Во время короткого разговора Никифоров вытянулся в струну, лысина и щеки его покрылись багряными пятнами. Он не пытался объяснить задержку атаки, а отвечал только «никак нет» и «так точно». Положив трубку, он тяжело сглотнул, повернулся к начальнику штаба майору Чечоту и с усилием выговорил:

– Первому батальону начать атаку, захватить высоту «полтора» и закрепиться на достигнутом рубеже.

И по тому, как он произносил, всем офицерам на командном пункте стало понятно, что Никифоров слово в слово повторил приказ комдива. Повисла тишина на КП.

– Зимин ещё не вышел на исходные, – ответил Чечот, не глядя командиру в глаза. – Ударим растопыренной пятернёй – людей положим.

– Атаку начать немедленно.

Артподготовки практически не было. Несколько мин просвистели над головой, разорвались вблизи немецких позиций – и всё. В небо взлетела жёлтая ракета, и первый батальон пошёл в атаку, распарывая утреннюю мглу гулким рёвом полутора сотен глоток. Оставленные позиции тут же заняла заградрота.

Солдаты бежали, прорываясь сквозь глубокий снежный наст, утопая, где до колена, а где по пояс, бежали навстречу смерти, орали от ярости, ужаса и ненависти к врагу, от безысходности своей солдатской судьбы; орали, чтобы выплеснуть из себя мерзкий страх, хоть на мгновение победить смерть.

Вот споткнулся и упал пожилой боец, отлетели в сторону очки. Он привстал на колени, начал шарить руками вокруг себя. К нему подбежал лейтенант, поднял его и резким движением толкнул вперёд.

– Я не вижу ничего, не вижу…

– Вперёд!

Лейтенант успел крикнуть, успел ненароком раздавить очки солдата, успел обернуться назад, чтобы окинуть взглядом свой взвод, – и поймал затылком пулю снайпера. Ноги его подогнулись, он рухнул лицом в снег, но пожилой боец этого уже не видел. Солдат стал слепым и лёгким, бежал, не чуя под собой земли, бежал вперёд, видя в этом единственный смысл своей огромной и такой драгоценной жизни.

Линию заграждений преодолели легко, в некоторых местах снежный покров подступал практически к верхней нитке колючей проволоки, её оставалось только перешагнуть, но как только батальон пересёк невидимую линию, определённую для себя немецким пулемётчиком, ожили дзоты, выкашивая косоприцельным огнём ряды атакующих.

Батальон упал в снег и замер. Ни деревца, ни кочки, чтобы укрыться от огня.

Как только пулемётчик уложил бойцов в снег, со стороны дороги, соединяющей Синду и Новые Сузи, заработали миномёты. Немецкий корректировщик сидел в блиндаже на высоте «полтора», тут же сообщал в дивизион поправки, поэтому снаряды ложились точно. Бойцы первого батальона ползком старались рассредоточиться, не сбиваться в кучи, но при каждом движении оживал пулемёт и настильным огнём лупил по неподвижному батальону. Раскалённые пули рикошетили от снега и со свистом взмывали в небо.

Спустя час двадцать пошёл в атаку второй батальон, пошёл на Кокколево в лоб, и сразу же за противотанковым рвом был так же уложен в снег. Бойцы пытались отхлынуть назад, в спасительный ров, невзирая на окрики командиров, но были остановлены предупредительным огнём заградроты. Засвистели пули над головой. Вперёд, только вперёд.

Наступил рассвет.

Батальоны до вечера пролежали в снегу. Немцы не жалели мин и патронов, не давая возможности подняться в атаку. Солдаты зарывались в снег под огнём противника, оборудуя узкие щели, начали вести беспокоящий ружейный огонь. Пулемётные расчёты сооружали гнёзда из трупов убитых товарищей, огрызались, поливая дзоты огнём.

По всему полю разлился тошнотворный на морозе запах крови и пороха.

Связь работала через раз. Осколки мин регулярно перебивали провода, связисты под непрекращающимся обстрелом делали скрутки, но хватало ненадолго.

– Почему не атакуете? – кричал Никифоров в трубку.

– Нам не подняться, товарищ майор… Головы не поднять, – докладывал Зимин, командир второго батальона. – Где артиллерия? Срочно артиллерия нужна. Я уже полбатальона здесь оставил…

Чечот набирал артиллеристов.

– А что я сделаю? – зло высказывал в трубку командир дивизиона 431-го артиллерийского полка. – У меня по два снаряда и восемь мин на ствол. Я даже пристрелку грамотно произвести не могу. Не бывает чудес!

