Вышел на узкую, мощённую булыжником улицу. Прочёл название. Дошёл до угла. Там новый дом в шесть этажей. Над парадным выложен год постройки – 1910. От парадного направо, через два окна, чугунные ворота. По дневному времени распахнуты настежь. В подворотне – лужа, не обойти, а после подворотни, в первом этаже – чисто вымытая витрина кондитерской.

В кондитерской народу никого. Столики мраморные высокие, а стульев нет. Это чтобы клиенты не рассиживались лишнего. Заказал по-шведски большую чашку кофе и пирожное. Кофе лучше, чем в Выборге на вокзале, да и чем в Петрограде тоже получше, пожалуй. А пирожное невкусное, кисловатое. Прямо бромистый натр какой-то. Поковырял-поковырял ложечкой, отставил. Чего вот Ленину после Швейцарии действительно не хватало, так это шоколаду. Особенно – молочного. Иногда хотелось до дрожи прямо.

Спросил у хозяйки (опять по-шведски) нет ли телефона позвонить. Та показала телефон за узкой матового стекла дверью в глубине утопленной в стену ниши. Свет зажигается внутри. Пятнадцать пенни она добавит к счёту.

Ленин зашел в тесную кабинку, щёлкнул выключателем, плотно прикрыл за собой дверь и стал крутить ручку. Говорил коротко, о чём – не слышно. Вышел довольный, расплатился и прихватил заодно большую плитку шоколада «Жорж Борман». Сладкое – пригодится.

Из кондитерской свернул налево за угол, обошел квартал кругом и вернулся к тому же дому. Фигурную ручку парадной двери – сильно на себя. Холл внутри просторный, высокий, и внутри – новинка, самоуправляемый лифт без лифтёра. Тут конфуз небольшой. Не знает Ильич как лифтом управлять. Не приходилось. Хлопал дверями туда-сюда, пробовал нажимать кнопки – ни с места. Вылез, а то застрянешь ещё как в мышеловке.

По пологой лестнице, охватывающей на каждом этаже лифтовую шахту в три марша, взлетел через две ступеньки, не запыхавшись, на четвертый этаж. На каждом этаже одна квартира. Стены, по новой моде, разрисованы водорослями всякими, и такими же водорослями отлита решётка перил.

… и не успел он повернуть ручку звонка, как дверь распахнулась, и две женских тонких руки с падающими от локтей широкими шёлковыми белыми рукавами обняли его за шею и втянули внутрь. И женский молодой голос:

– Володя! Наконец-то! Я ждала, я знала, что ты приедешь. Боже, что это за жуткий парик? Что за глупый маскарад? Обещай мне, что отпустишь обратно бородку.

И потом, уже внутрь квартиры, громче, для прислуги, по-фински:

– Пайви, готовьте ванну!

– Только без ароматических солей! – взмолился Ленин. – И если есть овёс, вели кинуть пару горстей.

Хозяйка поспешила внутрь квартиры, увлекая Ленина за собой. Лет ей было на вид под тридцать, была она стройна и, хоть и на низком по-домашнему каблуке, возвышалась над Ильичом на полголовы, а с высокой прической рыжих волос – так и на всю голову.

Корсета под домашним платьем не просматривалось, да ей он был бы и без надобности: линия спины, изгиб высокой шеи, движения рук – всё выдавало в ней то, что даётся не столько породой (хоть и породы тут было не занимать), сколько той выучкой, что приходит с годами, проведёнными за дверями закрытых женских учебных заведений, с их низкими подушками в прохладных дортуарах, с часами, выстоянными на молебнах, с танцевальными классами.

– Ты одна?

– Да, только прислуга. Но она не понимает по-русски. Знает три слова: «здравствуйте», «спасибо» и «я сама».

– Это хорошо, это кстати. А твой в Лондоне? Было в газетах.

– В Саутгемптоне. Принимает пушки для дредноута. Позавчера прислал телеграмму, что ещё задержится на пару недель. А может быть и в Америку ему придётся.

– Тем лучше.

– Ты что! Я так боюсь подводных лодок.

– Извини, – понял свою бестактность Ленин. – Я не то имел в виду.

