Первая ядерная

Почему-то из-за леса, именно оттуда, где, я точно знал, простиралось от опушки и дальше, до реки, поле, перепаханное вдоль и поперёк ещё весной, но так ничем к сентябрю и не засеянное, вылупилось, вырвалось, как будто из-под земли багровое свечение мира мёртвых, свечение цвета воспалённой десны. А с неба, ставшего в мгновение отражением ада, спускались угольно-чёрные, казалось, совсем не отражающие свет сигарообразные объекты. Они медленно, задницей вниз, планировали вниз, клыком вершины грозя серым низким облакам, подсеченным снизу болезненно красным, предвечернего осеннего неба.

Конечно, это было ни какое-то там непонятное НЛО, а были это наши родные баллистические ракеты – кошмар, рождённый желанием жить, – невероятно огромные, неизвестной широким слоям населения модели, шедшие на посадку (?), периодически стреляющие по земляной каше струями голубоватого пламени.

Мой дом стоял на окраине города, практически на границе, отделяющей искусственную среду обитания человека от природы, тоже этим же человеком изрядно загаженной. Суббота. Я по-холостятски обедал, сидел на кухне за обеденным столом, и уже хотел опрокинуть в себя законные выходные сто грамм, когда за горизонтом загудело неведомым огнём, а с неба начали падать зёрна смерти.

Я имел право на отдых, мне сорок лет, особенно ничем в выходные я не занят, а мотор стучит, тело требует активных действий. Ну, не по улицам же мне бегать, приключений искать. Обычно с друзьями я устраивал, через выходные, застолье у себя дома, но сегодня никто не смог мне составить компанию вкусно поесть – закуску сам всегда готовлю, люблю готовить, – сладко попить, вот и пришлось одному принимать удар по печени. А тут такое. Тут уже не до супа и водки, тут надо что-то срочно делать.

У меня на кухне обычно почти круглосуточно играет радио, по радио ничего такого не сообщали. Я переместился в комнату, включил телевизор – там тоже молчок, идёт обычная развлекательная мура субботняя – сто раз пересмотренные советские фильмы, ток-шоу, детективные сериалы – и никаких экстренных сообщений. А на душе тревожно. Даже мутит и крутит – это, наверное, от того, что сообщений нет. Ракеты, по моему разумению, совершили посадку за лесом и, как только я их перестал видеть, и родился низкий гул, отчего на душе стало совсем тяжело.

Ждать, что будет дальше, я не стал – невозможно ждать, нестерпимо, – оделся, вышел на улицу. На улице было не совсем уж безлюдно, но не так как обычно бывает в это время по субботам. Я заметил ещё нескольких таких же, как и я, вышедших, чтобы узнать, что происходит. Настороженные лица, люди пугливо озираются по сторонам, ждут, что вот-вот к ним кто-нибудь подойдёт и всё объяснит, успокоит. Некоторые, которые мне встретились по пути, глупо мне улыбнулись. Нет, товарищи, я и сам ни черта не знаю, нечего мне улыбаться. Правда, были обычные прохожие – мамочки с детьми, мужики, спешащие в магазин, чтобы начать или продолжить, подростки. Их было мало, остальных будто корова языком. Если бы я сам не видел эти чёрные ракеты, то гул можно было принять за раскаты далёкого грома, и тогда можно было успокоиться версией того, что люди испугались приближающегося проливного дождя. И небо сурово нахмурилось курчавыми бровями пепельных туч, и порывы холодного, и влажного ветра ничего, кроме внезапной непогоды, бури, не обещали. Правда, вместе с ветром в наш микрорайон приполз запах – металлический, липкий, мазутный и, как ни странно, коричный.

Про дождь или бурю – это я себя, конечно, так успокаивал. Не хотелось верить в худшее, мозг отказывался воспринимать угрозу, а душа ныла больным зубом. Идти одному через лес, смотреть, куда приземлились ракеты, просто не имело смысла – кто знает, что это было на самом деле, а вдруг заражение, вероятность подрыва – могло грохнуть так, что не только лес накроет, но и от нашего микрорайона мало что останется. И пока я так думал, что мне делать, завыла сирена воздушной тревоги. Причём её вой накатывал волнами откуда-то издалека, из глубины кварталов старого города, распускался рыхлым цветком тревоги прямо над моей головой, по пути к нам теряя в громкости, но не в истерии, которая впитывалась тебе в кровь, разносилась по телу, заполняла гнилой водой страха, безумия, паники вены и артерии.

Не знаю зачем, но я сел в свою машину и погнал, не соблюдая скоростного режима, наплевав на камеры регистраторов, к себе на работу – в НИИ закрытого типа, работающего на оборонку. По профессии я химик-органик, вот и трудился на благо Родины, по мере сил, способствуя созданию всякого рода крайне ядовитых боевых бяк. Видно, плохо я работал, если наши разработки не остановили супостата от нападения на страну. Я ехал на работу и не знал, чего я хотел, чего я там вообще забыл. Наверное, надеялся, что там мне всё объяснят, расскажут про ошибку – и всё будет как прежде.