Как только начало смеркаться, из дивизии прислали в помощь три лёгких танка Т-26. Один из них, преодолевая противотанковый ров, провалился под снег и завяз в воронке. Немцы тут же сосредоточили на нем миномётный огонь. Это дало возможность батальонам провести перегруппировку и закрепиться на достигнутых рубежах. Первый батальон силами одной роты начал обходить высоту «полтора» с восточной стороны, стараясь зайти в мёртвую зону для немецких пулемётов. Второй батальон ползком двинулся по направлению к северной окраине Кокколево.

Один советский танк был подбит, но другому удалось подавить дзот на высоте «полтора», и первый батальон смог обойти высотку с востока и поддержать огнём продвижение соседей.

К десяти часам вечера из штаба полка был доставлен приказ: закрепиться на достигнутых рубежах, в течение часа привести себя в порядок для дальнейших действий. Из оставшегося личного состава создать в каждом батальоне одну роту, которой, после проверки оружия, принятия пищи и эвакуации раненых, продолжать выполнять задачу. К рубежу атаки поползли повара: во флягах плескалась горячая похлёбка, в вещмешках мёрз липкий блокадный хлеб. Задача была прежней: во что бы то ни стало захватить Кокколево.

Тыл дивизии располагался в Шушарах, в совхозе имени Бадаева, в семи километрах от линии фронта. Денежкин весь день провёл на складах, получая мины для батальона. Приехал к вечеру. В подвале обсерватории царило оживление, бойцы первой роты раздобыли буржуйку, грели по очереди кипяток, похохатывали.

– Что за шум, а драки нет?

– Товарищ старший лейтенант, не поверите, – сквозь слёзы начал старшина роты Пивоваров, – фашист нашему Ошветии желудок вылечил.

На этих словах бойцы расхохотались в голос. Нодар Ошветия сидел пунцовый, как знамя, ютясь у буржуйки.

– Цельную неделю, бедолага, животом мучился, за большое дело сходить не мог. Уже думали в медсанбат, от греха подальше. А тут вышел до ветру, присел за сараями, поднатужился… – Пивоваров задохнулся и, уже не в силах смеяться, засвистел фальцетом, – а немец… как шарахнет миной… в десяти метрах… Так он со страху… обдристался… Любо-дорого… Ой, не могу, держите…

Подвал затрясся от смеха. Денежкин улыбнулся.

– Циркачи… Дежурный, – окликнул командным голосом, – командиров рот мне собери.

Вышли на воздух. Пока разгружали мины с подвод, распределяли по ротам, – из штаба полка вернулся Каргузалов. Комбат был мрачнее тучи.

– Товарищи офицеры… Готовьте людей, завтра в бой. Ввиду больших потерь, понесённых полком, принято решение использовать батальон в качестве стрелкового соединения. Пойдём в атаку вместе со всеми.

– То есть как это? Сапёров заместо пехоты?.. – подал голос лейтенант Старовойтов.

– Отставить разговоры. Вы ещё приказ мне пообсуждайте! – рявкнул зло, всем сердцем понимая правоту ротного. – Ежели понадобится – заместо собак под танки ляжете! Сбор через час для постановки задач. Свободны.

Склонившись над картой в штабе батальона, в маленькой комнатке на первом этаже обсерватории, Каргузалов отмечал выявленные за день огневые точки противника. Капитан начинал службу сапёром еще во время мировой войны, никакой не первой на тот момент, а просто огромной и бесчеловечной, во время Гражданской сражался с Колчаком в Сибири, да так и остался в армии. Военком Мухин, только что вернувшийся с передовой, уточнял:

– К высоте «полтора» не подойти. Проходы ваши под постоянным огнём. Одной ротой обошли высоту с востока, так пока ползли – человек пять положили на минных полях. Но вроде бы закрепились. Люди устали, но сражаются храбро. Львы!

– Комары, – ответил Каргузалов.

– Что?

– Я говорю, сражаемся, как комары. Нас бьют, а мы всё равно лезем и лезем.

– Ну, вот завтра сами пожужжите, посмотрю на тебя.

– И пожужжим.

– И пожужжите…

– Людей на довольствие поставили, а хлеба не выдают. Говорят, в дивизии должны были получить на время операции. А в дивизии сейчас хрен получишь. Ежели я их голодными в бой отправлю, то толку – пшик! Люди шатаются, ослабели, мину танковую поднять не могут. Был «энзэ» в батальоне, так уже закончился. Даже не знаю, к кому обратиться.

– А мне ты это зачем говоришь? Я тылами не заведую.

– Да я ж не жалуюсь, товарищ батальонный комиссар, так, вслух рассуждаю.