И, чтобы перевести разговор:

– Где бы мне одёжку мою скинуть, чтобы не разносить по апартаментам. По ней хорошо бы утюгом пройтись, а то я часть пути чуть ли не в телячьем вагоне добирался, да и вообще где только бока не обминал.

– Ванна готова, – донеслось из-за двери по-фински.

– Вынь всё из карманов, – скомандовала хозяйка, – И куртку брось здесь, а всё остальное сними в ванной и оставь возле печки. После сожжём. Башмаки, так и быть, можно оставить, но уж парик я спалю своими руками.

И пошла делать последние приготовления.

– Овса, если есть! Киньте две-три горсти, лучше четыре, – крикнул вдогонку Ленин.

Поверх лукошка с грибами, оставленного в углу, упала тяжёлая куртка, вывернутая пледом внутрь, сверху – синяя тетрадь, на неё – браунинг, и поверх всего – шоколадка. Башмаки Ленин принялся было расшнуровывать, но тут она позвала его, и в расшнурованных, распадающихся голенищах Ильич потопал по коридору на её голос.

Оставшись один в просторной, натопленной ванной комнате, Ленин стянул через голову финский свитер и откинул помочи. Под свитером оказалась мягкой ткани нижняя рубаха в рубчик, вроде тех, какие в Швейцарии носят солдаты, со множеством карманов и карманчиков, застёгивающихся на пуговички, а некоторые ещё и прихвачены английской булавкой. Рубаху Ильич снимал как снимают присохшие бинты – где осторожно, где рывком. Кожа под рубахой была воспалена, покрыта корками.

Пощупал рукой воду. Пусть остынет чуть-чуть. Разобрался пока с содержимым карманов. Потеснил на мраморной полке флаконы. Выкладывал осторожно, чтобы не намочить, и раскладывал аккуратно:

Пропуск с фотографией на имя Емельянова. Паспорт Российской Империи, без фото, просроченный, измятый, пропотевший, с чернильной кляксой. Вид на жительство в одном кантоне на французском, вид на жительство в другом кантоне на немецком. Оба – на Ульянова. Несколько швейцарских франков. Немного шведских крон, в основном монетами. Пять купюр по сто немецких марок и несколько марок серебром. Сто американских долларов одной купюрой, почему-то свёрнутой в трубочку. Развернул, расправил, придавил её на полке монетами.

Из маленького кармашка достал небольшую склянку коричневого стекла с притёртой пробкой. Открыл пробку, понюхал, понравилось, закрыл, поставил на полку. Из другого кармашка достал плоскую никелированную коробочку вроде пенала. Открыл. Внутри, по отделениям – разные пилюли, таблетки, порошки в бумажках. Пересчитал, закрыл. Достал плоский прозрачный пузырёк с прозрачной же жидкостью и завинчивающейся пробкой. Посмотрел на свет, открывать не стал.

Из совсем маленького кармашка достал русскую аптекарскую картонную трубочку, вроде тех, в каких держат градусники, но покороче. С обеих сторон крышки. Открыл одну, выкатил на ладонь несколько гомеопатических бусинок, отсчитал четыре, закинул в рот. Остальные – обратно в трубочку. Открыл с другой стороны, на ладонь выскользнула медицинская ампула. Осмотрел, положил обратно. Из того же кармашка выскочил затёртый, сложенный пополам бубновый туз с опалённым по краю пулевым отверстием 38-го калибра. Не в самом центре, но близко. Тоже положил сушиться.

Парик, как и рубаху, отрывал с усилием, но видно, что без боли. Кряхтел скорее с удовольствием.

Лысый, по пояс голый, сел на край ванны. Избавился, наконец, от башмаков. Носки рваные, ноги сбиты, лучше не смотреть. Брюки стянул вместе с кальсонами. Из карманов тоже какие-то деньги посыпались. В основном – финское серебро. Один царский рубль закатился под ванну. Достал с трудом, лежал орлом кверху, это к добру, примета хорошая.

Лёг, наконец, в ванну. Какое блаженство! От размокшего овса унимается нестерпимый зуд. Пожалуй, что теперь можно и потеплее воду пустить. Разобрался с фаянсовыми кранами. Несложно. Всё как в Европе. Что-то пыхнуло сзади. Где!? Что? А, это колонка в углу сработала, высунув безобидные язычки газового пламени.

