На это собрание возлагали самые разнообразные надежды. Король надеялся, что оно отыщет способ, как справиться ему с финансовыми затруднениями, не роняя авторитета, народ – что для них снизят налоги, господин Неккер – что в результате повысится его престиж, а буржуазия вместе с большей частью дворянства и духовенства – что из всего этого возникнет та или иная форма конституционного правления.

Но пока собрание не состоялось, одна догадка стоила другой. Генеральные штаты могли превратиться в постоянно действующий институт власти по образцу английского парламента или же оказаться распущенными после нескольких безрезультатных заседаний, как это произошло с Собранием нотаблей. Роджер Брук и был отправлен во Францию, чтобы определить, какой исход наиболее вероятен, и составить обоснованное мнение о дальнейшем развитии событий в обоих случаях.

Если Генеральные штаты будут внезапно распущены, приведет ли это к открытому восстанию или даже к гражданской войне? В этом случае какова вероятность того, что Людовику XVI удастся подавить бунт своих подданных? Возможно ли, что он даст своему народу конституцию? Если это случится и Генеральные штаты станут постоянным органом, наделенным законодательной властью, кто будет руководить ими – Неккер или кто-либо еще? И будет ли это лицо настроено дружественно или враждебно по отношению к Англии? Мистер Питт весьма желал бы узнать все это и многое другое, чтобы можно было изменять свою политику в зависимости от развития событий.

Роджер только что провел две недели в Париже. Он возобновил несколько старых знакомств и завел множество новых; беседовал с огромным количеством людей в кафе, различных лавках и в местах публичных увеселений. Прожив так долго во Франции, он уже знал, что мнение среднего англичанина о французах как нации кровожадных головорезов, управляемых кучкой изысканных, но бесчестных и упадочных аристократов, весьма далеко от истины и что в действительности отдельные люди обеих наций руководствуются в частной жизни очень схожими мыслями и чувствами. Но, вернувшись в столицу Франции, он скоро заметил две вещи.

Во-первых, хотя в возрасте девятнадцати лет он мнил себя удивительно осведомленным, на самом деле он был практически несведущ по самым разным вопросам. Во-вторых, за время его отсутствия в умонастроениях французского народа произошла поразительная перемена.

Прежде все они, кроме, может быть, одного на тысячу, были целиком и полностью заняты своими делами и развлечениями, считая политику чем-то посторонним, что касалось только короля и его министров; как бы их ни огорчало нынешнее состояние страны, бесполезно и думать об этом, поскольку они все равно не в силах повлиять на ход событий. Но теперь, с удивительным нововведением, дающим им возможность избирать своих представителей, которые смогут выразить их взгляды, политика, подобно какому-то вирусу, проникла в кровь всего населения. Они, как дети, увлеклись новой игрушкой и повсюду, где бы он ни оказался, люди с жаром обсуждали предстоящий созыв Генеральных штатов, выдающиеся качества господина Неккера или беззакония «австриячки», как теперь называли королеву. Поэтому оказалось совсем несложно произвести обзор мнений и взглядов, и из своих наблюдений он сделал три вполне определенных вывода: что жители Парижа в большинстве своем не были настроены против короля или против монархии как таковой; но они были решительно против королевы и абсолютизма; что, если король распустит Генеральные штаты без существенных достижений, это приведет к серьезным неприятностям. И что его высочество герцог Орлеанский опасно приближается к измене в некоторых своих действиях, направленных на завоевание популярности лично для себя за счет двора и своего кузена короля.

Из разговоров с встречавшимися ему провинциалами он понял, что выборы вызвали брожение умов по всей стране и что во многих крупных городах, особенно в Марселе и Лионе, так же, как и в Париже, растет стремление вынудить короля пойти на какие-то определенные уступки; но предпринимать поездку по провинциальным городам для проверки этих, возможно не вполне объективных, суждений было некогда; к тому же он был убежден, что их мнение не могло существенно повлиять на происходящее на первых заседаниях Генеральных штатов. С другой стороны, у осуждаемого всеми двора еще могли оставаться в рукаве сильные карты на крайний случай, и Роджер решил, что следующим его шагом должно стать выяснение реальных сил и умонастроений при дворе.

Ему не нужно было объяснять, что одно дело – бродить по Парижу, выслушивая треп всякого праздношатающегося, которому захотелось поразглагольствовать о своих взглядах, и совсем другое – ознакомиться со взглядами короля и его советников. Поэтому, прибыв пять ночей тому назад в Фонтенбло, он на редкость ясно сознавал, что только здесь по-настоящему начинается его миссия, и плохо представлял себе, как приняться за дело.

Если ему не улыбнется Фортуна или не поможет собственная изобретательность, которая, казалось, совершенно покинула его в последнее время, единственный способ проникнуть в окружение короля – быть, как полагается, формально представленным ко двору. Во время своего предыдущего пребывания во Франции он посещал Версаль только под видом доверенного секретаря, привозившего бумаги своему хозяину – маркизу де Рошамбо, когда этому дворянину случалось ночевать в своих апартаментах во дворце.

