Тогда я был впечатлён этой историей, но сейчас я считаю, что эту теорию в большей степени придумали под влиянием впечатлений, совершив ту ошибку, которая заставляет людей всегда чувствовать уникальность своей эпохи. В периоды полнейшего хаоса легче всего придумывать мифы, которые выделят твоё время из множества эпох (мы даже придумали «современную эру»), но именно эти побуждения делают наше время таким же, как и любое другое. Если вернуться к вопросу об острове, то мы ничего не знаем, причём очень сомнительной сейчас кажется история о сжатии Вселенной – я даже не уверен, что люди так думали в тот самый исторический месяц (если это вообще был месяц – может, это было десятилетие). Единственным, что действительно не вызывает вопросов в своей необъяснимости и загадочности, остаётся гравитация.

Слушая рассказ о нашем острове, я думал о том, что совсем скоро Алан пойдёт домой. Не имея собственной семьи, я в некоторой степени всегда завидовал Алану с его крепким и традиционным домашнем строем, где он рос под чутким присмотром матери, которая с истинно женским упорством фетишизировала основы счастливой ячейки общества и видела в семье целый проект с целями, задачами и бюджетом. Наверное, поэтому он ни разу не слышал ругань родителей. Отец был выходцем из деревни на краю острова, созданной людьми, которые видели в острове возможность вернуться к природным истокам. Получив образование в нашем университете, он завёл в молодости небольшой бизнес по обжарке и продаже кофейных зёрен. Он был одним из немногих, кто отправлялся в опасное путешествие за этими зёрнами вблизи границы – именно там они и произрастали, хотя в прошлую эпоху их здесь никогда не было. Так бизнес отца жил до того момента, когда качество кофе стало измеряться соответствием капиталистическому духу, то есть рекламе. И так как его клиенты привержены тем же спутанным ценностям, что и всё общество, то для них формулировка «делаем качественно» служила гораздо большим критерием хорошего изделия, чем их собственные глаза. В итоге отец перешёл на государственную службу специалистом по надзору за границей – такая работа, по словам матери, должна сохранить его нервы. Хотя после этого его здоровье стало ухудшаться. Мать, в свою очередь, всю жизнь работала преподавателем в учебном заведении для умственно отсталых. Её учениками в основном были дети из «трущоб». Алан любил посещать с матерью их дома с целью узнать об их социальном положении, которое значительно отличалось от его невероятно уютного собственного дома, и потому с детства Алан считал себя счастливчиком судьбы.

Врач всё так же продолжал долгую историю об острове, а мой взгляд уже переместился на граттажный чёрно-белый рисунок, зажатый между книгами в шкафу, с изображением однорукого космонавта. Этот рисунок подарил мне Алан. Он отсылает к примечательному сновидению, которое постоянно являлось Алану в детстве и всегда подогревало во мне какое-то невыразимое чувство, странное оттого, что сон был не моим, но почему-то очень близким моей душе. Именно этот сон впервые натолкнул меня на мысль, что невыразимые формы души имеют вполне стабильную и вещественную природу, которую можно транслировать вовне. В этом сне Алану в разной сюжетной форме являлся однорукий космонавт. Впервые Алан увидел этот сон, когда узнал о различии между «прошлым» и настоящим миром. Лёжа в постели и размышляя о возможных путях, которыми путники прокладывали свой путь в пустыне, ему представилось, что они набрели на заброшенную космическую станцию – как ему было известно от матери, в тот месяц было запущено больше космических ракет, чем за всё время освоения космоса. Практически все страны подключились к изучению неизвестного феномена, поэтому было не так сложно наткнуться на готовую к запуску космическую ракету. Быстро обучившись всем навыкам запуска ракет, путники в составе пяти человек оторвались от Земли и в скором времени уже вращались на орбите. Они думали, что так увидят другие участки Земли и смогут наладить коммуникации, но в какой-то момент произошла авария: видимо, ракета была не готова. В момент взрыва один из космонавтов вышел в открытый космос, и взрывная волна оторвала ему руку, а сам он отлетел по направлению к Земле. Алан часто рисовал этого космонавта, с возрастом находя новые смыслы в отсутствии руки, скафандре и подвешенном состоянии в открытом космосе. Иногда рука олицетворяла жестокую битву, межгалактические войны и взорвавшуюся звезду. Потом оторванная рука стала результатом неудачного эксперимента, в скафандре оказалась женщина, а космос приобрёл второстепенное значение как переходный мостик между сюжетами. К периоду взросления рука стала символом потерянных надежд, на скафандре появилась надпись Space agency MD, а космос стал тем, что находится за тонкой стенкой взорвавшегося корабля. Но на этом воображение не остановилось: последней версией стала мистическая история о самоотрезанной руке как о жертве всему человеческому, скафандр стал обликом некоего сверхъестественного существа, а космос явился живым сознанием, поглощающим тех, кто не смог отделаться от своей материальной природы.

