***

дождливое утро со сладостным запахом бензина —

бокал с мокрыми болтами и пыльцой цветущих лип;

нам некуда спешить: человечество никто не ждет.

добро и зло саморастворятся, как нож в кислоте,

престав быть злом и кислотой.

однажды и мы исчезнем, не оставив причин;

нас разделяют не времена, но окаменевшие личности,

горгульи Notre-Dame de Paris, пористый шлак идей;

Дьявол бродит среди нас, как сумрачный рыбак по мелководью,

и тихо охает – мальками душ едва прокормишься.

о, где же ты Фауст, друг, с фаустпатроном осеннего тумана…

здесь раньше шумел корабельный лес, а теперь поросль

стандартных зубочисток с мятными кончиками

в прозрачных колпаках.

мне не нравится запах эпохи —

плотный, галлюциногенный душок тотальной сытости,

запах потребителя.

так пахнет новенькая пластиковая мышеловка;

приторный дым, тонны сахара в мешках —

все, что осталось от мыслящего тростника.

***

туман, как чай с молоком —

аккуратно налит в лиственное блюдце сада;

тишина – прозрачная пятнистая кошка —

осторожно берет мое сознание за холку и приносит к ней,

в частный домик с распахнутым окном.

она не спит, смотрит телик,

по её лицу-планете

гуляет сиреневый космический ветер.

даже в полутьме я вижу веснушки на щеках и лбу,

будто больной осетр швырнул ей в лицо

жменю бледно-коричневых икринок:

«на, вынянчишь на солнце, а мне не выжить…»

а туман – дымчатый пес беспамятства – увязался за мной,

этот вечерний мир – чернильный кефир —

пей его глазами, ушами, затылком. пока он свеж.

и никто не заметил, как наступила ночь. но я разглядел ее.

и луна – волнистая, с неровными краями,

плавник оранжевой рыбки;

почему она не хотела исполнить моё желание? почему

я так любил зарываться в её волосы,

как вор в стог сена?

почему здесь туманы так вкусны – чай с молоком,

и девушка-осетр с зелеными глазами…

***

я смотрю в зимнее тяжелое небо:

от горизонта до потолка

завалено облаками,

как матрацами, или,

как склад неудавшихся статуй,

положенных горизонтально.

и дым из заводской трубы —

того же облачного качества —

клубящийся мрамор —

расточительно выдувают в небеса.

***

в истории не найдется место страннику с котомкой,

сапожнику в кругу лучины,

девочке с хворостиной.

в истории человечества нет ничего человеческого.

изучаем формы и виды чудовищ войны,

детективные истории, страшилки.

история человечества – спущенные бассейны времени,

кровь людей и идиотизм правителей вытекли,

осталась высохшая грязь,

бессмысленная эмалированная пустота.

пирамиды, курганы дат.

а сейчас человечество отражается в интернете:

инстаграмм, цветные тени задниц и лиц.

больной зеленоватый осетр

вяло резвится в грязных водах

с нефтяными пятнами, яркими фантиками,

мусором информации.

и в бензиновой пленке ты можешь разглядеть и свое лицо —

фотогеничный прыщик,

полудохлый малек.

***

на ходу выпиваю две чашки кофе,

спешу на работу в офис, раствориться.

так терминатор, визжа от восторга,

забегает в мерцающее море кислоты…

закат на фоне сине-зеленых зыбких взъерошенных змей

может, лучше замедлиться?

просунуть розу в велосипедное колесо,

стукнуть белку в колесе по голове – эй, притормози!

учится медленности.

так скалы учатся дышать – тысячелетиями —

орлиными гнездами с запахом прелых костей,

запахом холодной манки,

вспотевших буро-ржавых перьев.

все, что звучит быстрей классической мелодии

меня убивает. стирает. а жизнь

движется вперед:

идет по нашим головам вежливый слон, но я замедляюсь.

ленивая фаза. стихи в сто тысяч раз непопулярней

твоего нового маникюра или

дьявольски безупречного айфона.

ну, посмотрим, посмотрим, посмотрим.

***

небо над шоссе низко-низкое —

хитрая собачья морда над дымящейся кастрюлей.

однокрылый ангел рекламы

стоит вдоль дороги и на плоскости намалевано

светящейся серебряной краской

«аквафреш – вода богов»

а я – несовершенный глагол, человек в ветровке

с кусками брезента в голове

хлопаю, как птеродактиль.

вот и мой сад в стороне

от истории – доисторический тараканиум и прусак

с тяжелыми лапами и усами

стоит на задних лапах,

в белилах, в хитиновой тоске выглядывает осень.

мы разбежались как молоко

из закипающей квартиры. теперь я снова холостой.

солнце здесь скрывается за нахохленным сараем,

желток с кровью на холодной сковороде —

весь вечер с досадой выбрасываю в мусорное ве.

точно гончая с подстреленной уткой

во влажной пасти, сопящий ноздрями, ищу чистые носки.

пришлось оставить город, женщин,

подружится с блаженным миром захолустья.

