Отзывы на книги автора «Давид Гроссман»

Почему я обращал особое внимание в книге на вопросительные предложения? Многозначительное послесловие автора к русскому читателю имеет аналогии для других иностранных читателей этой книги? Что меня заставляло страдать во время чтения книги? Как так получается, что трагедия комика наиболее необратима? Зачем именно еврейская проза после прочтения оставляет во мне неизгладимые следы? И какая проза их сотрёт? Сколько таких книг у Давида Гроссмана? И каждая так же бьёт в яблочко? Вся израильская проза об этом? Вся национальная литература – сплошной беспросветный Холокост? И «Русский роман» Меира Шалева – тоже об этом? Неужели я обо всём этом догадывался, когда брал в руки книгу автора «Бывают дети-зигзаги»? Насколько происходящее у них там рассказывает мне о происходящем у нас здесь? Когда это всё началось?

Что я могу спросить о сюжете? Как Гроссман уместил в одном стендап-номере трагедию человека-семьи-страны? А помните советский фильм о трагической жизни клоуна? Напрашивается множество параллелей, не правда ли? То, что комик говорит со сцены и зритель слышит в зале – это не одно и то же? Для чего Довале в детстве ходит на руках? Это же иносказание? Сам стендап в книге – это интерактив не только со зрителями-персонажами, но и читателями? Я ведь тоже мог бросить книгу и покинуть выступление? Это ведь характерный треугольник: хроникёр-Довале-Пиц? Что осталось за рамками рассказанной истории? Где воспоминания коротышки? Что произошло с героями романа после концерта? Почему жанр стендапа, который неприятен и мне и писателю, выстреливает в книге? Разве история подростка (об этом автор рассказывает в послесловии к русским читателям), которому не сказали кто из его родителей умер – самое главное в книге?

Персонажи книги – они кто? Довале – тот, кто наступил на горло собственной песне, а в последнем стендапе убрал ногу с горла этой песни? Хроникёр – отпустивший чужим горем горе своё? Пиц – проживает чужую трагедию жизни? Зачем? Зачем, ну зачем сержант рассказывает странные анекдоты ребёнку, которого необратимо через четыре часа раздавит горем? И почему всё же эти анекдоты облегчают груз инфернальных страданий? Отец Довале – трагический деспот-аскет? Мама Довале – девочка, которую выкинули из вагона поляки во время Холокоста? Как умерла мама Довале? Зачем я этого не знаю? Кто эти зрители в зале? Почему Пиц и хроникёр досидели до конца во время «самоубийства» стендапера на сцене? Что в них заставляло их оставаться в зале?

Сколько в книге рассказано анекдотов? И правда – про улитку, которую избили две черепахи - единственно из них смешной? Или это у меня такое своеобразное чувство юмора? Зачем мне словарь еврейского сленга? И как мне теперь с ним жить? Сам роман, авторское послесловие, словарь еврейского сленга – только для меня единое и неделимое целое? Почему я это буду читать дальше?

"Любовь - то, что ты для меня нож, которым я копаюсь в себе."
Кафка "Письма к Милене"

Давид Гроссман непростой автор, и нет, с Кафкой он у меня не ассоциируется. Если искать соответствий - то скорее прустовская самоуглубленность в соединении с достоевским надрывным трагизмом. И я люблю Гроссмана, но одновременно читать его мука, именно в силу этой вот страсти к расковыриванию душевных ран с вываливанием на читателя их неудобного содержимого.

Роман, в заглавие которого вынесен перифраз из кафкианского письма к Милене Есенской, можно воспринять как любовный: встречаются два человека, у обоих семьи, он моложе, она старше,  он принимается писать ей. Нет, не в сети. самыми настоящими бумажными письмами с конвертами и почтовыми марками. Писать, рассказывая, как она прекрасна, сколько в ней тихой неосознанной прелести и грации, какое немыслимое счастье стать ее рыцарем.

Всякая женщина, какой доводилось быть объектом интереса сетевого донжуана, имеет приблизительное представление о дифирамбах конфетно-букетного периода подобного романа. Он ведь не в подарках заключается, а именно в таком куртуазном ухаживании, когда объект возводится на пьедестал, и внезапно, в этой затурканной своей жизни, начинает ощущать себя звездой, королевой, святой - всеми вместе.

