Эта книга, как на Руси уже повелось с талантливыми трудами, издавалась долго и тяжко. Но не спеши, читатель, жалеть автора. Он не нуждается в сочувствии, ибо Бог одарил его щедро: он отлично владеет не только пером, но и кистью. И в его новеллах вы сразу уловите рассказчика, и поэтику сюжета, и живописность образов.

Денис Рябцев – журналист, поэт, художник – никогда не искал и не ищет легких путей. Он всегда принципиален (что в наше время ему часто вредит), а потому, вероятно, выбрал в литературе самый сложный жанр – новеллу. У великого И.В. Гете есть специальное произведение, озаглавленное «Новелла», в котором он, по собственному признанию, хотел представить новеллу как «неслыханное происшествие» в отличие от рассказа. В русской литературе в этом жанре виртуозно «работали» А.П. Чехов и И.А. Бунин, К. Паустовский и В. Лидин. Соревноваться с такими мэтрами уже требует мужества и таланта.

Денис Рябцев, как классики, берет темы из повседневной жизни и старается в, казалось бы, случайной сценке показать потаенный смысл извечных библейских проблем. Не случайно на титульном листе книги указано: «новеллы, рассказы, притчи». Я бы здесь выделил «День возмездия настал», где, на мой лично взгляд, Денис Рябцев наиболее полно выразил свое видение мира.

Денис Рябцев никому не подражает. Не старается “угодить моде”. Пишет о том, что хорошо знает. Иногда излишне лаконичен, излишне, быть может, доверяет вкусу читателя.

Мне кажется, что автор удачно продвигается к новелле-притче. Кстати, притча в последние времена переживает новое возрождение в рассказах Ч. Айтматова, Ф. Кафки, пьесах Ж. Ануя, романах К. Абэ своеобразно обнажаются жанровые особенности притчи. По-своему идет к философскому осмыслению русского сегодняшнего бытия в этом русле и Денис Рябцев.

Как художник, он пишет то, что видит, чем взволнован. Он правдив, иногда правдив до жестокости. Вспоминаются рассуждения Г. Флобера: «Художник, по моему мнению, есть чудище, нечто неестественное, и все несчастия, которые провидение валит на него, проистекают от упрямства, с которым он отрицает эту аксиому – он страдает от этого сам и причиняет страдания другим». Ему вторит Т. Готье, когда в заметке о великом Бодлере замечает: «Какому существованию печальному, не говоря уже о денежных затруднениях, предает себя тот, кто вступает в скорбный путь, именуемый… литературой. С этого дня он может считать себя вычеркнутым из числа людей; больше он не живет; он зритель. Всякое чувствование становится поводом к анализу…»

Возьмем из сказанного классиками одно: становится писателем тот, кто сам умеет глубь чувствовать, кто пишет, как говорится, кровью. Тогда его волнения через мертвые символы букв могут передаться читателю. Не боюсь перехвалить Дениса Рябцева, если скажу, что в его новеллах найдена душевная связь автора с читателем, а это значит, что они выписаны профессионально. Сегодня, в очередную «перестройку», мы вновь и вновь ищем новых путей и новых вождей, а, как всегда в смутное время, попутно создается вневластная, «вакуумная» атмосфера, когда разводятся проходимцы, мошенники, рвачи, коррупционеры, вся номенклатурная рать. Наряду с фальшивыми ваучерами и долларами плодится и окололитературная макулатура. Добыл денег – издавай что хочешь! Из-за падающего уровня культуры редко кто отличит «золото» от настоящего, купит не детективное чтиво, а умную книгу. На этом, будем надеяться – временном, фоне духовного упадка такие книги, как данная – «В сторону света» – производит отрадное впечатление. Ибо ее чтение и ведет нас от мрака к свету разума. Трудной своей дорогой идет к философскому осмыслению российского сегодняшнего бытия Денис Рябцев. Истинная литература, я убежден, обязана чувства добрые пробуждать, удивляя и восхищая. Новеллы Дениса Рябцева отвечают этим высоким канонам. Пожелаем же ему удачи и трудолюбия, а также принципиальной стойкости в капризном мире Великого Слова.

Лев Бураков,

председатель Союза литераторов Оренбуржья.

Я вернусь…

Электронное табло часов показывает полночь. Плащ, изрядно вымокший, прилипает к пустому желудку. Дорога к дому, тебя там ждут: "Мам! Я хочу есть и спать". Тарелка горячего супа, в которой отражается люстра. Веки отяжелели.

