Александр Первый

Книга-антитеза. Царь против декабристов, декабристы против божественного объяснения царской власти на земле, юдоль земная против небесной, сын против отца, жертвенные женщины против суровых мужчин, сиюминутное против вечного…список можно продолжать бесконечно. И вопрос тут не в том, что первая четверть девятнадцатого века выдалась такой спорной, а в авторских попытках красиво увязать свои теории с историческими фактами. Это плавно подводит читателя к интересной мысли, верить ли написанному вообще. Мережковский наделяет своих героев человеческими слабостями, чтобы мы могли разглядеть за фигурами исторических деятелей обычных людей. Желаете ли увидеть Александра I мнительным тепличным растением, которого подспудно грызёт страх повторения судьбы своего отца? А как вам Каховский – меланхолик, фанатик, слепое оружие в руках Рылеева? Или Пестель, не нашедший своего счастья, но болезненно влюблённый в свою сестру Софию? Кстати, имя это для автора волшебное. Так зовут ещё и полностью придуманную незаконную дочь императора от Нарышкиной, на которой завязано два основных героя произведения – Александр I и Валериан Голицын. Оба любят её, но «странною любовью». Она – воплощение всего небесного, что есть на свете. Тоненькие руки, большие распахнутые глаза, лучащиеся неземным светом, белое невесомое платье – словно ангел спустился на землю. Овеществлённая совесть Голицына и несбывшаяся надежда на светлое будущее императора. В романе у неё самые сильные слова, пробирающие до мурашек: «Живых убивать можно, — но как же мертвого?». О них Голицын вспоминает, когда, собираясь с Пестелем в Таганрог, где планируется покушение на Александра, они узнают о его смерти. Круг замыкается, и каждый делает свой выбор, ведущий к «взрослению» и гибели.

«Детскость» же основных персонажей вообще неоднократно подчёркивается автором. Император с женой неоднократно вспоминают державинскую оду новобрачным «пятнадцатилетнему мальчику и четырнадцатилетней девочке». В описаниях декабристов, в большинстве своём, проскальзывают детские черты: «мальчишеские вихры», «пухловатые губы», «пушок на щеках». Если учесть, что «заместо отца родного» у Александра был Аракчеев, жесткий, хитрый, умеющий усмирять подростковый дух бунтарства, можно представить, каким вырос сын. Все граждане Российской империи – дети его императорского величества и внуки Аракчеева. Прекрасные условия для заговора детей против взрослых, и чудовищная трагедия, когда каждое звено становится заложником предыдущего. Не расклепав себя, не выпадешь из цепи – вот такой парадокс системы.

Символично, что глобальный разговор о Звере поднимается в произведении всего лишь три раза. В первых двух случаях предлагается идти на Зверя с крестом. Православный отец Фотий и декабрист-иезуит Лунин готовы нести его, не щадя живота своего, до смерти без сомнений и колебаний. Кто же является Зверем? Павел Первый ли, невинно убиенный? Александр Первый ли, мятущаяся душа или Николай Палкин, вступивший на престол по чурбакам, выбитым из-под ног пятёрки, качающейся над эшафотом? А может быть, речь о дедушке Аракчееве? Третье упоминание как раз о нем звучит из уст императора Александра:

...тихий плач народа: «Спаси, государь, крещеный народ от Аракчеева!» – Мечтал о царстве Божьем, и вот – царство Аракчеева, царство Зверя… Да, правы они

Искать ответы на этот вопрос стоит, по задумке автора, в цикле Христос и Антихрист . Там и встретимся!

И все еще не знаю, что это, мудрость или безумие, святыня или бесовщина?

Книгу можно поделить на две воображаемые части: главы о страданиях декабристов по поводу существования царя чередуются с главами о страданиях царя из-за существования декабристов. Я грубо выражаюсь, у Мережковского всё трагично и возвышенно. В наш испорченный век кажется, отчего бы заговорщикам не воплотить свой легкий в исполнении план убийства самодержца, а царю бы их не арестовать? Всё ж просто, homo homini lupus est. Но! Совесть не позволяла. Александр I, в молодости бывший проводником либеральных идей в большую политику, пресечение заговора приравнивал к детоубийству. Создатели же Тайных Обществ, как и он, терзались множеством вопросов, связанных с совестью, причем каждый по-своему. Заостренный с двух концов кол повис меж ними впивался всё глубже с каждым движением, с каждой мыслью. Идти навстречу нельзя, расходиться - уже поздно.
Оказывается, есть такое направление - мережковедение. Я не мережковед, я лишь в границах разумного владею знаниями в области нашей истории и немножко помню суть философских исканий начала XX века. Люди диссертации и докторские защищают на эти темы, размышляют годами. Не льщу себе и не лелею надежд: вот пришла я и сейчас все разложу по полочкам. Просто пока я хоть что-нибудь не напишу, эта книга меня не отпустит.

Нельзя бежать, надо испить чашу до дна, понять чужое безумие, хотя бы самому рассудка лишиться.

