это – упоение мгновением весны.
тощий медведь выплюхивается из берлоги
и хватает сырой воздух черными ноздрями
в поисках запахов ягод, ароматной тоски
мертвого суслика под настом.
природа, устав от реальности,
от прозы зимних дней,
разговелась овсянкой талого льда,
слопала длинноухого кролика асфальта
и осматривает мир после сна мутными глазами окон
с закисшими веками ставень и жалюзи.
обрывки сновидений еще вращаются в голове
цветными конфетти в стеклянном шаре;
груды снега громоздятся на тротуарах,
груды снега подобны раковинам и унитазам,
выброшенным за ненадобностью на улицу —
хрустальный авангардизм.
земля соскучилась,
земля постанывает от вмятин подошв,
от колотых ран каблуков – горизонтальный йог
соскучился по сосновым иглам, углям, истязаниям…
а ты плывешь на свидание, поющая рыба-пила.
и вот веснушки прыгают с щек в солнечный воздух —
так голые ирландцы сигают
в зеркальную гущу озера с обрыва, —
и позже ты поклянешься на
прозрачной библии апреля
(высохшая ромашка заложена
между откровениями от абрикосов):
когда целовал ее —
ловил языком смешинки,
словно жаба – кисельных, вкусных мошек.
 

 
это – карамельное сияние лета:
яйцеклетка природы оплодотворена,
и художник в белой майке и смешной панаме,
с облупленными от загара плечами
раскладывает треножник в парке —
парусник с квадратным парусом.
летний континуум длится.
фонтан, сверкая хромом,
тасует колоду жидких карт из ртути,
показывает ершистые фокусы,
и ветер внезапно вытягивает даму брызг.
вот тени от капель, тень ветра (дагерротип в листве);
птицы вычерчивают параболы,
как дети, дразнят деревья.
весь мир движется,
громадный дворец франкенштейна
тащится на скрипучих колесиках рояля,
и детали
запрыгивают к тебе на глаза,
как беспризорники 30-х на копчики трамваев.
вот так – где бы ты ни творил —
ты всегда нужен миру,
цепляешь ли акварельные рисунки пластилином
к дорогим обоям, получая от родителей
свое первое маленькое средневековье…
семилетний галилей.
и пусть никому, никому не нужно твое творчество:
зыбкий шорох мелодии в чешках —
безумству талантливых.
 

 
сонный дождливый день —
блюдо с вареной рыбой в пансионате.
мы с тобой укрылись в темном номере. валяемся
на кровати,
переплелись медными телами в змеином барельефе.
пока ты дышишь, я читаю тебя,
читаю твое дивное длинное тело —
самовлюбленную поэму
о сладкоголосых поющих пустынях,
о надменных принцессах и загорелых крестоносцах.
несу теплое молоко в горячем шлеме,
не расплескать бы. все строфы – от бедер и талии
до груди и шеи – написаны шрифтом Брайля.
да, я слепой чтец.
я нежно провожу и надавливаю
сильными пальцами, губами
выпуклые символы с права налево.
и затем слева направо.
 
 
места, где тысячелетия назад теснилась рыбья чешуя,
а позже поры бледной кожи
лунились лунками для лун, для незримых клещей,
теперь марсианские буквы в движениях
сливаются в жадные слова любви и страсти.
я разламываю тебя, как спелый персик.
вот сладкий сок на пальцах,
и бритые подмышки – бархатистые выемки,
где раньше косточка лежала.
острые углы окружающего нас мира…
мы сворачиваем в конверты, как блины.
купальник висит на стуле обмякшей марионеткой
в красно-зелено-черных треугольниках.
а за окном задремавшим кучером на качелях
нас ждет
целый мир.
там мягкий песчаный берег
двумя пальцами – крепко, но бережно и осторожно —
держит громадного жука за бока – панцирь сверкает
синей взъерошенной
сталью
(прибой мельтешит углами лап,
но не достает до пальцев).
тусклое солнце всё там же,
женская голова в корзине с цветами
нырнула и вынырнула. портье ковыряется в носу.
 