Вот она бывшая обычной теткой, вряд ли кому интересной,  становится средоточием чьей-то вселенной. О ней думают последнюю мысль, засыпая и первую после пробуждения. Подсаживают на иглу рыцарского поклонения, которое, осторожно - вызывает зависимость. Она может думать: "Что с того, зато я впервые за  многие годы ощутила себя по-настоящему живой". Но с того многое, коготок увяз - всей птичке пропасть.

А с пойманной птицей можно разные вещи сделать: зажарить на вертеле, читай - использовать для необременительного секса, посадить в клетку - сделать долгоиграющей любовницей, набить чучело - самый трудоемкий, но и самый изощренный путь, когда другой человек становится вместилищем  для твоих душевных помоев. Как психоаналитик, которому не нужно платить. С той разницей, что невольная исповедница не имеет профессиональных навыков психологической защиты от медленного яда откровений.

На самом деле, это лишь  один из аспектов многообразного смыслового наполнения книги. "Будь ножом моим", как все. что пишет Гроссман, сложная плетенка из образов, обстоятельств, поступков, характеров, мотиваций. Мириам (учительница, замужем, ребенок-инвалид) не устоявшая перед соблазном отогреться ненадолго у костра, разведенного для нее заботливым незнакомцем - эта Мириам, с ее непростым прошлым, теперь живущая в аду, далеко не мышка серая-несмелая. И когда завершится часть Яира, такая же раздутая, как его эго, страницы ее записок окажутся  режущим по живому ножом для читателя.

Очень хорошая книга об объекте, превращенном в инструмент, сыре в мышеловке и о том, что "ах, обмануть меня не трудно..." О том, что оставаться собой предпочтительнее, чем становиться чьим-то ножом.

Очень сложно устроенная книга. Она состоит из 4х частей, которые объединены одним персонажем - писателем. В первой части ("Момик") он ребенок, борющийся с призраками периода Холокоста у своих родителей и окружения. При этом ребенок пытается понять, что же такое "Нацистский зверь", что было "Там" и многое другое. В итоге его тоже поражает болезнь, которая свойственна людям, пережившим лагеря: страх, кошмары, нервозность. И именно в этой части Момик находит свое призвание - литература. Следующие две части представляют собой достаточно сложное переплетение жизни этого писателя (от лица которого ведется повествования), его произведений и, самое главное, процесса Творчества. Во второй части ("Бруно") практически мистическое и философское повествование, в котором наряду с окружением Момика (уже взрослого) присутствует персонаж Море, который (точнее, которая) ведет себя схожим образом с женщинами Момика. Эту часть было достаточно трудно читать, она весьма запутанная, смутная, но определенная идея (что нельзя решать за всех людей и вершить их судьбы в соответствии со своими собственными представлениями, какими бы правильными они не представлялись) в ней есть. Следующая часть ("Вассерман") оказывается с еще бОльшим количеством переплетений: помимо творчества самого писателя, там происходит параллельно творчество его персонажа и дедушки Аншела Вассермана. В рассказе Вассермана, писателя, присутствует и его персонажи, и люди, которые были совсем не персонажами, а окружением Момика в детстве. В этой части очень много рассуждений, в большей степени связанных с Холокостом, со свободой выбора, ответственностью и опять же темой "права имеющих", то есть экзистенциальные вопросы. Эта часть, наверное, самая интересная.
Последняя часть ( "Полная энциклопедия жизни Казика") понравилась меньше всего. Она представляет собой своеобразный словарь, в котором все статьи каким-то образом связаны с рассказом Аншела Вассермана и жизнью Момика. Плюс статьи, связанные с теми же экзистенциальными проблемами. Это читать было малоинтересно, так как уже было ощущение, что рассказа Вассермана и вообще всей книги достаточно, а это навязчево и излишне.
В итоге: достаточно интересный опыт, очень занимательное с точки зрение построения произведение, интересные (для меня по крайней мере) темы (Холокост, Израиль, свобода, выбор, ответственность), но при этом иногда скучно, иногда слишком много мистицизма, иногда наигранно.

И в номинации самая раздражающая и еле дочитанная книга побеждает «Будь мне ножом» Давида Гроссмана.

История о том, как один мужчина случайно увидел в толпе женщину, и так она его зацепила, что он решил завалить ее письмами.

