Существует великий европейский миф о прелюбодеянии: Роман о Тристане и Изольде. В крайнем нестроении наших нравов, в смятении морального и аморального, в них существующего в самые чистые мгновения драмы, получается, что мы видим филигранно прозрачной эту мифическую форму. Насколько прост великий образ, как своего рода первоначальный тип наших наиболее сложных терзаний.
И подобно тому, как для удаления путаниц из нашего языка, у поэтов принято обращаться к далекому происхождению слов, то есть к вещи или поступку, которые, как считается, они обозначали изначально, я желал бы соотнести с данным мифом и определенные смятения наших нравов. Этимология страстей, разочаровывающая меньше, нежели этимология слов, поскольку пребывает в нашем существовании, – и отнюдь не в области гипотетического знания, – тому прямое подтверждение.
Но, во-первых, скажут, точно ли Роман о Тристане являлся мифом? И в этом случае не разрушается ли его очарование попыткой его анализа?
Мы больше не склонны полагать, что миф предстает синонимом ирреального или иллюзии. Слишком много мифов среди нас проявляют слишком неоспоримую силу. Но злоупотребление словом обязывает его пересмотреть.
В общем можно сказать, что миф представляется историей, простой и поразительной символическая сказкой, подытоживающей бесконечное количество более или менее схожих ситуаций. Одним взглядом миф позволяет уловить некоторые типы постоянных отношений, освободив их от наслоений повседневных видимостей.
В более узком смысле мифы передают правила поведения того или иного социального или религиозного сообщества. Значит, они проистекают от священного элемента, вокруг которого образуется сообщество (символические повествования о жизни и смерти богов, легенды, объясняющие жертвоприношения или происхождение табу и пр.). Часто отмечалось: у мифа нет автора. Его возникновение должно оставаться темным. И сам его смысл отчасти таков. Он предстает как совершенно анонимное выражение коллективных, а точнее общих реальностей. Вот почему произведение искусства, – поэма, сказка или роман, – коренным образом отличается от мифа. Его ценность зависит лишь от дарования его создателя. В нем важно то, что не имеет значения в отношении мифа: его «красота» или его «правдоподобие» и все его качества, присущие успешности (оригинальность, мастерство, стиль и пр.).
Но наиболее глубинный характер мифа – это власть, которую он получает над нами без нашего ведома. И поскольку история, событие или даже личность становятся мифами, постольку в этом заключено господство, которым они воздействуют на нас и независимо от нас. Произведение искусство, как таковое, собственно говоря, не обладает властью принуждения над публикой. Каким бы прекрасным оно ни было, его всегда можно критиковать или воспринимать его, исходя из индивидуальных доводов. Совсем иначе обстоит дело с мифом: его констатация обезоруживает любую критику, приводит к безмолвию рассудок или, по крайней мере, делает его бесполезным.
Итак, я предлагаю рассмотреть Тристана отнюдь не как литературное сочинение, но как тип отношений мужчины и женщины в данном историческом сообществе: социальной элите, куртуазном обществе, проникнутом рыцарством XII-го и XIII-го столетий. Эта сообщество, по правде сказать, растворилось с течением времени. Однако его законы по-прежнему действуют в нас тайным и рассеянным образом. Оскверненные и отвергнутые нашими официальными кодексами они стали настолько более обязывающими, насколько обладают властью лишь над нашими мечтами.
Многие черты легенды о Тристане относятся к тем, которые указывают на миф. И прежде всего, тот факт, что автор предположительно был один и только один, нам совершенно неизвестен. Оставшиеся у нас пять оригинальных версий являются художественными переделками архетипа, от которого не удалось найти и малейшего следа.
Другой мифический аспект легенды о Тристане – это используемый ей священный элемент (Приложение 1). Воздействие и последствия, осуществлявшиеся ей на слушателя, в определенной степени зависят (что нам придется уточнить) от свода правил и церемоний, которые не что иное, как обычаи средневекового рыцарства. Однако рыцарские «ордена» часть назывались «религиями». Шастеллен, летописец Бургундии, подобным образом называет Орден золотого руна (последний по времени), и говорит о нем, как о священной мистерии в век, когда рыцарство уже представлялось только пережитком (Приложение 2).