Для путешествующего англичанина из хорошей семьи не составляло особого труда сделать так, чтобы его представил британский посол, но Роджер, очевидно, не мог так поступить, сохранив при этом свое инкогнито. Он чувствовал, что, потеряв его, упустит наилучшую возможность выяснить реальное положение дел в самом начале игры; хотя при дворе выступать под ложным именем было рискованно, так как семейству Рошамбо известно, что он – англичанин.

Но перед отъездом из Парижа он навел справки и узнал, что старый маркиз уже больше года назад удалился в Бретань, в свои владения, сын его, граф Люсьен, находится со своим полком в Артуа, а прекрасная Атенаис, в которую он был так отчаянно влюблен, также проживает в Бретани вместе со своим мужем, виконтом де ла Тур д’Овернь. Разумеется, кто-то из друзей маркиза почти наверняка мог узнать Роджера, но он сомневался, что кому-нибудь из них известно его происхождение, и был вполне уверен, что сумеет отделаться от неудобных вопросов по поводу своего прошлого, рассказав какую-нибудь убедительную историю.

Итак, взвесив все «за» и «против», он решился сохранить псевдоним шевалье де Брюк, позволяя всем считать себя французом, но не говоря ничего определенного по этому поводу на случай возможных неприятностей. Он отнюдь не чувствовал себя счастливым из-за подобного компромисса, но на данный момент это решение представлялось ему наилучшим из возможных, и он считал, что еще успеет разработать более определенную политику по мере развития событий, когда исхитрится найти способ проникнуть за золоченые двери, если ему вообще удастся это сделать.

Допустим, он явится на прием, не зная никого, с кем можно было бы перекинуться хоть словом, его немедленно разоблачат и выгонят вон, если не арестуют. Потому он более всего надеялся в своей первоклассной гостинице познакомиться с кем-нибудь из высокопоставленных царедворцев, с тем чтобы рано или поздно тот пригласил его на утренний прием или на какое-нибудь увеселение, полагая, что он уже был представлен ко двору; а оказавшись во дворце, сто шансов к одному, что король не вспомнит, был ли он среди тысяч молодых дворян, представлявшихся ему еще подростками.

Беда в том, что в гостинице не нашлось подходящей подсадной утки и подобные особы не появлялись там со времени его приезда; возможно, ему пришлось бы околачиваться там неделями, пока представится удобный случай. Частые прогулки в окрестностях замка и многочасовые блуждания по его длинным сводчатым коридорам также не помогли завязать случайное знакомство.

Составляя свой несколько туманный план по дороге из Парижа, он не принял в расчет одно обстоятельство, а именно: выборы депутатов в Генеральные штаты. Не только простой народ избирал своих кандидатов, представляющих третье сословие. Первое и второе сословия – духовенство и дворянство – входили в собрание не по своему сану или наследственному титулу; им тоже предстояло избрать своих представителей. Вследствие этого впервые за несколько поколений чуть ли не все дворянство Франции разъехалось по провинциям, где либо затевали интриги, стремясь пройти в депутаты, либо поддерживали тех или иных кандидатов от своих округов; так что двор и Фонтенбло практически опустели.

Верховая прогулка Роджера продолжалась уже более часа, и он, как ни ломал голову, все же не мог найти выхода из тупика. Вдруг в конце одной из длинных просек Роджер увидел всадника, приближающегося к нему легким галопом. Через некоторое время он разглядел долговязого джентльмена, узкоплечего, с длинным костлявым лицом, которому, судя по виду, могло быть лет тридцать с небольшим. Он восседал на мощной гнедой кобыле, наряд его, хотя и богатый, отличался несколько безвкусной пышностью.

Поравнявшись, всадники обменялись небрежным кивком, как принято в сельской местности между случайно повстречавшимися незнакомцами, причем взгляды их на мгновение встретились, хотя ни один из них не проявил ни малейших признаков узнавания. Роджер все еще был погружен в размышления, и, только когда долговязый субъект успел удалиться на сотню ярдов, ему начало смутно казаться, что он уже видел где-то эти впалые щеки.

Он видел его лишь несколько мгновений на расстоянии десятка футов, но с легкостью припомнил быстрый, умный взгляд незнакомца, полные, чувственные губы, чуть скошенный подбородок и небольшой шрам на левой щеке, доходящий до уголка глаза, так что нижнее веко было немного оттянуто, придавая его лицу слегка ироничное выражение.

Добрых пять минут Роджер, окончательно отвлекшись от своей задачи, пытался связать все это с каким-нибудь воспоминанием из прошлого. Мысли его, естественно, обратились к тем временам, когда он жил в Париже, в особняке Рошамбо – доме маркиза, и многие дворяне кивали или улыбались ему при встрече, когда приходили навестить хозяина; но почему-то ему казалось, что длиннолицый незнакомец – не дворянин, несмотря на дорогой наряд и превосходную лошадь. Через некоторое время он попытался выбросить все это из головы, как не имеющее значения, но худое лицо стояло перед глазами, так что он начал перебирать в уме общественные места для танцев и трактиры, которые ему приходилось посещать в Париже.