В критике романа говорится, что он "сырой, недоделанный". Не заметила. Может быть, потому что на стыках, сквозь расползающийся текст о колебаниях девятнадцатого века отчетливо были видны терзания века двадцатого. Что с точки зрения современной позиции тоже уже история. Сейчас ощущается так: будто в глубину живого организма предреволюционной России, в бреду вспоминающей муки столетней давности, погружен ртутный термометр и видно, как столбик зашкаливает, ему не хватает делений и ядовитое содержимое стремится выплеснуться. Лучше всего термометр отразит состояние такого организма, если разобьется.
Эстетика произведения, мелодия фраз и ритм повторений зачаровывают надолго. Начинаешь думать по-мережковски, строить фразы по-мережковски...

Была белая ночь, светло как днем, но краски все полиняли, выцвели; осталось только два цвета – белый да черный, как на рисунке углем: белая вода, белое небо, пустое – одна лишь последняя, прозрачная, с востока на запад тянувшаяся гряда перламутровых тучек; и черная полоска земли, как будто раздавленная, расплющенная между двумя белизнами – воды и воздуха; черная тоня, избушка на курьих ножках; черные тростники на отмелях, а дальше – все плоско-плоско, бело-бело, не отличить воды от воздуха. Тишина мертвая. /.../ Только там, где Петербург, светлеет игла Петропавловской крепости, да чернеют какие-то точечки, как щепочки, что на отмель водой нанесло, водой унесет. Пустота, белизна остеклевшая, как незакрытый глаз покойника. И тихо-тихо, душно-душно, как под смертным саваном.

Вот примерно так и начинаешь выражаться.
Брр.

Лучше всего термометр отразит состояние такого организма, если разобьется.
Разобьется на сто осколков, которые пролетят прозрачными птицами под заупокойной пустотой неба. На тысячу мельчайших частиц, что рассыпятся снежным покровом над белой, слепой землей. И останется от него лишь бесполезная планка с делениями и ртутный шарик, похожий на свинцовую пулю.

Продолжить чтение...

Диалоги низвергались водопадом; женские образы (особенно положительные - императрица Елизавета Алексеевна и дочь Александра I и Марии Нарышкиной Софья, да и остальные тоже) - безупречны, на главах об Александре I отдыхала душа. Но, если приглядеться, кажется, что автор пишет о себе. То есть, он пишет не о том, как думали и чувствовали себя Голицын, Рылеев, Каховский, Бестужев, Пестель, а о том, как бы думал и чувствовал Мережковский, если бы он был Голицыным, Рылеевым, Каховским, Пестелем... В Александре этого, авторского - меньше, в декабристах - больше. Такое ощущение, что Мережковский отражается во множестве зеркал и сам себе задает вопросы, на которые сам же не знает ответов. Он разделился, разбился на множество лиц и сам в себе несоединенный.

Непохоже, несоединено...Три правды: первая когда человек один; вторая, когда двое; третья когда трое или много людей. И эти три правды никогда не сойдутся, как все вообще в жизни не сходится. "Несоединено".

Хорошие, умные цитаты принадлежат разным героям, говорятся в разное время и половина из них отвергается автором... В одном месте отвергается, а в другом - наоборот, утверждается. Если прочитать эти фразы подряд - получается логично и разумно, но в том виде, в каком они рассыпаны по тексту, - безумие.

Нельзя бежать, надо испить чашу до дна, понять чужое безумие, хотя бы самому рассудка лишиться.
Может быть, я не до конца испила эту чашу, наверное потому, что в мои планы не входило лишиться рассудка на данном жизненном этапе. Может быть, при другом исходе мне давно было бы всё ясно. Но я, хоть тресни, не понимаю, каким образом декабристы, а главное автор, решили для себя вопрос с истреблением земного Бога, как соединили в себе это явное зло со стремлением к всеобщему благу. Единой нитью через всё произведение проходит это: "Когда главою церкви, вместо Христа, объявили самодержца Российского, человека сделали Богом, – кощунство из кощунств, мерзость из мерзостей! – где вы были тогда, где была свобода ваша?" И этот укор я понимаю, "не сотвори себе кумира". Но не понимаю, как эти умные, одухотворенные люди в своих головах помирили свою легковесную детскую болтовню и пудовую тяжесть кровопролитья.

Все, что казалось легким, когда говорили, кричали, – теперь, в молчании, отяжелело грозною тяжестью. Как будто только теперь все поняли, что слова будут делами, и за каждое слово дастся ответ.

Они действительно поняли?

"Все спутано, все смешано… Это и значит – убивать с Богом, убивать, любя… Так что ли?" - недоумевая, спрашивает сам себя Пестель в романе. Убивать, любя; убивать, желая всеобщего счастья; убивать с верой в Божье благословение убийства и в помощь свыше! Право, господа, так и действительно свихнуться недолго. Лютая инквизиция в революционном ореоле или что-то вроде этого.
Теперь мне в голову приходит мысль: что бы было, если б такие люди, как Мережковский, рассуждали иначе? Если бы они в свое время додумались, как поднять уровень самосознания народного, распространять культуру и науку без того, чтоб разрушать старый мир до основания? Если бы они успели, "пока не началось"? Пока вместо, по их мнению, - Царства Зверя, - не поднялось нечто более страшное и уродливое, от чего пришлось бежать, покидая родную землю? История, конечно, не желает знать сослагательных наклонений. Это всё вопрос сложной философии автора, в которой религия и революция идут рука об руку. В моем сознании это вообще не умещается, как не умещался когда-то "в белом венчике из роз - впереди - Иисус Христос" у Блока. Тогда мне казалось, что "двенадцать" на самом деле - это конвой, ведущий Его на новую Голгофу, а кровавый флаг - новый крест. Как-то так.