Образ Алана, который я нарисовал для вас жирными мазками, монументом врезался в мою память после всего случившегося, но реальное восприятие Алана не всегда было таким однородным, так, видимо, происходит со всеми людьми, на которых мы фокусируем своё душевное внимание: они превращаются из сгустков материи в сферы, хранящие в себе иллюстрации впечатлений, которые вызывает в нас человек. Впечатления переплетаются по законам нашего, но не его мышления, и так в нашей душе рождается эквивалент человека, который является посредником для общения с реальным Аланом. И этот посредник хранит наши реальные ощущения – он и есть ощущение, с которым мы вновь и вновь воспринимаем привычное лицо и поведение. Детали стираются, мы забываем элементы лица, одежды и поведения, но ощущение более стабильно: оно всегда хранит свою историю; поэтому при встрече на улице старого знакомого, которого мы не узнали, душа в виде впечатления ещё раньше, чем мы вспомним, передаст нам наше отношение к этому человеку и сфокусирует память по направлению к реальному контексту, не где мы встретили человека, а где у нас появилось это ощущение к нему. И мы вдруг вспомним, почему он нам неприятен. Напротив, материальная жизнь человека разделяет его для нас на множество личностей, которые обитают в разных пространствах и принадлежат разным отрезкам времени – они есть сборник фактов, персонажи книги, где автор решил поместить в сознание сумасшедшего множество выдуманных людей, с которыми он якобы общается, но на деле они оказываются одним ощущением отрицания собственных ощущений, отчего люди рациональные так часто впадают в безумие, создавая внутри себя многоликого монстра. Если мы сопоставим всех Аланов с каждым отдельным контекстом, пытаясь отвязаться от своих ощущений, то мы увидим совершенно разных – нет, не людей – существ, которые, словно в ускоренном времени, рождаются и тут же умирают, разлагаются прямо на наших глазах, потому что каждое новое впечатление отбирает у нас характерные черты этого существа, – лишь искусственным усилием (то есть усилием грубого сознания) мы соединяем разных людей в одну личность. Чтобы в разных Аланах узнать одного, не прибегая к нашим ощущениям, мы должны будем провести детективное расследование по сопоставлению разных черт лица, проявляемых в каждое мгновение, и мы не сможем с уверенностью сказать, что мы обнаружили именно того Алана, а не его близнеца или клона – или не нашу иллюзию. И тем более мы не сможем сказать в будущем, что перед нами Алан. Ощущение человека гораздо важнее самого человека, и эволюция Алана происходит во всех людях, которые его знают, и каждый отдельный человек из множества кусочков, разбросанных в пространстве-времени Алана, бесконечно рисует его портрет. Пресловутое искусство «реализма» заставляет нас изучать людей так, как будто мы смотрим на их «объективный» портрет, но более тонкое искусство воспитывает ощущения и заставляет нас задуматься, в каком на самом деле музее мы находимся. Мы бы запутались в изнурительной работе по восприятию разных людей, если бы у нас не было стабильного ощущения – той гравитации, которая узнаёт характерные сгустки материи и притягивает их. Эволюция не позволяет создать двух одинаковых людей, и потому она дала нам ощущения, которые не воспринимают, иначе бы у нас не хватило места в душе, а создают каждого человека, – жизнь живёт, пока она рождает ощущения в каждом другом живом существе. Человек умирает, когда мы просто перестаём его видеть, когда же он умирает по-настоящему, то у нас закрепляется ощущение от цельного восприятия его жизни. Если мы узнаём новый факт из жизни человека, который заставит нас воссоздать новую личность, то этот человек снова оживает, чтобы тут же умереть, но уже другим – не оттого ли люди стараются достичь глубины в своих произведениях, которую можно обновлять бесконечно?