 
даже не верится, что я когда-то гостил
в зале ожидания для несчастных влюбленных.
зал ожидания для несчастных влюбленных: там сидят
годами на неудобных стульях в неудобных позах,
зарабатывают радикулит, ожирение и геморрой,
зализывают и разлизывают сердечные раны,
выпивают сто тысяч чашек растворимого кофе,
заплетают на ушах чучела рыси седые косы.
тоска.
но теперь у меня есть ты, есть ты и тишина,
тишина между нашими поцелуями —
жемчужный туман от дыхания на зеркале,
и я пальцем рисую сердце,
пронзенное стрелой с громоздким оперением.
фаллический символ разросся до жуткого сада.
любимая, надевай платье, страницы (можно без белья)
и поехали кататься на лодке в этот пасмурный день.
парой влюбленных моллюсков
будем нянчить жемчужину ненастья,
одну на двоих…
 

 
как же я оказался на чердаке?
вот картонный ящик с грецкими орехами —
я зачерпываю пригоршню плодов,
и высыпаю их обратно, словно крошечные черепки.
и смотрю сквозь окно
на дождливое недружелюбное небо,
небо похоже на мрачного полицейского,
вызывающе жует зубочистки деревьев,
надвинуло козырек горизонта на самые глаза.
что я здесь делаю?
прислоняюсь лбом к холодному, точно стетоскоп, стеклу, и с жадностью созерцаю
кусок еще теплого,
еще не отброшенного мира как ящерица,
которая решила оглянуться на свой любимый хвостик,
прежде чем нажать на рычаг,
сократить необходимые мышцы. реальность, прощай!
медленно дотрагиваюсь языком до холодного стекла —
стекло горькое на вкус,
за годы пропиталось лунным светом.
вот так устроена волшебная лампа аладдина.
но что я здесь делаю?
время снежинками отслаивается от меня,
перхоть судьбы.
я чувствую, как превращаюсь в воспоминание,
прошедшее застывает, словно холодец.
и бабочка, не испытав полета,
вновь становится беспомощной куколкой,
узор морщится на крыльях
и сворачивается, подобно вееру.
еще мгновение – и ничего, ничего не останется,
кроме отпечатка прохлады на лбу…
лунная горечь во рту и пряный запах орехов.
 

 
это разговор ни о чем
в шлепающей тишине дождя за окном.
ты катаешь тесто для пельменей —
выдавливаешь рюмкой слепки для поцелуев
и заворачиваешь в них кусочки куриного фарша,
а дождь штрихованно шумит за окном,
и не хочется включать телевизор —
впускать громкого жизнерадостного ублюдка
в заливное переливчатое пространство,
в нашу страну чудес.
и зеркало сидит в прихожей на тумбе
замечтавшейся алисой,
гладит белого кролика, который дремлет на коленях,
и мечтательно накручивает прядь волос на палец:
зеркало выходит из самого себя – тестом зазеркалья.
весь мир выходит из себя, поднимается
на горьких осенних дрожжах.
 
 
дождь не отпускает город —
вцепился, как гончая в подстреленную куропатку,
пропитывает горячие раны от дроби и смятые перья
вязкой слюной, дыханием.
мы сейчас на китобойном судне —
рассекаем кварталы, буравим гарпуном ограды,
многоярусные прозрачные груди ветра.
это легкая радость, на вкус – китовый жир.
новенький хлыст, которым любуешься, сидя на стуле.
во время дождя особенно ясно чувствуешь,
что все люди – острова одного огромного архипелага,
и хищные воды протягивают акульи пасти,
хотят затопить детскую площадку —
игрушечный космодром,
и газетный киоск – прозрачный,
словно кабина для душа,
и ты видишь лицо соседа с сигаретой
в окне дома напротив…
лицо тлеет куском торфа,
и деревья движутся в дожде – изрезанные —
вихляют плавниками вертикально-тусклые рыбы.
а дома; вдалеке – скученный певчий хор
мальчиков-циклопов
(многие уже нацепили золотые монокли).
и береза – высокая и плечистая, как баскетболистка, —
держит перед собой двумя руками
слишком рано зажегшийся фонарь… дневную луну…
баскетбольный мяч… выбирай сам.
 
