на соломе или на сене; вставал с зарей; довольствовался пищей самой простой; одевался весьма легко, даже зимой; ненавидел всякую роскошь; избегал званых обедов, пиров; изгонял все, что только могло нежить тело и размягчать душу. Придворную жизнь, общество женщин, городские увеселения считал он вредными для воина. Настоящая сфера его была в лагере, на биваке, в походе. Приучившись с молодых лет к такому строгому образу жизни, Суворов, можно сказать, переделал даже натуру свою: здоровье его укрепилось; с виду тщедушный и слабый, он однако же выносил лучше других и утомление, и непогоду, и лишения всякого рода.

Конечно не без умысла Суворов старался во внешней своей жизни применяться к солдатскому быту. Но как ошибались те, которые почитали его в самом деле простым, невежественным солдатом, одаренным только каким-то инстинктом военным! Суворов, как мы видели, получил еще в родительском доме такое приготовительное образование, какого не получали обыкновенно военные люди того времени. Тогда существовало еще в полной силе то поверье, что для военной службы учиться не нужно, ибо невежество не считалось недостатком. Суворов, напротив того, вынес из дома родительского уважение к науке и жажду знания; не успев кончить начатое воспитание, он дополнял его в последствии самоучкой. Уже в чине офицерском, в свободное от службы время, вместо обыкновенных развлечений праздной молодости, запирался он в свою комнату, прилежно учился и много читал. Этой любви к науке Суворов не изменил во всю жизнь свою, и точно также, как во дни юности, благоговел всегда пред великими историческими именами, которые поставил себе в идеал. Можно даже сказать, что военный гений Суворова, несмотря на всю оригинальность свою, выработался под влиянием классических впечатлений.

Занятия умственные, конечно, не мешали Суворову с первых лет службы обратить на себя внимание начальников примерным усердием и точностью в исполнении своих обязанностей: как прежде был он солдатом самым исправным в полку, так потом и офицером самым ревностным; он считался, как говорится, «служакой». Одаренный от природы необыкновенной энергией и силой воли, Суворов принимался за все с жаром, с любовью, и ничего не делал наполовину. Службе предался он вполне, всей душой, и строгое выполнение обязанностей своих доводил до педантизма. Поэтому на него преимущественно возлагались служебные поручения, требовавшие распорядительности и точности. Еще сержантом был он послан за границу с депешами: в Варшаву и Берлин. Спустя, два года по производству в офицеры (1756), он состоял обер-провиантмейстером, потом генерал-аудитор-лейтенантом; затем, в 1758 г., когда русские войска выступили в поход в Пруссию, Суворов в чине премьер-майора формировал третьи батальоны в Лифляндии и Курляндии, и был комендантом в Мемеле. Выпросив дозволение отправиться в действующую армию, он был немедленно же назначен в должность «генерального и дивизионного дежурного» при генерале Ферморе. Первые опыты Суворова, собственно на боевом поприще, были при занятии Кроссена и в сражении под Кунерсдорфом. В последние кампании Семилетней войны он состоял в отряде генерала Берга, и командовал сам отдельными легкими отрядами. Генерал Берг отозвался о подполковнике Суворове, как об отличном кавалерийском офицере, «быстром при рекогносцировке, отважном в битве и хладнокровном в опасности». В этих партизанских наездах впервые обнаружились и, быть может, зародились те свойства Суворова, которые в последствии составляли главные отличительные черты всех его военных действий: предприимчивость, энергия, решимость, находчивость.