Сон поможет мне встать завтра на ноги и уйти. Уйти в день: "Моя дорога ведет к Солнцу!" Я путник…

Мама, корвалол стал твоим повседневным блюдом. Твой сын идет к свету, прости, если сможешь. Он забыл, когда последний раз помогал тебе. Приходя домой, разувался в зале, чтобы не шлепать по коридору босиком. Он не помнит, когда последний раз заглядывал в учебники. Зачем?

– Мама! Я ищу себя.

Слезы скоро проделают бороздки на твоих щеках. Дождь разбил сердце. Знай, сын ищет свой путь. Он вернется с запахом ночи и на все твои вопросы будет отвечать односложными предложениями. Не ругай его. Он создан Богом. Он не от мира сего. Он ищет себя… Сон поставит его на ноги, чтобы завтра он продолжил путь. Сын живет так, а твоя участь…

Я врал тебе. Помнишь, сказал, что в кино задержался? Нет! Я лгал. А синяк под глазом – это не комары покусали. Если бы ты знала все… Мама! Ты всегда думаешь о сыне лучше, чем он есть на самом деле. Я… чадо.

Вернусь сегодня позже обычного. Приготовься…

В моей лестнице не хватает всего лишь ступеньки, чтобы доползти до Солнца, но я добьюсь своего.

Не плачь. Я вернусь…

Май. 1993 год.

Хочется света, но нет его вовсе

Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли…

Откровение Иоанна Богослова. (20; 7)

Темный грот. Я иду по влажным камням в надежде найти выход. Но сбитые в кровь ноги перестают слушаться, а скользкая плесень на булыжниках не способствует быстрому ходу. Неожиданно жалкий свет моего факела вырывает из серой стены какую-то надпись. Напрягаю уставшие глаза. Полустертые буквы сливаются в слово "понедельник".

Вижу, юноша в костюме за тысячу баксов, с ценником вместо медали тащит за волосы слепую старуху. Впрочем, та тоже не промах. Плюется с чувством в разные стороны, надеясь попасть на столь аккуратный костюмчик. Сотовое сердце юнца не терпит обиды. Он не хочет залезть в автобус последним.

Вижу свой дом. У калитки злой пес по кличке Пеня подавился моим пустым портмоне и ищет услады для бурно текущей из пасти слюны.

За поворотом вторник. Факел изрядно потрепан, но продолжает коптить, освещая дорогу. Выхода по-прежнему нет из темного грота, и не видно даже намека на оный.

Девочка лет восьми тычет палкой в раздавленный белым "Пежо" труп несчастной синицы. Смех разносит по улице ее маленький ротик.

Дальше среда, но силы уже на исходе. Вижу на площади шоу и сотни различных плакатов.

Здесь же от голода умер старый Учитель и оказался он втоптанным в белые плиты. С ним и погибла великая тайна науки. Но никто не заметил, все ждали шамана и бубен. Ритм – это жизнь, и неважно, откуда он льется.

Вот и четверг, по-прежнему черные стены вокруг. Хочется Света, но нет его вовсе. Мир исчерпал батарею на этот момент. Хочется быть оптимистом в свои небольшие года, но кажется это самым наивным и сложным.

Где же ты, птица, что в сердце вонзаешь надежду? Может, тебя подкупили те кони, что держатся стаей? Их не прельщает убогость и серость темницы. Им безразлично, что место их в стойле. Все повылазили в хаосе этом из дырок. Это хозяева мрака, их тени повсюду. Вот они шествуют важно к священному месту. Путь их отмечен смердящею лентой лепешек. Боязно встретиться с сим табуном на темной дороге. Меры их коротки, зубы остры, а копыта вмиг превращаются в когти при встрече с добычей.

В пятницу понял, что выход всегда существует. Вера людская спасала веками народы. Чувствую, гаснет мой факел и мрак наступает с львиным оскалом. Ноги работать совсем отказались, ползу. Запах кадила доносится с каждой секундой яснее. Вижу священника с очень недоброй улыбкой.

– Что тебе, сын? – вопрошает он, нагибаясь.

– Веры, отец! Мой факел погас, я погибну!

– Веры? Прости, я с детства был атеистом.