Я уже читала романы в письмах и мне нравится такой стиль. Но здесь читать было не интересно.
Главный герой Яир вообще мне не близок и не понятен. Он женат, у него маленький сын и в семье все хорошо, с женой любовь и понимание. Но зачем тогда писать другой женщине? Тем более замужней…Две трети книги идут только письма Яира, в которых он пишет Мирьям о своей жизни. Пишет он обо всем, и о травмах детства, об эротических фантазиях, связанных с Мирьям, об изменах жене, о мечте побегать по улице голым. Было трудно разобраться в этом бесконечном потоке его размышлений, порой вообще каких-то бессвязных. (определенно мне напомнило это одного автора от которого я тоже так раздражалась из-за книги «В каждом молчании своя истерика»).

Но в последней трети книги идет уже история Мирьям, да ее зацепили его письма. Она начинает вести дневник, постоянно перечитывает письма Яира. Но она тоже любит своего мужа и сына.

И как итог вообще не понятно для чего Яир начал всю эту галиматью с письмами. Ведь никто не собирался уходить из семьи. Зачем нужен был этот мыльный письменный роман. Способ излить душу, выговориться на бумаге или что хотел показать автор? А конец книги вообще печальный, обрывается внезапно и такое уже полнейшее разочарование и сожаление о потерянном времени.