так Лорка, избежав расстрела, постаревший,

похожий на седого попугая с серьгой,

хранит шпагу в летней кухне,

выращивает виноград и огурцы. и.

искры сыплются из глаз, когда давление

сжимает имярека, точно тюбик с пастой

«аквафреш».

и если бы не интернет – в природе меня нет.

котяра по кличке ностальгия

вылизывает яйца на подоконнике, о нет.

ведь только в мумиях-снегах себя найду и снова потеряю.

лампа в абажуре – храм мух, жриц летней шизофрении.

но мне еще вернуться суждено, ищу в себе силу бумеранга,

что развернет меня и унесет, если не в юность то.

неважно, впрочем, куда.

пусть веко с длинными ресницами

отвалилось от лица

садовой куклы – голубой глаз

теперь не защищен – он беззащитен.

резиновое тело под дождями

сроднилось с садом.

так сколько лет я буду разлагаться в перегное,

в саду богов?

лежать в земле и видеть чернозем,

черную икру в серебряных глазницах

росы, рассвета

и потянусь к небу зеленой спицей,

травой. запах прошедшего дождя точно разлитый клей,

и так свежо и хочется по небу пробежаться.

но – исключено.

поэт в изгнание больше, чем поэт.

а человек? – а человека нет.

***

садимся на катер, маленький и тесный, как птичья скорлупа.

и куда нам плыть, куда?

но нам не хорошо и не плохо, и по-другому – семья,

лодка для двоих, троих, четверых и кота,

и всегда кто-то глупый вываливается за борт,

держи дурака – люби крепко, терпи.

снегопад, снегопад…

белый ангел с черной розой шагает по трамвайным путям,

вразвалочку как пеликан;

зима, спасибо за это, чуть тише,

но как заглушить мотор на катере, нашем катере,

чтобы сбавил обороты?

замедлить время – научи меня…

так водомерки держат целый пруд на лапках;

для игр, любви, нежности и глупости – розовая каюта из картона.

нам уютно.

наша техника, посуда, одежда и надежда,

спасательный круг из крашеного пенопласта —

то есть спасется одна?

комнаты со сверчком, стиральные порошки и

послушные джины самсунга.

наши семейные вечера, как белое вино со своего виноградника,

мы топчемся по ягодам, смеемся, расслаблены и просты.

шкодливый доктор Хаос растворяет бабочек в животе экрана —

обычным аспирином, диклофенаком;

я делаю тебе массаж,

есть в этом нечто новорожденно-тюленье;

дочь рисует на ковре, скрестив ноги по-турецки;

банальное счастье тонущих, не тонущих, плывущих на катере.

пусть всегда будут мама, папа, солнце, я.

и Барсик… эй, ты куда?

смысл жизни заводится с третьей попытки,

и я механически выстреливаю в небо сигнальную ракету

стихотворения.

мы тонем или нет? спасут нас или нет?

есть здесь кто-нибудь, в океане миллиардов, кроме нас?

и я держу веру, надежду, любовь, мраморный кулак,

отбитый от статуи.

нельзя уйти по волнам, взявшись за руки, но

это наша привилегия,

рай в пути, в шагах, объятиях, ошибках.

и наш катер сносит не к водопаду, и не к точкам, нет,

но к запятым бессмертия, быть может.

***

метр скрипучей, как пенопласт тишины —

цивилизованный Ад городка, занесенный снегом.

морозный воздух щипает щеки, как цимбалы,

специально хочет сделать больно ребенок —

белое дитя с хромированной душой, и ты

замечаешь – время зимой работает вхолостую.

буксует.

и тебя настигает мир, который принадлежит мертвецам.

царство нежизни – сиреневое, медленное цунами,

движется по пятам человечества, как мышь за котенком;

этот февраль мне снится до сих пор:

мультяшная закладка дочери среди волос в моей голове,

сиренево-стальной осетр завернутый в газету,

и мертвые словечки пропитываются слизью, чешуей,

контактными линзами; ты прочтешь – «февраль»

над входом в белый лимузин безмолвия,

отороченный следами собачьих лап: слепки, формочки

для отливки тюльпанов. зимние узкие дни —

тропинки, вырубленные в скале, в айсберге, приведут тебя

сквозь белоснежные лабиринты в супермаркет, мясной отдел;

расчлененный минотавр красный, мягкий мрамор

в пластиковых пакетах, и ты

вздрогнешь – эти минуты б/у,

отполированные множеством сознаний, как ручки дверей,

здесь уже кто-то жил до тебя,

дышал конденсированным воздухом с ароматом мандарин,

целовал этих глазастых, глупых женщин,

слушал легкую вибрацию, рекламные акции под Вивальди,

говорил мертвые словечки, общие фразы.

минуты, как сверкающие педали,

но тормозной шланг перерезан…

бетонные сады

ночь…

мы лежим на кухне на расстеленном одеяле.

девичьи груди, моченые яблоки,

бесстыдные позы, выпавший снег плоти,

мелко натертая темнота – синяя свеча на терке.

и воздух насыщен любовным планктоном, посланием.

Конец ознакомительного фрагмента.