багдадский вор

ну, здравствуй грозный, тихий океан.

страшная темная колыбель глубины.

через тебя редкий Мессия пройдет по волнам,

не потеряв веры в себя, не свихнувшись синевой.

здравствуй, праотец,

рад, что нас разделяют прыжки эволюции.

всматриваюсь в серо-сизо-зеленые, косо нарезанные хляби,

в иссиня-полупрозрачные внутренности чудища,

вывернутые наружу;

лакричные серфингисты на досках

копошатся в крученных волнах, как блохи.

дрожат новенькие яхты, точно зонтики для коктейлей,

но шутник-бармен приколол их к оцинкованному ведру с треской.

вот смуглая Ева выходит из волн, истекает океаном…

так новорожденный оборотень женщины

сверкает жидким серебром.

вчерашний шторм

выплюнул на берег бронхи,

вязанки хрусталя с водорослями.

и наши гладкие следы на песке тают,

как пещерная живопись на стенах

после дорогой шпаклевки.

рыбная лавка, илистая вонь, серебристые оплеухи,

выхолощенный шум вентилятора,

рыбьи морды с хищными бульдожьими челюстями,

глаза щук и пегасов – игрушечные,

точно выковырянные из хорошеньких кукол,

а вздорные рыбьи губы – силиконовые эскизы в салоне красоты.

как Колумб, открывающий Багамы,

я открываю смерть для себя – исподволь.

остров за островом. неведомая, зыбкая земля.

мухи шаманскими движениями сводят с ума по спиралям;

царит полуденный зной – золотой

мускулистый полубог с головой петуха.

торговка в резиновом фартуке,

из глаз сочиться, как смола, ночная тьма;

прочные сети при лунном свете —

прорезают зеленую кожу русалок до хрящей,

торговка следит за мной.

морские загорелые демоны на кожаных ремешках

тащат в корзинах утренний улов.

о, если

швырнуть мою душу как морского конька и взвесить

на разболтанных медных весах – разум, сознание,

фосфоресцирующий узор яда – сколько я буду весить?

сколько я стою – денег, бессмыслия, любви?

но продавщица мне не верит, а серебристые сардины,

как полицейские, строго, бровасто следят за мной.

знают, что я настоящий вор,

что я на этой планете – чужой.

и у каждой рыбины – колокольчики на плавниках,

пробитых шилом,

чтобы багдадский вор ничего не смог украсть.

тайник за ушами

кровь звучит громче.

красные джентльмены на экскаваторе вожделения

аплодируют, аплодируют, мигают желтые плафоны,

это кофеин или тестостерон?

спина выравнивается, как у дракона;

плечи чуть назад, чугунными ленивыми гирями,

нахальный взгляд охотника без ружья.

кровь кричит, разгоняет ледяных тараканов разума.

струна в животе тянется вверх,

цепляется грубой петлей за шейный позвонок, как за крючок,

никаких скрипичных колок – сплошная плотоядность.

вот и встретились пожарник и пожар, страх и наглость,

хотят подружиться.

а она тебя обвила

узкими ласками муравьеда,

тайник за ушами, расплавленный жемчуг слюны;

маленькое привидение дыхания – Каспер – гуляет

по ночному району тела.

точно поролон, ты пропитан её плотью, сутью, фамилией,

её ДНК, грибными спорами тысячи родственников;

это ли не вторжение на твою планету?

подмышка как школьный пенал:

вот шершавый ластик,

а вот химические карандаши родинок:

обслюнявить, чтобы четче писать.

ты чувствуешь её запах

на своей одежде – зеленая кислотная кровь «чужого»

проела металлическую обшивку крейсера на три этажа,

до самого двигателя внутреннего обманывания.

ты принимаешь душ, но снова возвращаешься

в облако её запаха, как в кокон.

улыбаешься,

насвистываешь чушь, и немного глупеешь.

Господи, зачем женщинам столько запахов?