Р.S. «И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих перед Богом и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно делам своим»…

Боль

Опять дождик. Старая плотинка, не успев просохнуть после вчерашнего ливня, впитывает новые струи. Чертова слякоть! Хлюпанье под ногами раздражает слух. Вот обидно, вчера только прикрепил новые погоны на рубаху. Теперь их покорежит от влаги и они потеряют весь свой крутой вид.

– Пароль? – доносится из-за двери.

– Замена, сколько ног тебе выдернуть? – почти кричит в закрытую дверь Фикса.

Скрипя, металлическая калитка открывается.

– Как дела, замена?.. в целом?..– переступив порог спрашивает Фикса, умудряясь правой рукой сжимать трудовую Володину руку, а левой стряхивать воду с промокшей фуражки.

– Служу, – отвечает молодой и смеется.

– Замена, я очень злой и голодный, – грубо заявляет дембель.

– Сейчас разогрею фламинго под ананасовым пюре…

– А я еще промок! – почти кричит Фикса, приблизив свое лицо к лицу Вовы.

Последний, растерявшись, переминается с ноги на ногу. Старый мгновение наслаждается сконфуженностью молодого и, по-доброму рассмеявшись, добавляет:

– Служи…

***

Сержант, распевая что-то про "губ твоих холод", вваливается в бойлерную.

– Что, Фикса, скоро задница станет квадратной?

Сергей отрывает глаза от книжки.

– Толстый, ты меня достал.

Андрей хватает книгу и отгибает титульную страницу.

– "За-писки сле-дователя", – по слогам читает он. – Интересная?

– Дерьмо! – отвечает Фикса.

– А Хемингуэя прочел?

– Угу.

– Тоже дерьмо?

– Конечно, только более высокохудожественное, – дембель опять опускает глаза в книгу.

– Я хотел поговорить с тобой. Ты замену свою совсем достал. Фикса.

– Злее будут.

– Дурак ты. Я вот сержант, а такого себе не позволяю. Ты заставлял Вовку выучить наизусть "Старика и море"?

– И что?.. Это же классика, баран. Нобелевская премия. Весь мир читает. Кому будет хуже, если замена этот текст будет наизусть знать?

– Уставы пусть лучше учит. Не забивай ему голову ерундой. Ты только лишнюю боль человеку причиняешь.

Фикса вскочил на ноги и заорал сержанту в лицо:

– Да что ты знаешь о боли? Ты же дальше своего носа не видишь. Тебя только тряпки интересуют, во что бы упрятать свой жирный мамон, когда на ДМБ пойдешь. О чем ты вообще можешь знать?

***

Андрею стало плохо после ужина. Его лицо и без того вечно красное налилось каким-то багровым соком. Он свалился в форме на свою койку и застонал. Через час с трудом перебрался на табурет перед телевизором. Казарма молча смотрела на его муки, не в силах облегчить страдания

– Надо в госпиталь, – компетентно определил Фикса, – замена, кто свободен? Бегом в автопарк за машиной. Или сам дойдешь Андрей?

– Я сам не дойду, – процедил сержант, – Очень живот болит. Вот… А ты, жук упрямый, говорил, мол_: что я не знаю боли

– Это не боль, это неудобная тяжесть в брюхе. Не дрейфь, сейчас подгоним машину, отвезем, кишки тебе прочистят и будешь бегать как новенький. Только не подыхай раньше времени. И хватит тоску нагонять ладно?

***

Сержанта взяли под руки и помогли спуститься к подъезду, где уже стоял, отплевывая едкий дым. старым комдивский "уазик". На казарму снизошел сон, но Фикса не мог найти себе места. Нет, это не было переживание за Андрея. Это была тоска по неосязаемому, нематериальному. Приступ, согнувший сержанта, вдруг неожиданно поразил старого, – а жизнь-то хрупкая штука.

Фикса достал из тумбочки лист бумаги и стержень. Долго смотрел на белый прямоугольник, затем начал чертить фигурки. Неожиданно на листе появилась строчка, написанная неряшливыми, острыми буковками: "Сколько буду я пахнуть ваксой… ". Далее прилепилась вторая строка, еще более безобразная каллиграфически, третья, пятая…

 
Сколько буду я пахнуть ваксой,
День живуч и похож на икоту,
За окном неотмытой кляксой
Продолженье все той же субботы.
Черным рядом стоят столбы,
И безглазые щерят плафоны,
Я иду по проспекту войны,
А на плечи давят погоны…
 

Светало. Фикса подошел к окну, открыл старую скрипучую раму. Свежий ветер приятно дунул в лицо и позвал за собой.