Извиняюсь, в моем отзыве будет много букв. Большая книга - большой отзыв.
Наверное, в первую очередь, стоит отметить, что тема этой книги - последствия Холокоста. Сама тема очень сложная и не каждый за такую книгу возьмется. В частности, я бы и не взялась, кабы не начиталась отзывов о ее глубине, многослойности и о присутствии в ней магического реализма.
И опять же отмечу, что эта книга (я могу только предполагать, так как не фанат подобной тематики) - далеко не самая тяжелая из числа подобных. Спасибо автору - он не манипулирует данной темой и не принуждает читателя к единению с носовым платком. (Лично я прям вот разрыдалась только на одном моменте из книги - а я очень чувствительный человек. С другой стороны, глаза во время чтения частенько бывали на мокром месте - что правда, то правда). В общем, если вы боитесь браться за книгу из-за ее темы - то не бойтесь.
Теперь непосредственно к моим впечатлениям.
Я поставила пятерку за те части книги, которые мне очень понравились и за то общее впечатление, которое она на меня произвела (я б сказала, даже потрясение).
Однако, в книге есть и минусы. И наипервейший минус (лично для меня) - это ее затянутость.
Книга состоит из четырех отдельных частей (понятное дело, связанных между собой). Отдадим должное автору: каждая часть написана в своем стиле, с разными интонациями.
И вот перевалив за середину третьей части, я поняла, что началось что-то очень интересное (интересные мысли, твердая философия, сам сюжет) - но прочитанный объем уже настолько вымотал, что не осталось сил вникать. А вникнуть было во что.
Опять же, лично у меня вызвала много вопросов вторая часть, повествующая нам о Бруно Шульце. Часть, во многом напоминающая поток сознания, что несколько увеличивало сопротивление моего мозга к ее освоению. И, самое главное, я не совсем поняла - к чему все это было. Да, завершается этот текст определенной философской концепцией - но она показалась мне несколько натянутой что ли. Не было каких-то новых или просто интересных мыслей, выводов. И в голове возник вопрос: я почти двести страниц плавала вместе с Шульцем и рыбками - а что я получила в итоге? (хотя, может, стоит через какое-то время вновь совершить заплыв, может я просто не въехала с первого раза).
Что еще меня смутило в этой второй части - это какое-то уж излишнее восхваление персонажа Бруно. Нет, при всем моем уважении к памяти господина Шульца (и я понимаю, насколько он сейчас популярен и важен и прочее), но, на мой вкус, как-то уж слишком нарочито автор его возвеличивал - чуть ли не поднял до уровня пророка.
С минусами вроде все.
Плюсов несоизмеримо больше: многослойность, масштабность произведения; россыпь интереснейших персонажей; много глубоких, нестандартных мыслей, обширная (порой сбивающая с ног фантазия автора).
Книга написана в жанре магического реализма (как мне показалось, периодически перетекающего в сюрреализм) - и очень часто повествование балансирует на грани реальности и фантазии. (Повествование, а за ним и сами герои).
У Давида Гроссмана стоит поучиться тому, как создавать множество второстепенных персонажей. И не просто умело одаривать всякого персонажа своей изюминкой. Но еще и (посредством небольшого объема текста, выделенного на каждого героя) наделять их и прошлым, и противоречивым настоящим, и устремлениями, и ценностями. А главное - заставить тебя во все это поверить.
Большинство второстепенных (и один главный) персонажей книги - сумасшедшие люди. Их сумасшествие, собственно, является следствием пережитых ужасов. Но при этом автор изобразил нарушения в их психике в виде их приверженности какому-либо направлению искусства (науки). И обозвал их к тому же деятелями искусства. И вот ты читаешь и потихоньку как-то проникаешься их идеями. И вот они уже в твоих глазах не сумасшедшие - а просто люди, немного воспарившие над реальным миром. Люди, которые пытаются спасти то, что осталось от мира таким вот своим, особенным способом.
В общем, за персонажей автору прям наитвердейшая пятерка - каждый до сих пор стоит перед глазами.
Ну и как следствие прикосновения к этим удивительным созданиям - книга заставляет тебя немного подняться над обыденностью. Задуматься о чем-то высоком. Начать (хоть ненадолго) мыслить другими категориями.
И как еще одно следствие - эта книга из тех, что делают тебя лучше.
(Касательно одного из главных персонажей - дедушки Вассермана. Удивительно, но мне показалось, что он говорит языком героев из произведений Достоевского. Всю дорогу во время чтения мне слышался в Вассермане голос какого-нибудь Макара Девушкина, например. Это, в общем-то, просто к слову пришлось).
Что еще сказать?
Сказать, что книга о войне? Нет, она гораздо шире. В ней вообще очень много аспектов человеческой жизни, много наблюдений за жизнью. Большой массив текста посвящен творчеству (это ко всему еще и повесть внутри романа. Причем повесть пишется в режиме онлайн и ты можешь выступить свидетелем процесса созидания).
Особенно сильно мне понравилась четвертая часть книги. В ней сводятся воедино все нити повествования, и ты испытываешь радость от пройденного долгого пути. От узнавания героев, с которыми познакомился еще в самом начале.
К тому же автор реализовал очень интересную задумку – компактно изобразить всю жизнь человека в виде энциклопедии. Надо сказать, его не только посетила интересная идея, но и хватило сил на ее реализацию.
Что касается анализа природы и психологии фашизма - я не могу сказать, что эта книга дает ответы на многие вопросы. Это скорее рассуждение, в котором ты принимаешь участие. Да, я узнала много нового по этой теме. Меня посетило множество осознаний. Но вот сейчас я пишу об этой книге и вспоминаю в первую очередь не о фашизме, а о любви и сострадании к людям.
Поэтому.
В итоге я бы сказала, что роман этот о любви (название книги идеально отражает ее идею). О любви к жизни, к человеку.
И вот ближе к концу книги приведена мысль, которая (для меня) явилась квинтессенцией данного произведения: "Что Он [Бог] сумел создать только одно: вожделение, которое вложил в нас. Любовь к этой жизни. Любовь любой ценой. Без всякой мысли, без логики - одну только любовь. И веру в жизнь. И тоску по ней. <...> Закупорил, запечатал в нас единственное свое творение, нанес как несмываемое клеймо, как татуировку на наше тело. Отчеканил на всем: на деревьях и на горных вершинах, на поверхности моря и на порывах ветра".
P.S. Единственной ошибкой было браться за эту книгу в декабре. Теперь у меня абсолютно нет новогоднего настроения. Возвышенно-философское есть, а праздничного нет. Придется перебивать какой-нибудь доброй и трогательной историей.
В общем, не беритесь за эту книгу перед грядущими праздниками))

Ксюш, если тебе интересно, я так и не осилила её до конца)
Мне кажется, что история про нацистского зверя должна быть отдельным, самостоятельным произведением.

____«Хотите посмеяться? Вы и в самом деле хотите посмеяться?», – громогласно вопрошает невысокий худощавый мужчина, вышагивающий по сцене в своих комичных ковбойских сапогах, в одной его руке – огромный красный платок, в другой – термос с молоком, на лице – джокерская улыбка, которая сразу даёт понять, что этим вечером весело точно не будет. Я, как и сидящий в глубине зала друг детства этого странного комика, поначалу читала и раздражалась, ибо это всё – не моё, все эти несуразные шутки, нападки, оскорбления. Неудобство и неприятие, желание встать и уйти, но отчего-то я оставалась. Почему? Сложно сказать. Возможно, всему виной первые признаки того, что за всем этим пошлым уродством скрывается нечто большее. Потому что вот он, этот человек, больше напоминающий клоуна, нежели стендапера, и в каждом его резком движении, в каждой сменяющейся эмоции проскальзывало нечто такое, что давало понять: сердце этого человека разбито вдребезги. А затем начались удары. Вместе с ними пришло осознание: перед нами выступает не пятидесятисемилетний мужчина, а четырнадцатилетний мальчик. И он рассказывает о похоронах.