Здание моего института светилось как ёлка под новый год, там словно что-то праздновали. В этом, ставшим похожим на сияющий куб детской игрушки, доме военной науки мелькали тени – чёрные человечки бегали по лестницам, а некоторые из них высовывали головы в окна, смотрели на небо. Это были мои сослуживцы, которые, как и я, влекомые неведомым зовом, примчались в институт в свой выходной день. Кинув знакомым охранникам стандартное «здравствуйте» – сегодня дежурила тройка, где старший был Влас (он ещё постоянно подмигивал – тик, наследство боевого прошлого, наверное), имена остальных не знал, шире меня в плечах в два раза, а лица как у учеников музыкальной школы, – отбил пропуск и, минуя услуги лифта, по лестнице на второй этаж, к себе в лабораторию.

Все в сборе – две лаборантки, красотки наши тридцатилетние милфастые, замужем и, кажется, обе счастливы в браке – Галя и Валя; зав. лаборатории, Семён Игоревич, наше местечковое светило – без шуток, дядька на 15 лет старше меня, а подтянут, всегда свеж, молодой блеск в глазах, ни секунды в покое; мой напарник, коллега, старший научный сотрудник, как и я, Дубов Андрей; младший научный сотрудник – Киреева Оксана, одного со мной возраста, не замужем, тётка тёткой, хотя и следила за собой, молодилась, но то причесаться забудет, то накраситься, растеряха по жизни, но на работе концентрировалась, собиралась, молодчинка.

– Привет, други! – выдал я своё фирменное – на меня покосились, но никто не ответил.

– Так, я смотрю, все в сборе, – продолжил я. Все были не только в сборе, а ещё и заняты: суетились, записывали что-то в журналы, не мигая, что-то высматривали на экранах компьютеров и приборов… На меня вообще перестали, как мне показалось, обращать внимание. – Дубов, а что происходит? – обратился я к тому, кто был мне ближе из них.

 Ответил мне не мой приятель, а мой начальник:

– Не суетись Гриша. Пришёл, и молодец.

– Пришёл… А вот зачем вы сюда пришли? Вызвали? – я спросил то, что меня интересовало больше всего.

– По зову сердца, – подойдя ко мне, пожав мне руку, объяснил Андрей.

– А ты-то сам зачем здесь? – поинтересовалась Валя.

 Резонный вопрос. Действительно – а зачем?

– Семён Игоревич, что надо делать? – Я внутренне подобрался и задал тот вопрос, с которого следовало начать.

– Пока ничего. Руководство института на месте, ждём их распоряжений.

 Я пожал плечами и ещё раз посмотрел на своих коллег. Наши женщины продолжали разводить кипучую, но, как по мне, довольно бессмысленную пока – как сказал Семён Игоревич, – деятельность, снимали показания хроматографической колонки – доделывали вчерашнюю работу. Начальник что-то писал, а вот Дубов копошился у кофе-машины… Ну, я присоединился к Дубову. Налив себе чашку чёрного кофе, спросил:

– Что думаете?

– Чего здесь думать. Пиздец, – грубо, но по делу высказался Дубов. – Я своих уже из города отправил.

– М-да, правильно. А вы чего не уехали? – обратился я к милфам.

– Ой, Гриша, не нагнетай, – сморщив носик пуговку, как откусив лимон, сказала Галя.

И здесь я вспомнил фильмы из моего детства. Названий их я не помню, но помню, что таких, с подобных сюжетом было несколько. В них красочно описывалась ситуация, когда на планете в результате эпичного «БАБАХА!» в живых оставались несколько особей женского пола и пара мужиков – не из самых лучших. Ну, а дальше вариантов было немного. Женщины и мужчины из разных социальных слоёв общества находили друг друга. Ещё был вариант с островом – та же история, но с вариациями декораций. В общем, посмотрел я на наших дорогих милфочек, и захотелось мне со страшной силой предложить им провести с пользой последние часы, что, возможно, нам остались. Конечно же, они бы меня не поняли – вероятно, они вообще не представляли серьёзности положения, не то что пройдоха Дубов, – но это так, мысли – навеянные ситуацией, парадокс родом из детства.

Раздался звонок – трель внутреннего телефона. Звонили шефу, как понимаю, из администрации. Хмуро погукав в трубку, наше светило бодрым сайгаком ускакал на ковёр.

– Оксана, да бросай ты пахоту. Всё равно уже всё, – обратился к нашей трудоголичке Дубов.

– Да? – откликнулась она, словно со сна.

– Оставь, – сказал я. – Так легче переносить…

 Чего «переносить» я объяснить не успел. Здание нашего института, построенное ещё в 50-х годах двадцатого века, кирпичное, семиэтажное, с трёхметровыми потолками вздрогнуло, как от пинка под жопу. Меня и остальных аж вверх подбросило. Свет замигал жёлтым подслеповатым оком, в которое попала горсть песка, где-то, посыпавшись, зазвенели стёкла, – у нас в рамах стёкла лишь нервно задребезжали, а у соседей не выдержали, облегчённо лишившись напряжения, лопнули, осыпались осколками старого мира, чтобы родить щербатые пасти проёмов нового времени – конца времени.

