Я был очень доволен первыми признаниями. Роман продвигался даже быстрее, чем я надеялся. Но праздновать победу было еще рано. Меня всегда настораживает то, что дается слишком легко. В любой очевидности таится предчувствие краха. Согласен, эта уверенность превращает меня в пессимиста, но мне легче настроиться на разочарование. Я так надеялся, что жизнь Мадлен не выльется в очередной незаконченный роман.

Но пока оснований для страха не было. Мадлен непринужденно рассказывала о себе, одну за другой меняя темы, а я не вмешивался. Поговорив о дочерях, она перешла к профессии. Портниха, она работала, в частности, у Лагерфельда. Тут я ее прервал: разве не удивительно носить такую фамилию и стать портнихой? Как будто эта профессия была ей предназначена! Но тут я оказался не слишком оригинален: похоже, к ней с этим приставали всю жизнь. Мадлен уточнила: это фамилия мужа, а работать она начала в девичестве. Хотя, впрочем, во время второй их встречи Рене сказал: «Вы портниха, а моя фамилия Жакет. Мы созданы друг для друга». Он тоже не отличался изобретательностью. Но Мадлен тогда улыбнулась, а бывает, что улыбка определяет всю дальнейшую жизнь.

Я воспользовался случаем узнать ее мнение о Лагерфельде. «Очень простой был человек, – ответила она, – ничего сложного. Все сразу было понятно». Я представлял себе Лагерфельда по-другому. Но тут же сообразил: эта информация может оказаться очень полезной. Если Мадлен в романическом плане меня разочарует, я смогу восполнить потерю пикантными деталями из жизни великого модельера. Призвать его на помощь – это выглядело весьма привлекательно.

Мадлен с восторгом вспоминала время, которое, казалось, было самым счастливым в ее жизни, – годы работы в Доме Шанель. И особенно момент появления там Лагерфельда – именно тогда, когда Дом потерял популярность и его даже собирались закрыть. В первый день Лагерфельд молча обошел все этажи. Ожидание казалось бесконечным. Никто не знал, как он поступит. Лагерфельд внимательно рассматривал ткани, словно проникаясь окружающей атмосферой. Мадлен он показался очень красивым. Вопреки ожиданиям мэтр выглядел довольно медлительным. Большой любитель книг, он двигался так, как переворачивают страницы романа. Перед уходом он подошел к ней и задал несколько вопросов. Давно ли она здесь? Какого она мнения о Доме? Как видит будущее? Эти простота и естественность навсегда остались у нее в памяти. Остановиться, дать себе время подумать и выслушать тех, кто трудился тут до него. В тот же вечер он вернулся с несколькими эскизами. Он не сказал «да», но оно подразумевалось. Так Дом Шанель обрел мощное второе дыхание.

Мадлен было тогда пятьдесят лет, дочки стали подростками, заботы о них теперь съедали не так уж много времени. Мадлен могла полностью отдаться работе. Она любила возбужденную атмосферу, царившую на показах мод, когда все истерически суетились за кулисами; то была великая эпоха Инес де ла Фрессанж, женщины, по словам Мадлен, элегантной и очаровательной. «Она даже пришла, когда меня провожали на пенсию, подумать только…» И снова, говоря о прошлом, Мадлен растрогалась. Прошлое словно приблизилось; кажется, протянешь руку – и дотронешься до него.

Мадлен улыбалась, вспоминая связанные с профессией чрезмерности. Значение каждой новой коллекции преувеличивалось до безумия, словно благодаря кускам материи начиналась другая эпоха. Все становились слегка невменяемыми. Сколько было ссор, которые потом казались бессмысленными; из-за каких пустяков спорили те, кто сейчас мирно покоится под землей. Наверно, воспоминания о бурном прошлом контрастировали с нынешним монотонным существованием. Возможно, мое присутствие придавало ему новый смысл. Во всяком случае, Мадлен радовал мой энтузиазм.

Потом она стала чаще останавливаться, путаться, повторять одно и то же. Явно утомилась после двухчасового разговора. Мне следовало поберечь мой источник. Я собрался уходить, но она попросила остаться еще ненадолго и дождаться дочери.

9

Валери выглядела точно так, как я себе представлял. Я не видел фотографий, но, слушая Мадлен, мысленно вообразил ее, и образ оказался близким к действительности. Элегантная женщина, во всем облике которой чувствовалась какая-то опустошенность. К тому же на первое впечатление повлияло и ее отношение ко мне. Она сразу же проявила недоверие, которого даже не скрывала. Валери можно было понять: мать привела к себе неизвестно кого и этот тип замучил ее вопросами. Скорее всего, Валери приняла меня за мошенника, что, в сущности, не так уж далеко от профессии писателя.

Она переспросила:

– Значит, вы встретились на улице и мама предложила вам зайти к ней выпить чаю?

– Да.

– И часто вам случается вот так заходить к пожилым дамам?

– Сейчас объясню. Я писатель…

Валери подошла к матери:

– Мама, как ты себя чувствуешь?

– Очень хорошо, – ответила Мадлен, радостно улыбаясь. По-моему, эта улыбка сильно удивила ее дочь.

Чтобы успокоить Валери, я набрал свою фамилию в интернете и протянул ей телефон. Она смогла убедиться, что я не вру, что я уже издал немало книг и некоторые даже имели определенный успех. Пользуясь тем, что теперь Валери ко мне расположилась, я снова объяснил, почему оказался здесь. Она в изумлении повторила:

– Литературный замысел? Моя мама… и литературный замысел?