____Но о чьих? Об этом эта история. Разбавляя трагедию своей жизни шутками да прибаутками, Довале вёл к рассказу о том, кого он потерял в тот злополучный день сорок три года назад. «Наша семья – это Бермудский треугольник: все, кто туда попадает, погибают. Даже тот, кому удаётся выбраться живым, всё равно мёртв», – отец (готовка, работа, удары), мать (платок, вены, спектакль) и маленький голубоглазый мальчик с веснушками, который ходил на руках, отвлекая внимание прохожих от той, что боялась взглядов (так кто же из них умер?). Авишай был в то время единственным другом этого мальчика, но он этого, конечно, не понимал. «Прошло много лет. Я не я, ты не ты», – грубо сказал он, но так ли это? Узнавая подлинную историю жизни своего былого товарища, он мысленно переносится в то время – и вдруг видит в этом едком мужчине того сияющего мальчишку, рядом с которым когда-то было так легко. «Ты меня вычеркнул напрочь», – ошеломлённо прошептал тот, поняв что его не помнят, в то время как он помнил вообще всё. Он помнил и удары, и издевательства, и снова удары («Я не там. Я нигде»). Помнил он и похороны. Похороны не только того человека, что был для него всем, но и похороны того, кто ещё дышал, но уже не жил. Да, Довале умер в четырнадцать – и с тех пор он не жил, и он не был, словно дерево, которое стоит и кажется живым, но на деле оно уже мертво.

____Но что его убило? В этой истории не было ножей, в ней было кое-что пострашнее: равнодушие. «Он со своим душевным увечьем нас использовал», – возмущённо восклицали уходящие зрители, и их можно в чём-то понять, они ведь пришли за комедией, а получили трагедию, они устали от переживаний, им нужен отдых. Это очень удобное оправдание для тех, кто проходится по разбитым людям. Зачем говорить мальчику кто у него умер, это ведь их не касается, это ведь произошло не с ними, куда проще отвести глаза и отвернуться, передать его кому-нибудь другому и забыть об увиденном, у них свои дела, у них свои заботы. А по сердцу мальчика тем временем пошли трещины: «Одно мгновение, которого хватило на всю жизнь, и до нынешних дней оно отравляет мне всё». Те люди, что так поступали с ним в самый страшный – последний – день его жизни и те люди, что вскакивали с мест и уходили с его представления, – это одни и те же люди. Потрясающее в своём эгоизме равнодушие. Мне казалось, что я снова оказалась в своём самом страшном – но не последнем – дне, когда всем тоже было на меня всё равно, все, зная весть, отводили глаза и отворачивались, а я, маленькая и наивная, и подумать не могла, но мне повезло, мне встретился добрый человек, он не сказал ни слова, но этого и не нужно было, он просто положил мне руку на плечо и поддержал. И этим он, возможно, меня спас. Будь то сорок три года, как у комика, или три года, как у судьи, или семнадцать лет, как у меня, – этот день всегда здесь. И как же важно, чтобы рядом кто-то был.

____Удивителен контраст того, с каким настроением я начинала читать книгу и с каким заканчивала: поначалу было сильнейшее отторжение, а под конец – не менее сильная печаль, ибо таких довалей, несущих горе своих детских лет на протяжении всей жизни, слишком много. Кто-то фыркнет и скажет, что всё это глупости (о, снова та равнодушная публика, посмотрите-ка), а кто-то всё-таки встанет и скажет: продолжай, исповедуйся, я тебя слушаю. Это выступление – именно что исповедь человека, который, умерев ещё в детстве, вновь приближается к смерти, на этот раз истинной: «По крайней мере, от меня останется несколько слов, как опилки после спиленного дерева», это его попытка выдохнуть и почувствовать что он живёт, что он есть. Я не страдаю особым человеколюбием, но я всегда понимала, как же это важно – поддержка ближнего, когда видишь что он буквально рассыпается, что его мир рушится; какое тут может быть это меня не касается, как можно отвести глаза, как можно отвернуться? Потому мне хочется думать, что, окажись я на выступлении такого человека, я, несмотря на свою нелюбовь к таким шоу, всё-таки осталась бы. И это – уже что-то.