В длину Ильич мог вытянуться в ванне в полный свой рост, да и ещё оставалось место. Он целиком погрузился в распаренную овсянку, оставив на поверхности одно лишь лицо. Расслаблялся, блаженствовал, напевал что-то, разглядывал высокий, чуть не в две сажени, потолок: лепнина, мозаика, какие-то водоросли, нимфы. Буржуазность, но красиво. Закрыл глаза.

Стук в дверь:

– Это я.

Вошла, держа в руках стопку наглаженного белья:

– Вот, наденешь потом.

Ленин подтянул колени, подприсел, подвысунулся из воды: лежать перед стоящей дамой – не то воспитание. Присела на край ванны, оглядела воспалённые плечи Ильича, хотела погладить, не решилась:

– Что, опять Святой Антоний²?

– Он проклятый. Как уж невзлюбил меня, так и не отпускает. Хотя бывало порой, что и по нескольку месяцев в покое оставлял. Но сейчас вот обострилось, нервишки разыгрались, одно за другое… Да ладно, пройдёт, бывало хуже. Посиди со мной.

– Сейчас, я только пошлю Пайви в аптеку за серой.

– Не надо, у меня есть с собой немного. Завтра пошлёшь, заодно на почту надо будет.

Подошла к полке, подняла коричневый пузырёк, показала Ленину:

– Это сера?

– Да, ещё швейцарский запас.

Открыла пробку, понюхала:

– Ммм! Пахнет как тогда. Я потом сама тебя помажу. Ты не думай, я ходила на курсы сестёр милосердия. Видишь, я даже ногти постригла. А это что? – взяла прозрачный пузырёк. – Это что в обход сухого закона? Не стыдно?

– Это симпатические чернила. Осторожно, это всё что есть.

Вернула пузырёк на полку. Стала рассматривать остальное ленинское богатство.

– О, да мы нынче при деньгах!

– Да уж, не с пустыми руками, что называется.

– Да у нас тут целый банк оказывается! Сто североамериканских долларов. Подумать только, никогда в руках не держала. Это кто, Франклин? Тот, что громоотвод? Ничего, симпатичный. На Шалтай-Болтая похож. Вот бы твой портрет на сторублёвке вот так. Это же сколько будет по-нашему?

– По-теперешнему – уже не знаю. Сто долларов – считай двадцать два фунта стерлингов.

– Ого, много! А это что? Немецкие марки! Денежные знаки противника! Это как прикажете понимать?

– Ей-ей! Те самые «немецкие деньги». Ты же читаешь газеты.

– Пятьсот марок. А нет, вместе с серебром – пятьсот восемь. И это всё?

– Не так уж и мало, между прочим. Это считай ещё двадцать фунтов. Извини, поиздержался. Шоколаду купил, грибы опять же. Их, кстати, отдай пожарить и скажи, чтобы непременно с луком.

– Непременно, непременно с луком, – примостилась у Ленина в головах, провела рукой по лысине. – Боже мой, а на голове что это у тебя? Сыпь какая-то. Раньше не было. Болит?

– На голове? – не сразу Ильич догадался. – Это должно быть яичный желток засох. На нём парик держался.

– Ах желток, – отлегло у неё. – Ну дай я отмою…

Намылила греческую губку, засучила рукава.

– Закрой глаза.

Ильич глаза закрыл, а сам её за руки к себе притягивает; лицом к лицу они теперь вверх ногами. Смешно, когда рот вверх открывается. А лица не рассмотреть. Один поцелуй, другой.

– Ну куда ты меня тянешь? Я сейчас к тебе опрокинусь.

– А я и хочу так. Сними всё.

– Что, прямо здесь? Ты с ума сошёл. Ну, подожди.

Браслеты и кольца легли на мраморную полку. Платье шурша скользнуло к ногам. Следом – комбинация. Дразнящим жестом потянула тесёмку на десу. Волосы оставила заколотыми. На фоне бледно-зелёных изразцов смотрится чудно. Осторожно шагнула в ванну. Вода чуть-чуть перелилась через край.