столько удавок,

уловок, изящных арканов, петель, силков и капканов;

танки красоты воюют между собой —

стреляют ароматами, цветами,

тканями, красками, бижутерией.

красота не может спасти мир, но – только отвлечь,

завлечь на время.

женщина как тигрица в зоопарке,

которая еще не поняла, что решеток нет.

***

вечность проплывает мимо —

величественно и презрительно, как гренландский кит.

эти брызги, минуты, секунды,

смотри – они твои,

нищая форма жизни.

но я улыбнусь —

на ваших прочных космических крейсерах «миллионолетья»

никого нет, а звезды бессмысленны,

ядерные плевки.

все планеты сногсшибательно мертвы и ядовиты.

смотри же, вечность, на нашем утлом плоту

из плоти, кредиток и быстрых слов —

кипит жизнь, борщ и любовь…

***

дождливый день, тусклое солнце —

точно старик мочится через катетер,

а через минуту обрушится напалм дождя —

дырявый, как стеклянный сыр, изъеденный мышами;

дома, проспекты – каменные мыши, изъеденные сыром,

а я снова обнимаю тебя на балконе,

капкан, который уговорил лисицу остаться.

рассвет…

подъезд как серый сухарь,

в котором старухи и мыши прогрызли вход,

но забыли выход…

***

на потолке дрожал теплый круг света от свечи:

нежный призрак в скафандре, гибком и мягком, как пленка —

шагал по потолку – вдоль потолка —

в одномерном колдовском пространстве;

и моя голова, как чаша с ушами и глазами,

вмиг заполнилась тихой тайной,

мазутом средневековья —

когда там, в 13-тых веках, наступала ночь,

лишь разбойники и торговцы у костра держали нить сознания —

серебряную цепь в кровавых отблесках;

все остальные спали стоя, как кони,

в болоте бессознательного… и кто же я?

письменный стол с настольной лампой,

аквариумом, и обезьянкой в бронзе?

дрейфуем посреди

океана живой тьмы.

человек – путник в небоскребе:

сломался лифт эволюции, он может только подниматься,

а пройденные ступени осыпаются в гулкий квадратный колодец;

всего пять минут прошлого,

всего пять минут прошло, как отключили свет.

но ноутбук спасает – оранжевый жилет посреди тьмы,

/дремлют замшевые акулы темной тишины/.

и я различаю голоса на кухне, уютные как тапочки;

тихий смех и круги света на потолке чутко, осторожно

плывут ко мне…

***

пруд затянуло льдом – как катарактой глаз.

зима – вынужденная старость мира,

еще не изобрели бессмертие, но только белую паузу

между чавканьем в саду

и размножением божьих тварей.

музыкальные, завьюженные, завихристые

паузы.

семенит странное чувство, как нутрия в коридоре

космического корабля:

медленно вращаются в звездном чреве

среди туманностей, заводов и городского смога,

оранжевые зародыши Адама и Евы.

но нет еще ни райского сада, ни планеты Эдем.

и Змей искрит – прозрачный, как провод – только как идея.

крестьянские дети на коньках – Каины, Авели, Марии —

гурьбой спускаются на твердый лед;

лодки, как конусомордые собаки прячутся в будках —

явился белый тигр с хрустальными когтями на ветвях,

ледяная крупа стучит по планшету и пальцы замерзают,

мир записывают на мир, как программу на программу,

не соизволив полностью стереть тебя.

зима зима зима.

25 час

пустой бассейн «Локомотив» —

чертог бледно-оливкового сумрака и бликов.

эхо – прозрачная раненая птица,

отталкивается перепончатыми лапами, звуком

от тяжелой, самодовольной воды.

и ты лежишь на спине – отдыхающий Иисус в плавках,

на комфортном, хлорированном распятии и.

созерцаешь пульсирующие лики

на высоком, как в храме, потолке,

течет световая пушистая чешуя…

и рыба внутри тихо радуется, как включенный компьютер,

и ты растворяешься в покое,

кристаллы ума и безумия тают,

и синяя ночь шипит шинами за громадными,

забранными сеткой окнами.