Не являясь рьяной любительницей стэндапа, я всё-таки иногда поглядываю некоторые выступления, при этом не стараясь совершенно отключить мозги и испытывая попеременно то удовольствие от удачных шуток, то отвращение от тематики и манеры исполнения. Вот именно таким отвращением я встретила начало книги, где на сцене - стэндапер 57-лет, физически жутко непривлекательный (пузень, очки, мокрый рот), но бодро скачущий по сцене, вращая бёдрами, и агрессивно-неприятный по манере общения с залом, сыплет то бородатыми анекдотами, то грубыми намёками в адрес жителей Нетании, городка, где проходит его выступление. Хорошо, что я прочитала вступление от переводчика (кстати, изумительная работа, при том, что текст очень сложный для подачи на другом языке - множество арабских словечек, армейского и молодёжного слэнга, израильских политических и теологических реалий) и поняла, что надо перетерпеть. Примерно так же воспринимает начало выступления и судья Верховного суда Авишай Лазар, сидящий за одним из столиков.

Публика смеется уже с удовольствием, а я пытаюсь понять этих людей, которые не в первый, и возможно, не во второй раз приходят на его представления: что же он им дает?
Голый и нищий – что он может дать из того, что имеет?

Судья - друг детства стэндапера, с которым они не виделись бог знает сколько лет. И он даже старался не вспоминать об их дружбе, потому что кончилась она тем, что Лазар предпочёл бы никогда не вспоминать - его равнодушием, равным предательству. Уже придя в клуб по просьбе Довале и слушая начало, судья вдруг понимает, что этот странный, неприятный и беззастенчивый человек вполне может каким-то образом приплести ту старую историю и привлечь внимание публики к его, Лазара, поступку. И пусть это детско-подростковая история, но иногда такие моменты выбора меняют всю жизнь. И сам Довале, отвлекаясь от своих заезженных анекдотов, постепенно начинает именно рассказывать историю своей жизни, в которой тоже был ужасающе тяжёлый момент выбора, сделавший его таким, какой он есть. Судью, правда, он ничем не выдал, о его роли в истории ни слова. А вот выступление, естественно, пошло наперекосяк. Люди понемногу покидают зал, и остаётся в конце совсем мало зрителей... Один, уходя и вспоминая зря потраченные 240 шекелей, говорит жене:

Он нам тут устроил фестиваль рассказчиков жутких историй!

На самом деле жутковатая история, когда взрослый, чтоб не сказать - старый, человек выворачивает душу на публике, перебирая маленькие, ужасающей яркости детали своего детства: о постоянных провальных гешефтах отца, о своём клоунском старании развеселить маму, которая очень редко улыбается, о бермудском треугольнике их странной, но такой обыкновенной семьи.

Я говорю с вами о мальчике, которому едва исполнилось четырнадцать, Довик, Довале, зеница ока своей мамы. Гляньте на меня, теперешнего, видите? Вылитый он, точь-в-точь, только за вычетом лысины, щетины и ненависти к человечеству.

Понемногу оставшаяся публика втягивается, заворожённо отмахивается от рядового анекдота и требует продолжения. Не представляю, как я бы повела себя, придя веселиться и получив историю о поездке четырнадцатилетнего пацана из летнего военизированного лагеря на похороны ... кого - матери, отца? ... ему не сказали, и он весь долгий путь до Иерусалима хоронит по очереди одного и другого, составляя списки претензий, счета счастливых и горьких моментов, и конечно же, промахивается с решением этой задачи...

...тогда я по-настоящему увидел, что без нее он ничего не стоит, что вся его жизненная сила происходила из того, что она была с ним. В одно мгновение он стал половиной человека.

Если вы хоть когда-нибудь кощунственно задумывались о том, что бы вы предпочли: чтобы раньше умер папа или мама, закройте глаза, постарайтесь забыть. Или наоборот - читайте эту книгу, и уже не забудете о том, как делали выбор...

Мне срочно нужен анекдот, просто анекдот, чтобы преодолеть горечь во рту.