Присланный в 1762 г. из Пруссии в Петербург с донесениями к императрице, – Суворов тут в первый раз имел случай представиться Екатерине Великой. Тогда же он произведен был в полковники, в Астраханский пехотный полк, стоявший в Новой Ладоге, и командовал им в продолжение шести лет. Он бывал с полком в столице для занятия караулов, участвовал в учебном лагере и маневрах под Царским Селом, и таким образом сделался лично известен императрице, как отличный и умный полковой командир. Но Суворову не довольно было репутаций исправного штаб-офицера; с самых молодых лет в нем кипело пламенное честолюбие; во что бы ни стало хотел он достигнуть славы и знаменитости и давно придумывал средства к тому. Наконец, одно случайное обстоятельство, как говорят, навело его на мысль: раз императрица Екатерина в разговоре выразилась, что все великие люди имели в себе что-нибудь особенное, чем отличались от людей обыкновенных. Замечание это запало глубоко в уме Суворова: он заключил, что одни достоинства и заслуги не могут проложить пути к известности; что надобно прежде всего дать заметить себя чем-нибудь особенным, отделиться от большинства людей; одним словом, что надобно сделаться оригинальным. Так, по крайней мере, можно всего вероподобнее объяснить начало тех странностей, которыми действительно Суворов успел скоро обратить на себя общее внимание; начав с легких шуток, приговорок, мало-помалу сделался он вполне чудаком: и в разговоре, и в письме, и в походке, и в самой службе. Отбросив общепринятые внешние формы приличия, Суворов ничего не делал как другие люди: говорил отрывисто, какими-то загадочными фразами, употреблял свои особые выражения, кривлялся, делал разные ужимки, ходил припрыгивая. Применяясь к солдатскому быту, он довел до крайности свой спартанский образ жизни: вставая с зарею, бегал по лагерю в рубашке, кричал петухом, обедал в восемь часов утра; притворялся, будто не может выносить зеркал, боясь увидеть в них самого себя. В одежде своей Суворов также не соблюдал общей формы: часто в летний жар являлся даже перед войсками вовсе без мундира, только в рубашке и холщевом нижнем платье; иногда же носил белый китель с красным воротником. Головной убор его состоял обыкновенно из маленькой каски с черным пером. В зимнее время, в самые холодные дни имел он только летний плащ, который слыл под названием родительского; шубы никогда не носил, даже в глубокой старости. Командуя полком, он сам учил кантонистов арифметике, сочинял для них учебники, в церкви пел на клиросе и читал апостол.

В обращении с подчиненными Суворов создал себе совершенно свою, особую систему: строгий к каждому в исполнении обязанностей служебных, он в тоже время не боялся сближаться с солдатами, шутить с ними, забавляя их своими прибаутками. Говоря с подчиненными, требовал от них находчивости и смелости, ответов быстрых и точных; слово не знаю – было строго запрещено. Вдруг обращался он к солдату или офицеру с каким-нибудь странным, нелепым вопросом, – и немедленно же надобно было отвечать ему, хотя бы такой же нелепостью: кто ответить остро, умно – тот молодец, разумник; кто смутится, замнется – тот немогузнайка. Обыкновенные фразы вежливости, приличия, ответы неопределенные, уклончивые преследовал он особыми своими терминами: «лживка, лукавка, вежливка» и пр.

Даже в обучении своего полка, Суворов позволял себе разные странности: вдруг соберет его ночью, по тревоге, и поведет в поход; водит несколько дней сряду; переходит чрез реки вброд и вплавь; держит войска в строю на морозе или в сильный жар. Раз проходя мимо какого-то монастыря, в окрестностях Новой Ладоги, вдруг велел он полку своему атаковать эту мирную обитель и штурмовал стены по всем правилам. На Суворова жаловались за эти проказы, – но все прощалось чудаку.