Началось – это сразу стало понятно всем, даже Оксане. И как мы все, работники института, повинуясь какому-то непонятному зову ломанулись с разных концов города сюда, теперь также дружно побежали из кабинетов и лабораторий тараканами, но не на улицу, а в подвал.

Там, в подвале, у нас с незапамятных времён стояли такие железные ящики, которые у нас называли «гробами». Гробы – это были, конечно, никакие не гробы, а экспериментальные средства индивидуальной защиты – капсулы сохранения жизни в первые часы Армагеддона. В них можно было пережить бушующее пламя почти любых ядерных атак. Для кого их делали изначально, непонятно, но в итоге они оказались у нас – в подвале института. Гробы поселились в нашем подвале много лет назад и были наследием ушедшей в учебники истории холодной войны. Зачем их решили сохранить, да ещё и у нас, этого никто не знал, не помнил. Выбросить жалко, а по назначению использовать вроде бы незачем. Артефакт. Вот сейчас эти артефакты и пригодились, когда страна пожелала вернуться к своему прошлому имперскому величию. Гробы дождались своих первых постояльцев.

Всего два десятка ящиков, и мы первые, кто до них добрался – наша лаборатория располагалась очень удобно, от неё было ближе всего к лестнице, ведущей в подвал, – но за нами, по лестнице уже топали десятки ног претендентов на убежище. В нашем институте дураков не держали, соображали сотрудники быстро. Ни слова друг другу не говоря, – а к чему теперь разговоры? – мы выбрали себе гробы, со скрипом открыли крышки… На меня дыхнуло холодной сыростью, затхлостью, а ещё – йодным запахом морского дна. Так, у этого громоздкого агрегата прошлого века должно было быть автономное питание, иначе от него мало толку. Только вот не разрядились бы батареи. Но гробы содержали в порядке, обслуживали регулярно – у нас в этом всегда поддерживали порядок – любое, даже не используемое в работе, оборудование ставили на регулярное профилактическое обслуживание.

Ага, вот тумблер, он включает питание. Я щёлкнул им, и внутренний объём моей тесной железной могилы посветлел. Дрогнув изнутри холодным голубоватым светом, наполнившись глубоким нездешним смыслом, гроб приглашал зайти в него, лечь в него – и обо всём забыть. Я увидел серые, гладкие подушечки, на вид мягкие, выстраивающие ложе, повторяющее очертание человеческого тела. С внутренней стороны крышки зажегся экран, по которому побежали колонки цифр – данные окружающей среды и показатели внутренней – время, температура, объём, радиационный фон, влажность, уровень кислорода и углекислого газа, концентрация различных веществ и соединений. Ок. Я залез в гроб, закрылся. Как только крышка встала на место, подсветка стала мягче, уютней, словно лишнюю резкость света всосали стенки.

Лежать было удобно, даже неприятные запахи, кажется, сбежали на второй план, забились, как клопы, в складки, загнанные системой климат-контроля. Я оказался полностью изолирован от внешнего мира.

Не знаю точно через какое время – я когда залез, как-то не отметил, нет цифры-то я видел, а вот в мозгу как-то не отложилось ничего, – но, как показалось, очень быстро время стало для меня лакричной жвачкой, киселём, в котором я барахтался, не находя опоры для разума. И вот через десять минут – так мне часы, встроенные в крышку, подсказывали, – а может через десять столетий что-то сдвинулось. Данные по экрану побежали быстрее, заволновались, стали расти, а потом он очень-очень ярко вспыхнул искрой и погас. Одновременно меня перевернуло набок: ну, то есть, не меня, а ящик. Что-то или кто-то чудовищно сильный рывком поднял гроб, повернул и несколько раз подвинул – во всяком случае, у меня создалось такое впечатление, что гроб подбросили, а потом ещё и по крышке ударили, как молотом. Я немного подождал и, почувствовав, что становится трудно дышать, решил выбираться.

Нажал я на продолговатую кнопку-клавишу на крышке с мерцающей надписью «выход», которая должна была мне открыть путь к свободе, но тщетно… Сколько я не жал на кнопку, а потом ни толкал, ни барабанил по крышке кулаками, она не поддавалась. Я оказался замурованным в своём собственном, индивидуальном чудо-убежище. Мысли путались, думать становилось не просто трудно – невозможно. Я чувствовал, как мои глаза пучило, а лёгкие красным драконом распирало и выжигало удушье. Ещё пара вдохов, ещё один, ещё… Шум в ушах, нестерпимая мука, тело скрутили кольца конвульсий, и ко мне идёт обезболивающая, крадущая, благословенная, вечная тьма. Моё спасение, моя капсула-оберег, мой новый дом – мой гроб.