Наконец, сама природа тьмы, которую мы обнаруживаем в легенде, обозначает ее глубинное родство с мифом. Темнота мифа в целом не заключается в его форме выражения (здесь тогда бы имел место язык поэмы: впрочем, известно, что он из наиболее простых идиом). Легенда связана, с одной стороны, с тайной своего происхождения, а с другой стороны – с жизненной значимостью фактов, символизируемых мифом. Если бы эти факты не являлись темными, или если бы не было никакого интереса в затемнении их происхождения и их масштабов в целях уклонения от критики. Можно было бы довольствоваться законом, трактатом о морали или даже рассказом, играющим роль мнемонического обобщения. Мифа не существует до тех пор, пока нам необходимо придерживаться очевидностей, выражая их явным или прямым путем. Напротив, миф предстает лишь тогда, когда оказалось бы опасным или невозможным признаться в ряде социальных или религиозных деяний, или эмоциональных отношениях, которые, тем не менее, желательно сохранить, или которые невозможно уничтожить. Мы больше не нуждаемся в мифах, например, для выражения истин науки: мы в действительности их рассматриваем совершенно «профаническим» способом, а посему они обладают всем, что необходимо для индивидуальной критики. Но мы нуждаемся в мифе для выражения темного и постыдного факта того, что страсть связана со смертью, и что она влечет за собой разрушение для тех, кто ей предается со всеми своими силами. Вот почему мы желаем спасти эту страсть, и мы лелеем несчастье, хотя наша официальная мораль и наш рассудок их осуждают. Тем самым сумрак мифа дает нам возможность вместить его потаенное содержание и насладиться им в воображении, все же, не осознавая его достаточно четко, чтобы вспыхнуло противоречие. Таким образом, некоторые человеческие реалии, ощущаемые или предчувствуемые нами в качестве фундаментальных, остаются защищенными от критики. Миф выражает эти реалии в той мере, в какой требует наш инстинкт, но он их также скрывает, когда им угрожает великий день разума[2].
Неизвестного или мало известного происхождения, – изначально священного характера, – скрывающий выражаемую им тайну, обладал ли мифический роман о Тристане в той же самой степени обязательными качествами подлинного мифа? От этого вопроса невозможно уклониться. Он нас приводит к сердцу проблемы и ее актуальности.
Уточним, что рыцарские правила, прекрасно и много игравшие в XIII-м столетии роль абсолютного принуждения, выступают в романе только в качестве мифического препятствия и ритуальных фигур риторики. Без них сказка не нашла бы для себя оправданий, а тем более не смогла бы бесспорно навязывать себя слушателям. Необходимо отметить, что эти общественные «церемонии» суть средства принятия антисоциального содержания, коим является страсть. Слово «содержание» получает здесь всю свою силу: страсть Тристана и Изольды буквально «содержится» в рыцарских правилах. Только при том условии, что смогла бы выражать себя в полумраке мифа. Ибо как страсть, жаждущая Ночи и торжествующая в преображающей Смерти, она представляет для всякого Общества чудовищно непереносимую угрозу. Значит, необходимо, чтобы составленные сообщества имели бы возможность противопоставить ей свою плотно отстроенную структуру, чтобы она, выйдя наружу, не нанесла худшего ущерба.
Если впоследствии социальная связь ослабнет или распадется сообщество, миф перестанет быть мифом в строгом смысле слова. Но то, что он потеряет в принуждающей силе и средствах общения в прикрытой и допустимой форме, он обретет в подпольном влиянии и анархическом исступлении. По мере того, как рыцарство, даже в своей профанированной форме знания жизни, – обычаев, которые должно соблюдать, чтобы оставаться благородным человеком, – утратит свои последние добродетели; страсть, «содержащаяся» в первоначальном мифе, распространится в повседневном жизни, вторгнется в подсознание, вызовет новые принуждения, изобретя их по своей необходимости… Ведь мы увидим, что не только естество общества, но и сам пыл темной страсти требует сокровенного признания.
В строгом смысле слова сам миф сложился к XII-му столетию, то есть в период, когда элиты предпринимали могущественные усилия по установлению социального и морального порядка. Речь шла именно о «сдерживании» вспышек разрушительного инстинкта; ведь религия, нападая на него, раздражала его. Летописцы, проповеди и сатиры этого столетия раскрывают нам, что оно познало уже первый «кризис брака». Последний вызвал резкую реакцию. Тем самым успех Романа о Тристане состоял в том, чтобы упорядочить страсть в рамках, когда она смогла бы выразиться в символическом удовлетворении (так Церковь «включала» язычество в свои обряды).
Но если эти рамки исчезнут, то страсть не перестанет существовать. Она всегда столь же опасна для общественной жизни. Она всегда стремится вызвать со стороны общество наведение полноценного порядка. Отсюда историческое постоянство отнюдь не мифа в его первоначальной форме, но мифического требования
О проекте
О подписке