Уж на что – на что, а как на любовника не было никогда на Ленина нареканий. Сколько ни скрипели злобными перьями меньшевики, сколько ни изливал на него яду Горький в своей «Новой жизни», а этой темы предпочитали его недруги вовсе не касаться, ибо знали, что сказать им нечего. Был Ильич неутомим, изобретателен, а подчас почти что и нежен. Годы в Европе тоже не прошли для него даром, подучился кое-каким штукам – вместе пробирались из спальни босиком в столовую, выбирали в буфете подходящую чашку. Не доставало правда в какие-то моменты гибкости, и мучали кожные болячки. Но если с вечера Ильич и упустил чего, – с устатку, с дороги утомился, заснул быстро, – то с утра наверстал всё полностью. Обессилевшая, она лежала, в полумраке спальни, томно опершись на подушки, а Ленин, в одних кальсонах, лежал на спине на полу, на пушистом ковре, и попеременно, то правой то левой рукой, отжимал от рыжей, залатанной марлевыми повязками груди полупудовую гирю.

– Ты исколол меня всю.

– Ты меня тоже, – поменял руку.

– Люблю этот запах серы, – промурлыкала она. – На меня действует так, что прямо не могу тебе объяснить. От тебя пахнет как от дьявола. Ну, хоть меньше болит?

– А я и есть дьявол. – Ленин сделал передышку.

Кальсоны были ему сильно велики. На животе завязаны узлом, штанины подвёрнуты до середины лодыжки. Встал, пошлёпал босиком в ванную. Кальсоны сзади на пояснице мокрые от пота треугольником.

– Бриться не думай даже, – крикнула ему вдогонку.

К завтраку – яйца всмятку, кофе, поджаренные хлебцы, джем – Ленина прифрантили. Сверху на нём была накрахмаленная нижняя рубаха, из тех, какие называют почему-то «гейшами», а поверх неё надетый не в рукава, а накинутый на плечи китель капитана первого ранга. Тут уж настоящий, капитанский, ошибки быть не может. Дореволюционного фасона ещё, на погонах неспоротые царские вензеля. И «гейша» и китель – всё велико Ильичу.

– Всё-таки мы могли бы с тобой встретиться тогда в апреле. Хотя бы на день, – упрекнула она.

– Ну не мог я, пойми, не мог. Вообрази себе: Надя, Иннесса, а тут ещё и ты. И товарищи же кругом. Да и не все свои. Зачем давать повод?

Вот ещё, – надула губки. – Что за буржуазные глупости. Да и разве подумает на меня кто? Жена Цезаря – вне подозрений.

– А что твой Цезарь, кстати? – Ленин был рад сменить тему. – Читал, что он отличился при Моонзунде в пятнадцатом.

– Отличился, c’est le mot! Слава богу жив остался. Ты не представляешь, что я пережила. Теперь-то герой конечно. Адмирал его с собой в Америку звал, читать в Сан-Франциско лекции по минному делу, но я – наотрез. А то представляешь, была бы я сейчас в Сан-Франциско. А теперь он в Англии, я тебе говорила вчера. Телеграфирует каждую неделю.

Зашла прислуга убрать со стола. Замолчали. Ленин осмотрелся. Столовая выдержана в восточном вкусе. Гравюры по шёлку, бамбуковые висюльки, веера, чёрные лаковые шкатулки вдоль буфета. Посуда – вся китайская, тонкий фарфор. На стене самурайский меч и под ним грубая холстина с какими-то двумя иероглифами: один над другим. И только сейчас, когда выносила прислуга кофейник, заметил Ильич, что и дверь в столовую отгорожена китайской ширмой.

– Это что всё на память о Порт-Артуре? – кивнув на самурайский меч, съехидничал Ленин. – Впрочем, японцы теперь союзники.

– Да нет, это я только сейчас увлеклась. Геомантия – ты знаешь, наверное?

– Геомантия? Первый раз слышу.

– По китайски «фенг-шуй». Значит «ветер и вода», – показала на иероглифы на холстине. – Идея в том, чтобы овладеть потоками энергии Ци и направить их во благо. Но главное – это не давать потокам рассеиваться. Ставить на их пути преграды, вот как эта ширма.

– Чушь, по-моему. Идеалистический бред.