вот оно – гулкое, кафельное, стерильное чувство

вневременья.

ты сейчас то, что нельзя уничтожить, растворить, спасти.

древняя песчинка прилипла к нёбу разумного моллюска,

обросла мирами, миражами, оазисами и.

так хорошо потренироваться, когда все ушли,

расползлись, разъехались поджарые лягушки

в спортивных костюмах, с сырыми волосами.

а тебе нужно задержаться – после человечества,

потратить 25-й час на письмена для бутылей

(слова под каплями расплываются, как сирень,

как тушь на зареванных глазищах рукописи),

потратить время на тренировку инопланетянина,

чтобы достичь большего, чем предлагает

щедрая, земная жизнь.

чекист времени

провалился мыслью – в кротовые норы воспоминаний;

нам по шестнадцать, родители на даче,

скусываю шкурку с зеленого персика,

нетерпеливо стягиваю её трусики, точно рогатку.

вот хулиган.

канделябр на комоде с одной свечей —

соглядатай средневековья – показывает «фак»,

а мы стихийно занимаемся любовью

перед зеркально-смутным трюмо,

любовью – не то слово: движения лягушек

и новорожденных лошаков,

закольцованный театр для змей

и белые мыши в главных ролях.

родинки, меловые отмели, соски,

следы от спиленных сучьев на белых деревьях;

подсматриваем друг за другом

и с шелестом вывешивается параллельная реальность,

декоративная гильотина жалюзи,

набухает вознёй, бугристой тишиной…

и чувство – это кровать её родителей – добавляет новый обертон,

еще несколько пестрых присыпок ощущений;

щенячье удивление – первый кусок настоящего мяса в жизни.

все это – вычурное воспоминание,

пирожное с пьяной вишней,

и, присмотревшись, не ягода, а темно-винный глаз

смотрит на меня в упор,

как чекист времени с револьвером.

разбросанное, перекрученное белье,

ажурная паутина.

пещера спальни жадно дышит – выбросившийся кит,

вагон только что остановившего поезда,

и потолок наплывает на стену, в подпалинах теней

леопарды зализывают пыльные раны;

стрелы с присосками,

издыхающие поцелуи.

и нечто прикрепляется к жизни —

воображение?

создает не эликсир бессмертия, но живучую образность,

и понимаешь – ради этих слонят на обоях стоит жить,

чтобы однажды, через годы, вспомнить, провалиться,

и понять – вот это живее тебя самого.

***

я могу воссоздать первую любовь по запаху,

одним взмахом выхватить из небесной синевы

яро бьющуюся форель.

теплая тень, улыбка, футболка с мелким орнаментом,

девочка-невидимка, и сквозь нее

струится переливчатая мелодия тонких стволов —

березовая рощица за павильонами детского сада.

но скомкан трамвайный билет до луны.

первая любовь: в озеро с крокодилами и пираньями

вылили пузырек простоволосого счастья,

конденсат света, сказки, мур-мур, ры-ры.

акварельный мужик принимает душ,

и не жаль цветных разводов под ногами;

любовь – это свет в начале тоннеля, сужающегося

в загадочную золотистую темноту.

***

запах кирпича —

тысяченоздряя белая крыса

с купированным хвостом

дорогу перебежала.

скульптура

серой женщины без лица,

как у вогнутой каменной ложки,

кто ты, скажи мне? кто

строит города, где мы живем, играем,

страдаем, маемся скукой, любим,

с перегаром и матом.

и ты – бежишь.

из окна маршрутки.

проезжаешь мимо рынка,

козлоногие башни высоковольтих-соплячек,

кого ты родишь, эпоха?

пожарник, вынашивающий пожар.

срамная стройка, тяжеловесное порно веществ,

материалов,

и вокруг – талый

снег в грязных распашонках,

уписавшаяся принцесса весны – недержание

птичьего пузыря.

стройка жует громадные сваи, как Черчилль

сигары. и смола —

сброшенная кожа грешников.