Когда я пытаюсь увести взгляд от созданного мною монумента, мне вспоминается неприглядная деталь моего ощущения к Алану. Я вспоминаю своё детское одеяло цвета бирюзовой морской глади, которое было свидетелем моих детских мук, разрывающих мою душу, потому что в ней поселился дух из иного мира – любовь, которая острым лезвием отделила страсть платоническую от плотской или ощущение от порока. Ощущение Алана рождало во мне чувство близости, но к нему тут же присоединялся порок, отчего я мечтал об Алане и боялся своих мыслей. Моё влечение к Алану не мешало моему влечению к девушкам, скорее оно даже не различало это влечение. Разделяя разных существ, «ощущение» одаривает свежестью восприятия и счастья каждого из них – моё разделение на мужчин и женщин происходит всего лишь от знания порока, который хранится в мужчине, что заставляет меня вести себя с ними определённым образом, и незнания порока, который живёт в женщине, что и формирует другое поведение по отношению к ним. Мечтая о чувственных наслаждениях, моя душа вначале пребывала в области ощущения и потому мечтала о женщине, но чем дальше фантазия уводила меня, тем дальше я уходил от ощущения и тем больше я мечтал об Алане – тем больше я отдавался пороку. Такую работу проделывает каждая душа у каждого живущего человека, и пути здесь вполне определены. Ты можешь разделить порок на две части, выбросив одну, и тогда ты будешь мечтать о женщинах так, как бы ты мечтал о мужчинах. Ты можешь полностью отрицать порок, и тогда он вследствие своей естественной природы, а всё естественное очень живуче, эволюционирует до иных форм и начнёт проявляться в твоей деятельности. Ты можешь поддаться пороку, и тогда исчезнут ощущения. Ты можешь постоянно согласовывать ощущения и порок, но тогда будешь зависим от любви, которая и породила это противоречие. Возможно ли понять порок? Моё влечение впоследствии было забыто, но мысль о нём вернулась ко мне после случившегося.

Со стороны Алан, вероятно, вызывал совсем не те чувства, что были у меня. Иногда я понимал, что такое сочетание бестолковости и оригинальности я не видел ни у кого. Он действительно мог злить своей тупостью, но его уникальный взгляд на вещи заставлял тянуться к нему. По-моему, он и сам осознавал свою никчёмность и потому всеми силами стремился стать лучше, видя только один путь – быть самобытным. Когда ему мешали быть собой по-своему, он сразу вступал в конфликт: обычно спокойный, он неожиданно вскипал, становился безмозглым буйволом или истеричной маленькой девочкой. В период взросления Алан мечтал о разных путях своего развития. Узнав о прошлой эре, он хотел вырваться с острова и изучить всю планету, найти другие участки жизни. Потом он, как и большинство жителей, мечтал построить идеальное общество на острове. Начитавшись утопической литературы, он подумал, что проблема идеального общества всегда была в масштабах реализации проекта: всё выглядело слишком абстрактно. У нас проблема масштаба была решена естественным путём.

В моменты одиночества Алан стремился уйти в пустыню и бродить там, пока последние остатки памяти не исчезнут вместе с ощущением времени. Он часто вспоминал, как в детстве наука тянула его к себе, потому что воображение не стремилось познать истину – оно стремилось её придумать. Он считал, что можно вообразить любую теорию и найти для неё основания. Впоследствии Алан увлёкся более прикладными направлениями познания, потому что в них он мог непосредственно влиять на истину и получать от неё обратную связь. Но ограниченность такого познания быстро надоела ему, потому что воображение не могло найти в этом никакой жизни. Электричество всегда восхищало его, оно увлекало воображение, но бытовые предметы, которые от него зависели, вводили его в тоску. Все эти пути соединились в Алане к моменту его взросления, и он постоянно был вынужден перескакивать с одной концепции на другую, создавая впечатление весьма замкнутого, но любознательного молодого человека с немного диким взглядом. Идея организовать поход за границу пришла к нему в момент глубочайшего кризиса самоопределения: после череды навязчивых стремлений заниматься чем угодно, лишь бы не останавливаться на чём-то одном. Он изучал перемещение муравьёв в муравейнике, взялся за орнитологию, упорно пытался понять теорию относительности и с упоением изучал кулинарные книги.