– Вот что ты за человек?.. Ладно, разберусь.

– А вот здесь у них что? – Каргузалов ткнул пальцем в карту, указывая на хутор Туйполово.

– А вот здесь интересно. В этой точке, – комиссар склонился над картой, – в районе разрушенного дома у немцев дзот. Пулемёт работает плотно. Ходами сообщения дзот связан с Кокколево и Волхонской дорогой – это на нашем участке. Линии растянуты, поэтому ружейно-автоматный огонь терпимый, рывком можно было бы до них добраться, если бы не пулемёт. Сегодня вечером почти взяли Туйполово, пулемётчик у них замолчал, то ли ствол перегрелся, то ли ещё что… Короче, немного не успели. Двадцать метров оставалось, и снова пулемёт проснулся, выкосил наших бойцов.

– Здесь получается стык с соседом справа?

– Именно. Хутор аккурат между нами, 13-я эсдэ своим левым фасом их цепляет, и мы наступаем правым флангом. Неудобно им обороняться. А если Туйполово возьмём – дорога на Кокколево, считай, наша.

Офицеры замолчали. Каргузалов подошёл к окну, всматриваясь в темноту. Тонкий дымок от керосинки уходил к потолку ровной струйкой. Владимир Леонидович достал серебряный портсигар, подаренный ему за храбрость во время боев в Галиции в 1916 году, закурил папиросу. Повертел портсигар в толстых пальцах и как будто не узнал вещицу, настолько он показался чужим и старинным, залетевшим из другой жизни, которая закончилась, которую никогда больше не вернёшь. С неприязнью отметил, как стало горько во рту, в животе разлилась пустота и остро закололо в сердце – предвестник того, что смерть ходит рядом и уже подошла вплотную. Это её дыхание, её поступь. И снова надо разбиться, но обмануть эту дрянь. Врут все, никакая она не костлявая старуха, – молодая девка с трупными пятнами на лице, сисястая, жопастая, губы красные и пухлые, так и манит, паскуда… А дыхнёт в лицо – сладость и гниль.

– Что думаешь? – спросил Мухин.

– Комары-комарики, жёлтые фонарики… – забубнил под нос что-то детское, из врезавшихся в плоть и кровь колыбельных. – А как считаешь, Александр Тимофеевич, надо нам с соседями дружить?

– К чему клонишь?

– Да вот хочу в гости сходить. Давно, понимаешь, в гостях не был.

Хутор Туйполово одинаково мешал как сапёрам, так и 296-му стрелковому полку, поэтому с соседом быстро нашли общий язык. Решили, что в 4:00 утра полк откроет сильный ружейно-пулемётный огонь по хутору, отвлекая противника на себя. В это время сапёры, молча и быстро, без предварительной артподготовки пойдут в атаку и одним рывком преодолеют расстояние, разделявшее хутор и первую линию нашей обороны.

Вернувшись в обсерваторию, Каргузалов довёл до ротных задачу, распределил участки атаки. Одну роту было приказано направить на левый фланг к высоте «полтора» и атаковать её при поддержке пеших разведчиков. Две другие роты были сосредоточены для атаки на Туйполово.

Неделю назад в батальон с Кировского завода прибыла партия стальных листов, изготовленных рабочими по чертежам Каргузалова. Листы были нужны для защиты личного состава во время проведения работ по разминированию. Старовойтов предложил поставить их на лыжи, спрятаться за ними, вплотную подойти к окопам противника и забросать его гранатами. Бойцы с сомнением глядели на чудо техники, но это всё было лучше, чем наступать голой грудью.

Комбат отдал приказ строиться, и в этот момент со стороны заднего двора раздался шум, скрип снега, чья-то матерная ругань и звук передёрнутого затвора.

К зданию обсерватории прорывалась группа бойцов, один из них – офицер – размахивал пистолетом и грозил расстрелом. Часовой из группы охранения с опаской отталкивал их винтовкой, но открывать огонь боялся.

– Что происходит? Вы кто такие?

– Вы здесь старший? – начал офицер без приветствия. – Бардак развели! Я доложу в дивизию о вашем самоуправстве. Принимайте своего сапёра.

– Вы кто? – повторил вопрос Каргузалов.

– Младший военный юрист Касаткин. – Офицер достал из планшета сложенный вдвое лист бумаги. – Вот приговор. Крючков Федор Александрович, рядовой, сапёр, осужден военным трибуналом 13-й стрелковой дивизии по статье 193, пункт «г» УКа РэСэФэСэЭр, приговорён к высшей мере наказания – расстрелу. Без конфискации имущества. Приговор привести в исполнение немедленно. Ваш боец?