Действительно, Суворов своими странностями вполне достиг предположенной цели: о нем, разумеется, начали говорить в Петербурге; бесчисленные анекдоты о его проделках дошли до самой императрицы. Государыня, зная уже Суворова как умного человека и отличного полкового командира, милостиво улыбнулась, слыша о его проказах. Проницательный взгляд Екатерины умел открыть в Суворове истинные достоинства под комической маской, которую он на себя надел. Всякого другого подобная маска сделала бы смешным шутом; Суворов, напротив того, умел заслужить общее уважение, и в особенности солдатам внушил неограниченную к себе любовь; они звали его не иначе, как отцом родным. Все подчиненные, которым случалось быть в близких отношениях к Суворову, делались почти фанатическими приверженцами его. Дело в том, что во всех действиях Суворова, в его речах, даже в его шутках и проказах, под самой странной оболочкой всегда просвечивал особый, оригинальный ум: здравый, прямой, но вместе с тем иронический, даже с примесью некоторой своего рода хитрости, – тот именно род ума, который так свойствен русскому человеку. И в самом деле, Суворов по природе был, можно сказать, типом человека русского: в нем выразились самыми яркими красками все отличительные свойства нашей национальности, – а вместе с тем и во внешней своей жизни старался он систематически подражать приемам русского простолюдина и солдата: он строго соблюдал все их привычки и обычаи, умел превосходно подделываться под солдатский язык, применяться к их образу мыслей. Будучи христианином в душе, Суворов исполнял и в наружности все церковные обряды, держал в точности посты, крестился проходя мимо церкви, клал земные поклоны пред иконами. Одним словом, все действия его проникнуты были русским духом. Вот почему именно самые странности и причуды его возбуждали такое сочувствие в русских солдатах и даже обратились впоследствии в народную легенду. В этом же заключается и вся тайна того дивного нравственного влияния, которое Суворов имел на войска.

Странности и шутки Суворова имели еще и другое значение: получив самое простое воспитание, проведши юность в казармах, вместе с солдатам и, он неизбежно чувствовал бы себя в неловком положений, находясь в высшем кругу столицы или среди пышного двора Екатерины: сколько ударов пришлось бы вытерпеть его самолюбию и гордости! Вместо того, он поставил себя на такую ногу, что под кровом шутки иди поговорки высказывал всем, даже надменным вельможам, такие злые истины, которых не перенесли бы они от другого. В особенности бичевал он своими сарказмами низость и угодливость, мелкое тщеславие, высокомерие, чванливость, барскую спесь. Правда, он нажил тем много врагов; но что ему было до того, когда императрица благоволила и покровительствовала? Решившись надеть на себя маску, Суворов не мог уже потом сбросить ее, и продолжал во всю жизнь разыгрывать странную роль; он выдерживал ее так верно, что впоследствии даже трудно было отличить в нем искусственную личину от природной своеобразности характера (см. прилож. III).

Впрочем, должно заметить, что впоследствии, достигнув высших чинов, Суворов умел вполне, когда было нужно, изменять свое обычное поведение: в известных случаях, как например: при торжествах, церковных обрядах, также в разговорах с иностранными дипломатами и генералами, он совершенно отбрасывал свои странности, принимал вид серьезный; говорил дельно, сохраняя все наружные приличия; удивлял часто ясностью своих суждений и верностью взгляда. В нем были как будто две натуры: в кабинете за делами слушал он внимательно доклады, полагал резолюции, отдавал приказания, не позволяя себе никаких шуток; но лишь только дела были кончены, вдруг превращался совсем в иного человека: вспрыгивал быстро со стула, вскрикивал куш, куш, и тогда начинал по обыкновению шутить и делать всякие проказы. Всем известен анекдот, хоть может быть и вымышленный, о том, как Потемкин, видевший всегда Суворова таким странным чудаком и долго не доверявший ни уму его, ни дарованиям, должен был наконец переменить свое убеждение: рассказывают, будто бы императрица Екатерина, умевшая лучше оценить истинные достоинства Суворова, призвала однажды его в свой кабинет и завела с ним разговор о важных делах государственных, между тем как Потемкин спрятан был за ширмами: услышав основательные, глубокомысленные суждения Суворова, Потемкин не мог удержать своего изумления, вышел из-за ширм и сказал с некоторым упреком: «Как худо знал я вас до сих пор, Александр Васильевич; отчего же вы не всегда так говорите, как теперь?» Но Суворов в то же мгновение переменился, начал опять шутить и с обычными своими ужимками отвечал сильному временщику: «Этот язык берегу я только для одной матушки-царицы»…

Всем известен анекдот о шубе, подаренной ему императрицей Екатериной, в то время, когда он достиг уже высших чинов и почестей: Суворов никак не хотел надеть эту шубу, а возил ее с собой в карете.