 
вечереет. чернила, разбавленные кефиром и кровью,
быстро сбегают с лезвия гильотины, а дождь
не кончается, даже не берет легкие музыкальные паузы.
у улицы идет кровь носом,
и улица запрокинула голову в плоские облака афиши —
патлатые гастроли,
и стекает прозрачная кровь вдоль носоглотки
водосточной трубы и – прямо в желудок с решеткой
(животы тротуаров). и еще не опавшие листья —
не в силах прошептать «ой, мама…» —
держатся кучно на деревьях,
точно свернутые паруса на матчах.
рабочие в синих плащах переносят картины из лувра
на борт воображаемого ковчега.
от каждой твари – по паре шедевров.
…а потом дождь заканчивается. внезапно.
ребенок проснулся и улыбается неведомо чему.
и ты напоследок замечаешь,
что название улицы и номер дома
на сырой бетонной плоскости
(взлетная полоса аэродрома, поставленная на попа)
пустили ржавые потеки —
потекла тушь на ресницах зареванной девушки.
 

 
любимая, скоро восемь. осень,
как глупая собака, прыгает на прохожих,
дурачится с ними, царапает куртки
нестрижеными когтями.
девочка соня во дворе прыгает на скакалке,
а белая любознательная собака считает витки.
крепко усатый сосед разговаривает с почтальоном
властно и доверительно,
точно с жуком в спичечном коробке.
этим вечером ты поставишь банки на спину
простуженному мальчику диме:
пламенные засосы джинов
в скафандрах.
и впереди нас ждет любовь, и уют,
и субботы двухголовый верблюд.
 

 
послепоцелуйная нега…
однажды ты очнешься в созвездии омега —
но уже без меня.
я вернусь в прежний мир франтом,
фантомом и пройдусь по фруктовому саду,
зайду в дом сквозь бамбуковую занавеску —
не стучась, без капли сомнения.
вот умывальник-циклоп с куском приклеенного зеркала,
с бренчащим соском (надо вдавливать пальцами).
и зычный голос соседки
проплывет над сохнущими простынями брассом —
альбатрос на спине. навеки.
мне выйдет навстречу мальчик в рубашке и шортах,
черные волосы зачесаны на бок.
и я услышу позади скрип калитки —
так ржавый паганини тянется к масленке
и скрипит поясница. протяжно скрипит тень ветра —
тень ржавого от слез железного пера.
бабушка возвращается с рынка…
летний день, как гордая опухоль,
разросшаяся в самостоятельную вечность; день
такой длинный, исписанное письмо на четыре страницы
не влезает в конверт двора, и я загибаю края,
где шелковица старой цыганки и густая земля в синяках
и кровавых побоях от раздавленных ягод —
«побоище ампулок» – говорила кузина.
склеиваю конверт, проводя языком по золотистой кайме
на фиолетовой чашке – балуюсь, наслаждаюсь чаем,
а глаза слипаются, сон льется откуда-то сверху,
выше старенькой иконы в углу
(маленькая, как бы напуганная богоматерь),
и теплый бульон сновидений
капает на лоб и щеки.
или это бабушка уже целует меня —
«спокойной ночи».
это бесконечный поцелуй,
его передают столетиями, как мощи святого или чудо,
он вмещает в себя все невыразимые зимы.
послепоцелуйная нега…
да, ты очнешься в созвездии омега —
но уже без меня.
 

 
будто лось обдирает кору с яблонь,
я ем твои руки и голень. это голод
сердечный – не только похоть, не только
размножения ради я проваливаюсь в тебя —
падаю в колодец из лестничных клеток —
и в то же время в небо… фраза «я-тебя-люблю»
звучит гулко среди голых стен тела,
беззащитное эхо чего-то большого, настоящего,
грохнувшегося оземь, метровое перо птицы Гамаюн.
сознание – пустая тарелка, я смахиваю со стола
ножи и вилки логики: пошли вон!
если наша спальня – аэродром
для высадки гормонов,
сперматозоидов, заправки керосином эйфории,
то куда же мы летим, любимая?
я вижу в окно
обтекаемый силуэт твоего самолета,
ты мигаешь мне рубиновыми угольками.
и это вижу только я: взмах ресниц —
отточенный, как монетка вора, блеск зеленых глаз
предназначены лишь для меня.
даже не верится, что мы смогли
так прикипеть друг к другу – подошли
осколки двух разбитых кувшинов,
созданных на разных планетах.
в тебе было оливковое масло и молоко,
во мне – сырая нефть.