Если вы разбираетесь в этих темах, вам близки и интересные подобные вопросы, и вы еще не читали «Александра I» - читайте смело, вам будет проще, чем мне. А у меня на очереди отдых и ещё два романа трилогии - «Павел I» и «14 декабря».

И все еще не знаю, что это, мудрость или безумие, святыня или бесовщина?

Он сдесь бывал, еще не в галифе,
В пальто из драпа, сдержанный, сутулый,
Арестом завсегдатаев кафе,
Покончив после с мировой культурой,
Он этим как-бы отомстил, не им,
Но Времени...
"Одному тирану" Бродский

Александр Павлович тираном не был и осанка у государя превосходная, и уж конечно, драповых пальто не носил - только шинели, тончайшего английского сукна. А главное - никого из завсегдатаев этого кафе так и не арестовал. Вот вы знали, что Александр Христофорович Бенкендорф докладывал августейшему тезке о заговоре за четыре года до восстания декабристов? Отчего император, зная, не принял упреждающих мер? История не терпит сослагательного наклонения, но пресекли бы вовремя арестами и/или ссылками, глядишь - не случилось бы восстания Декабристов, они не разбудили бы Герцена, он не развернул агитации и вся революционная машина, не получивши угля в топку, заглохла бы.

Ты что же, против революции? Конечно, я за эволюцию, революция пожирает своих детей и ведет к худшей тирании, чем та, против которой была направлена - замечено давно и не мной. Однако вернемся к нашему герою. Россия не знала царя, более любимого народом, чем Александр I. Государь-батюшка, Красное Солнышко; освободитель земли русской от супостата Буонапарте; он и после смерти ("Всю жизнь свою провел в дороге. Простыл и умер в Таганроге" Пушкин) тотчас сделался героем апокрифа о тихом отречении, дабы молить Господа под видом святого старца Федора Кузьмича за всех нас, грешных.

Так почему все-таки не обезглавил заговор, зная о нем? О том и написан сей отменно скучный, с трудом читаемый, невыносимо сентиментальный, удручающе подробный на полтыщи страниц роман. О мести Времени, только не о человеке, отмстившем времени, а с точностью до наоборот, о времени, отомстившем человеку. По версии Мережковского, Александр I, ратовавший в юности за права, свободы и вольности, спустя четверть века совершенно стал частью государственной машины подавления; отрекся, придавленный бременем власти, от прежних убеждений; предал вверенную державу в руки монстра Аракчеева. А свои дни посвятил, большей частью, рефлексиям по поводу отцеубийства и мыслям о том, что, вправе ли я наказывать этих молодых людей за то, в чем пример сам подавал, будучи молод?

Может так оно и было, нам с вами не попасть в то время, те обстоятельства и не облачиться в царственный порфир, чтобы составить совсем уж точное впечатление. А может Дмитрий Сергеевич спроецировал на фигуру героя собственные проблемы взаимоотношений с отцом, что представляется весьма вероятным. Но так или иначе, роман есть и это портретная галерея с подробно (иногда излишне подробно) описанным извилистым внутренним миром и биографическими обстоятельствами большинства ключевых политических фигур того времени.

И это энциклопедия всевозможных сект и ересей, буйным цветом расцветших в тогдашней атмосфере религиозного либерализма. Позиция царя: "Лучше, чтобы молились каким бы то ни было образом. нежели вовсе не молились" обеспечила бесперебойный приток иностранных проповедников всех толков, да и собственные голову подняли. Герой, глазами которого читатель следит за происходящим - князь Валериан Михайлович Голицын, фигура, идеально подходящая на роль наблюдателя, вовлекаемого во многие, порой диаметрально противоположные группы.

По праву рождения и в силу детской влюбленности в Софью Нарышкину (единственную выжившую дочь императора), он близок к царской семье; проведенные за границей годы способствовали либерализму убеждений; вхожесть в круг высшего офицерства привела в ряды заговорщиков. а духовные искания провели через многие эзотерические круги. К достоинствам книги можно отнести чрезвычайно подробную хронологию заговора, почти протокольную точность заседаний. К недостаткам - нудность и нехороший, воля ваша, язык, приводящий на память Сологуба, но не Брюсова.

Пожалуй, еще одно. За деревьями не видно здесь леса, молох государственной власти, глубокая порочность (или наоборот, единственная приемлемая для России форма правления - докажите мне это и я. возможно, соглашусь) самодержавия остается за рамками восприятия. Тонет в бесконечных подробностях этого масштабного сочинения.

Когда он входит, все они встают
Одни по службе, прочие от счастья.
Движением ладони от запястья
Он возвращает вечеру уют.