Вдруг что-то словно щелкнуло у него в мозгу. В то же мгновение Роджер натянул поводья, развернул изумленного скакуна и помчался по просеке бешеным галопом. Имя этого молодчика было Этьен де Рубек, и он называл себя шевалье, хотя Роджер сильно сомневался в его праве на этот титул. Он встретился с де Рубеком в гостинице в Гавре в первую свою ночь во Франции; но с тех пор прошло уже почти шесть лет, а в те времена шевалье был тощим, обшарпанным субъектом в потертой красной бархатной куртке.

Побуждая лошадь скакать быстрее по мягкому, пружинистому дерну, Роджер проклинал себя за то, что так долго не мог вспомнить своего старого знакомого. Он мог предъявить де Рубеку некий счет, и яростная решимость призвать того к ответу, по-видимому, ничуть не ослабела за пять лет и девять месяцев, истекшие со дня их последней встречи. Он опасался лишь, что, поскольку они двигались в противоположных направлениях и де Рубек скакал галопом, он мог за эти семь или восемь минут успеть свернуть в боковую просеку и отмахать по ней столько, что его уже не удастся догнать.

Рывком одолев небольшой подъем, Роджер стал оглядывать тянущийся почти на милю склон, но де Рубека нигде не было видно. У него было более чем достаточно времени, чтобы проехать это расстояние и скрыться за поворотом. И Роджер ринулся дальше во весь опор. Добравшись до поворота, он обнаружил, что дорога выходила на открытую лужайку, где сходились четыре просеки. Он поспешно осмотрел их все – безуспешно. Но по одной из дорог приближалась карета.

Пока Роджер лихорадочно соображал, по какой из просек мог отправиться де Рубек, экипаж выехал на лужайку. Это была закрытая карета, запряженная четверкой красивых серых лошадей, двигавшихся неторопливой рысцой. Очевидно, экипаж принадлежал какому-то богатому лицу, но на дверцах не было видно герба, а кучер, равно как и лакей на запятках, был одет в простую темную ливрею.

Когда карета проезжала мимо, Роджер мельком увидел через открытое окно двух женщин. У обеих волосы были зачесаны наверх по тогдашней моде, прическу каждой украшала нелепая крошечная соломенная шляпка с цветами, кокетливо сдвинутая на лоб; обе были в масках.

В те времена в Париже, да и в любом другом городе не было ничего необычного в том, чтобы дама, выезжающая без сопровождения кавалера в дневное ли, в ночное ли время, надевала шелковую маску. Первоначально это делалось, чтобы защитить молодых и привлекательных благородных дам от нежелательных приставаний встречных любезников, но это новшество пришлось весьма кстати дамам, желавших проехать неузнанными на тайное свидание с возлюбленным, так что оно расцвело пышным цветом в век всеобщей моды на незаконные любовные связи. Но Роджеру показалось очень странным: две дамы ездили в масках средь бела дня по практически безлюдному лесу Фонтенбло.

Глядя им вслед с внезапно пробудившимся любопытством, он вдруг заметил несколько свежих отпечатков копыт, ясно различимых на влажном участке земли сбоку от дороги, по которой поехала карета. Эти следы могла оставить только гнедая де Рубека, если только по этой дороге не проехал в самое недавнее время другой одинокий всадник. Воспрянув духом при новой возможности настигнуть объект своей погони, Роджер пришпорил лошадь и галопом помчался вслед за таинственными дамами.

Ярдах в трехстах от поляны дорога делала крутой поворот. Карета уже начала сворачивать, когда Роджер приблизился к ней вплотную. Завернув лошадь влево, он приготовился обогнать экипаж, как в этот момент увидел впереди, на расстоянии около четверти мили, другую поляну. Огромный дуб возвышался там во всем своем одиноком великолепии, а прямо под ним спокойно восседал на своей лошади де Рубек.

При виде шевалье Роджер в ту же секунду придержал лошадь и оказался позади кареты. То, что де Рубек остановился под дубом-великаном, наводило на мысль, что у него здесь назначено свидание с таинственными дамами в масках. Роджер с самого начала понимал, что скакун де Рубека гораздо быстрее его собственной наемной клячи, и боялся, как бы, заметив погоню, шевалье не воспользовался превосходством своей гнедой в скорости, чтобы избежать нежелательной для него встречи. Поэтому теперь он рассчитывал подобраться к своему врагу незамеченным под прикрытием экипажа.

Он медленно продвигался вперед, пригнувшись к самой шее лошади, чтобы его шляпа не была видна над крышей кареты, каждую секунду опасаясь, что лакей на запятках обернется и заметит его. Но стук копыт четырех серых заглушал шаги его лошадки, и слуга не оглянулся, даже когда карета остановилась под большим дубом. Как и полагается вышколенному лакею, он немедленно соскочил с запяток и обежал экипаж, чтобы открыть дверцу своей хозяйке.

В тот же миг Роджер соскользнул с седла. Секунду он стоял неподвижно, придерживая лошадь под уздцы; но старая кляча была очень смирная, и, видя, что она сразу принялась щипать травку, он отпустил поводья, осторожно прошел вперед и выглянул из своего укрытия.