– Нет, не мой.

– То есть как это? – растерялся Касаткин.

– А вот так. Вы частью ошиблись.

Каргузалов присмотрелся внимательнее. Один боец держал руки за спиной, с шинели были сорваны петлицы, стоял без шапки, и небо над его головой казалось чернильным, бездонным. Чуть сзади стоял второй боец с винтовкой наперевес.

– Это 296-й полк?

– Нет. Это даже не 13-я дивизия. Заплутали вы немного.

– Тьфу, – сплюнул Касаткин. Лицо его вытянулось от огорчения, отчего он стал похож на растревоженную утку, недовольную своим выводком. – Понимаете, дезертира вели… Тут начался миномётный обстрел, ну, мы и сделали небольшой крюк, обходили, значит, опасное место. Получается, не туда вышли.

– Получается, не туда.

– Ну, все тогда, бывайте. Пойдём дальше искать. Знаете хоть, в какой стороне?

– Знаю. – Капитан изучающе глядел на офицера военного трибунала. Мальчишка, двадцать с хвостиком, хорохорится, но ещё не оперился как следует. Непохоже, чтобы из кадровых, скорее, выпускник юридического, а дядя или тётя в райкоме сидят, поднапрягли связи, устроили племянника на тёплое место.

Каргузалов не любил следователей, военных юристов, техников-интендантов. И было в этом нечто большее, чем просто презрение к тыловикам. Причины своей нелюбви он не смог бы сформулировать внятно, вспомнил бы старый случай, как до войны в ресторане офицер с прокурорскими петлицами напился в хлам, приставал к девушкам и нарывался на скандал; или привычку другого знакомого припрятывать свой офицерский паек, не выкладывая на общий стол консервы. Но главное, в чём он не хотел признаваться даже себе самому, заключалось в брезгливом и насторожённом отношении к людям, облечённым правом казнить и миловать. С таким чувством проходят мимо стаи бродячих собак: укусят – не укусят?

По тому, как Каргузалов произнёс своё «знаю», Касаткин понял, что тот ничего ему не скажет, и мгновенно потерял интерес к этому пожилому медведю.

– Ладно, без вас разберёмся… Нурмагомедов, чего встал? Веди его обратно.

Они успели отойти метров на пятьдесят от обсерватории, и в этот момент раздался противный свист, который ни с чем никогда не спутать. Это свист смерти, она летит прямо в тебя.

– Воздух, – закричал Каргузалов и плюхнулся в снег.

Раздался взрыв. Немецкий снаряд разорвался рядом с Касаткиным, убив его наповал. Боец охраны лежал с распоротым животом, хрипел и семенил ногами по снегу. Через минуту затих. И только приговорённый к расстрелу поднимался, пошатываясь. Ни царапины на теле. Лишь землёй и снегом слегка присыпало.

Убитых осмотрели, забрали документы, приговорённого солдата привели к комбату.

– Что же мне с тобой делать?

Крючков молчал, глядел в сторону.

Батальон выстраивался в три шеренги вдоль обсерватории, старшины пересчитывали людей, докладывали взводным, те, в свою очередь, стекались с докладом к командирам рот. Все эти люди, вот-вот готовые двинуться навстречу смерти, думали о том, что очень холодная выдалась ночь, и поскорее бы двинуться на исходные, согреться на ходу, думали о пустом желудке, о том, что кто-то не успел помыть котелок, чесались от вшей, которых ещё день назад ни у кого не было. И в этих мелочах скрывалось столько жизни, столько неторопливого достоинства, что Каргузалов, знавший в лицо каждого сапёра, закашлялся от того, что внезапно сдавило горло, запершило чем-то едким, с привкусом никому не нужной жалости.

– Пойдёшь в атаку вместе со всеми, а потом разберёмся. Некогда мне с тобой возиться. Лёша, – окрикнул он Денежкина, – приставь к нему бойца понадёжнее. Чуть что – пулю в лоб без раздумий.

Крючков стоял ошарашенный, верил и не верил. Было ему на вид лет сорок, волосы уже покрылись лёгкой проседью и блестели в свете тусклого фонаря. Взгляд открытый, прямой, глаза не бегали, руки не дрожали. Подбородок мощный, упрямый, губы плотно сжаты. Не лебезил, на коленях не ползал. Каргузалов редко ошибался в людях, и солдат ему глянулся на первый прикид, но приговор трибунала не давал повода для размышлений.

– Винтовку дадите? – спросил Крючков. И даже голос не дрожал, был спокойным, чуть с хрипотцой.