– Ничего подобного! Если и бред, то сугубо материалистический. А раз материалистический, так и не бред вовсе, а передовая теория. Сейчас, сейчас…

Зажмурилась на мгновение, растопырила впереди обе кисти ладонями наружу, пальцы напряжены, и выпалила:

– Превращение энергии рассматривается естествознанием как объективный процесс, независимый от сознания человека и от опыта человечества, то есть рассматривается материалистически. – Это кто это у нас написал? Это Володенька написал, – погладила она его по лысине. – «Материализм и эмпириокритицизм», пятая глава³.

Ну как с такой поспоришь? Привлёк к себе, усадил на колени. Взяла его руку, поднесла к лицу:

– Ну и ну. Ты, пожалуй, действительно дьявол. У тебя не ногти, а копыта. Пойдём-ка к свету.

В следующую минуту Ленин сидел в будуаре, боком к трельяжу, держа одну руку в эмалированной ванночке с глицерином, а над другой, вооружившись ножницами, щипчиками и пилкой трудилась она, развлекая Ильича беседой.

– Только не дёргай руку. Ты мне лучше скажи, почему ты не поднял восстание летом. Я ждала со дня на день, я проиграла портнихе пари. Чего ты ждал?

– Почему, почему… Восстание – это искусство. Не тот был момент. Не было у нас силёнок летом, обернулось бы авантюрой. Скрутили бы в бараний рог, да ещё бы и обвинили в бланкизме – не отмоешься. И так пришлось в июле ноги уносить.

– Ноги – потом. Сначала руки. Ну а сейчас, что ты думаешь? Сейчас чего ждать? В Советах у тебя большинство, и в Петрограде и в Москве. Да и Корнилов тебе куда как кстати.

– Да уж, Корнилов нам такого шара подставил, такую карту наиграл! Низкий ему поклон, Лавру Георгиевичу, от трудящихся масс.

– Не смеши, порежу. Давай вторую руку. Ну так и чего мы теперь-то ждём? Холодов? Ты что хочешь дождаться Учредительного?

– Учредительное – крайний срок. Но время есть ещё, оно пока на нас работает. Может и восстания не потребуется, власть и так перейдёт к Советам. Уже переходит.

– Что-о? Без восстания? Через Советы? Что, будешь там заседать с Черновым и этим, как его, этого выскочку, Церетели? – еле сдержалась, звякнула ножницами, отложила от греха. – Ну и как хочешь. Будешь каким-нибудь товарищем министра, а то в депутаты баллотируйся, в какую-нибудь комиссию по бюджету. Или нет, ещё смешнее, почему бы тебе не заняться социальным страхованием? Или сиротами? Нет, лучше инвалидами войны. Пожалуйста, на здоровье. Не это ли твоя мечта? Может быть тебе фрак заказать, или френч как у Керенского?

Всё-таки не выдержала. Выступили слёзы:

– Ты что готов на компромисс с оппортунистами? Ты же сам писал в восьмом году, что ошибкой парижских коммунаров было увлечение мечтами о высшей справедливости вместо экспроприации экспроприаторов, излишнее великодушие к врагам и пренебрежение военными методами. Это твои слова⁴. Что с тех пор изменилось? Что, постарел? Постаре-е-ел. Полюбуйтесь – Владимир Ильич Плеханов!

«Плеханов» – сказала как выплюнула. Уже и поняла сама, что хватила через край. Нет, не надо было ей говорить этих слов. Ленин осунулся лицом, заиграл желваками. Стал весь как-будто ещё меньше внутри кителя. И сквозь прищур:

– Я никогда не шёл и не пойду ни на какие компромиссы. Я никогда не боялся идти на раскол, если вопрос принципиальный. Я бывало вообще один оставался и всегда в конце концов оказывался прав. Но восстание я не могу поднять в одиночку, а в ЦК нет единства. Сталин – то вроде бы за, а по сути против. Трясётся как желе. Троцкий – как всегда: «за, но при определённых условиях», а каких-таких условиях – пойди пойми его. Зиновьев с Каменевым, так те вообще против. Мне что одному прикажешь встать во главе санкюлотов?

Подошла сзади, обняла за лоб, поцеловала в купол.