Но вернёмся к очередной попытке островитян выйти за границу. Примечательно, что в тот день, когда Алан рассказал про свою идею выйти за границу, у нас погиб пожилой пациент, перенёсший инсульт. За этим пациентом я ухаживал в течение месяца и хорошо изучил его, несмотря на то что он не мог сказать ни одного вразумительного слова. Его образ прорывался сквозь личину болезни: сам по себе он вызывал ощущение очень скупого и своенравного человека из-за своего независимого от памяти, впадшего взгляда. Алан увидел бы в этом человеке результаты запущенной слабохарактерности – его всегда выводили из себя люди, которым не была присуща природная щедрость, отчего он был часто чрезмерно любезен с людьми лицемерными, которые в первую очередь учатся изображать щедрость и участие. В тот день он умер из-за ошибки врачей, назначавших несовместимые друг с другом препараты. Но их попытки коммуницировать с ним изначально были похожи на общение тюремщиков с умственно отсталым преступником. Когда меня впервые привели к нему, он был привязан к кровати, так как, по словам врачей, «проявлял агрессию», но за первые два часа нахождения в одной комнате с ним мне удалось добиться взаимопонимания – с моей стороны не было ни капли сочувствия к его изуродованному телу и ни капли жалости к его состоянию, лишь желание общаться с человеком, который по каким-то причинам оказался со мной в одной комнате. По этой причине уход за ним был предоставлен мне, и я начал чувствовать свою прямую ответственность за его жизнь, которая обострила моё восприятие. Потому эта смерть впечатлила меня – я был в ярости.

Мышление, если присмотреться внимательно, работает подобно камере-обскуре: наше сознание представляет из себя тёмную вязкую комнату с маленьким отверстием и лёгкая божественная длань лучиком света передаёт нам очертания внешнего мира, но мы получаем перевёрнутое и неясное изображение и нам приходится очищать поле наших переживаний от неясных образов; хотя чаще мы просто замыкаемся в этих разбросанных картинках, оставляя от них только впечатления, и в конечном счёте мы живём не в своём мышлении, которое, подобно глазу, должно смотреть, чтобы видеть, а в калейдоскопе своих впечатлений, которые превращают наши переживания в густой лес с разнообразными растениями и насекомыми без цвета, запаха, вкуса и материи, но с завидной покорностью нашему самолюбованию.

Как раз эту аналогию вызвало во мне новое впечатление не от смерти, которую я видел множество раз, а от легендарной пропасти между людьми – отчуждённости. Произнося это слово, я одним лишь соприкосновением с ним оказываюсь в той пропахшей лекарствами, опьяняющими своей резкостью, комнате с внутренним ощущением чуждости – будто ты в приёмной дьявола. Бесконечные пузырьки и шприцы, словно сосуды древнего алхимика, окружили умирающего, чтобы придавить душу к телу и не выпускать её, но сами же и послужили разложению этого тела, как и сама палата, разлагающаяся от разнородных запахов. Раньше мне чаще нравилось сочетание таких ароматов из-за создаваемой ими особой атмосферы поклонения человеческому стремлению жить, так же как ладан раскрывает двери храма для поклонения стремлению верить. Но на наше восприятие действует особый закон чувств.

Мы не живём суждениями, мы живём в особом мире чувств, бесконечным потоком поглощающих нашу энергию, которая возобновляется только благодаря страданию, о чём мы можем догадаться по движению наших мыслей, острота которых в большей степени проявляется в моменты глубокого одиночества или потери, когда мы готовы совершать по-настоящему героические действия без всяких задних мыслей, без всяких концепций и планов – напротив, весь хаос этих идей толпами теснит наше мышление в моменты удовольствия, из чего рождается зависть, и мы начинаем считать все получаемые удовольствия частью справедливости за наши предшествующие страдания, но истинная природа чувства заключается в том, что оно не может являться данностью, и потому мы вынуждены постоянно ощущать новые чувства к знакомым местам и людям, к знакомым событиям и мыслям – всё это на самом деле сложно отличимо в нашем мышлении, и иногда мы воспринимаем в человеке больше деталей его привычного пространства, чем мыслей; при этом мы постоянно должны чувствовать и собственное существование, а это сложнее всего, потому что мы не хотим отрекаться от мест, людей, мыслей и событий, потеря которых ведёт и к потере нас самих, нашего тёплого уголка жизни, в который я безуспешно пытался поместить смерть этого человека – со всей своей настойчивостью я хотел сделать её частью своего осознания жизни, но этот духовный пыл возник не благодаря его смерти, а вследствие её непонятности для меня самого и невозможности хоть как-то на неё реагировать, потому что я (если вспомнить свои настоящие чувства) всегда видел перед собой страдания и понимал, что смерть была настоящим подарком для этого человека, однако эта мысль была настолько экзотической для моего мышления, что тогда я пытался переубедить себя, а значит, прийти к выводу, что продолжение страданий было бы лучшим исходом для него, потому что личность этого человека и его страданий склеились в единое целое, а истинное лицо раскрылось, только когда страдание прошло и я начал находить живые чувства по отношению к нему, потому что я уже не видел его страданий. Теперь я нахожу живые чувства и по отношению к Алану.

Была середина дня, когда этот пациент умер.