– Да.

– Моя мама? Литературный замысел?

– Согласен, идея немного странная… Но я решил остановить на улице первого встречного… и написать о нем.

– И это оказалась мама?

– Да. Я думаю, что жизнь любого человека может быть необыкновенно интересной.

– Это бесспорно. Бесспорно. Но кого заинтересуют истории моей матери? Даже я иногда слушаю-слушаю ее, да и отключаюсь.

– Уверяю вас, это будет очень увлекательно. Ваша мама говорила о вашем отце, о вашей сестре… о Лагерфельде.

– Ах вот как? И что же она сказала о сестре?

– Видите ли… этот вопрос… прямо так с ходу… полагаю…

– Ага, понятно. Вы хотите вытянуть на свет наши семейные тайны. Все, что несет с собой боль.

– Нет-нет… Я буду считаться с вашими желаниями.

– Все так говорят. Я редко читаю современные книги, но прекрасно вижу – их часто пишут, чтобы свести счеты.

– …

Мне нечего было ей ответить. Она не так уж не права. Романы продаются чем дальше, тем хуже, поэтому издателей все больше привлекают разные скандальные моменты и публичные разоблачения со всякими непристойными подробностями. Может, я и сам к этому стремлюсь? Не стану же я отрицать, что жду от своей героини рассказа о семейных секретах, которые подогреют интерес к роману. Может, я только делаю вид, что хочу разобраться в жизни некоей старушки, а на самом деле внутри меня притаился вампир, жаждущий всяческих бедствий. Давайте будем откровенны: счастье никого не интересует.

– Что же вы молчите? – подала голос Валери.

– Прошу прощения… я задумался. Вы считаете, что мне нужны трагедии. Честно скажу: ничего не могу гарантировать. Ваша мама согласилась со мной говорить, и я сам решу, что и как внести в книгу. Но она ведь не обязана говорить мне все…

– Вы прекрасно понимаете, что́ из этого в итоге получится. Вы вызовете ее на откровенность, ей много лет, иногда она не отдает себе отчета…

– Почему ты так говоришь? – сухо вмешалась Мадлен.

– Извини, мама. Я не то хотела сказать. Я просто стараюсь выяснить, чего месье добивается.

– Еще раз: я понимаю вашу настороженность, – сказал я. – Но мои намерения самые добрые…

Валери молча посмотрела на меня и сделала знак, чтобы я шел с ней на кухню. «Мы сейчас вернемся», – сказала она матери, которая как будто ничуть не удивилась тому, что при ней не хотят обсуждать вещи, касающиеся ее напрямую. Наверно, с возрастом к этому привыкаешь: о вас говорят так, словно ваше мнение не имеет никакого значения. Я подумал о волнении Валери и ее словах: «Иногда она не отдает себе отчета…» Почему Валери так сказала? Боялась, что мать по неосмотрительности выдаст мне что-то сокровенное или постыдное для семьи?

На кухне Валери заговорила очень тихо. Сначала произнесла какие-то незначительные фразы; ей явно было неловко. Потом заявила: осуществить мой план будет сложно, потому что мама теряет память. Я не сомневался, что с возрастом память зачастую страдает. Но Валери добавила: «У нее начинается Альцгеймер. Пока все не так страшно, но я вижу, что буквально с каждым днем дело ухудшается, она забывает имена, определенные моменты жизни…» Я, правда, ничего такого не заметил. Целых два часа Мадлен перемещалась по своей жизни и описывала ее с полной ясностью. Валери предположила, что ее мать вдохновила первая встреча с незнакомцем. Например, когда приходишь к психотерапевту, первые сеансы восхищают; освобождаясь от моральной тяжести, испытываешь восторженное облегчение. И только потом становится ясно: ты не поднимаешься, а, наоборот, увязаешь все глубже.

Мадлен только радовали поиски воспоминаний, спрятанных на дне памяти, она словно хотела доказать самой себе, что ее жизнь – это роман, в котором ей известна каждая страница.

– Я думаю, что мой план не принесет ей ничего, кроме блага, – решился я сказать Валери.

– Поначалу – несомненно. Конечно, ей будет интересно говорить с вами, но боюсь, что в какой-то момент она заметит собственную немощь. Понимаете, из-за чего я беспокоюсь? Сейчас мама в приличном состоянии, она не знает про начало Альцгеймера. И мне бы очень не хотелось, чтобы от разговоров с вами ей стало хуже…

В этот момент Валери, женщина, которую я совсем не знал, замолчала, словно под влиянием сильной эмоции. Сперва она показалась мне подозрительной, даже несколько агрессивной, но теперь я понял, в чем дело: она защищала мать, как защищают территорию, которую, отхватывая все новые участки, завоевывает враг. Я сочувственно улыбнулся. Но при этом испытал стыд, потому что улыбка вышла фальшивая. На самом деле я думал только о собственном романе. Как и всякий писатель. Только роман имел для меня значение. Я подумал: ты решил остановить кого-нибудь, чтобы написать о нем, и попал на человека, теряющего память. Какова ирония судьбы! Но тут же одернул себя: а разве не увлекательно написать об исчезающей памяти? Ведь я могу оставить пустые страницы, увечные главы.

Я решил пореже приходить сюда, чтобы не утомлять свою героиню. Можно просто проводить с ней время, не извлекая никакой выгоды. Гулять поблизости или вместе ходить в магазин; повседневная жизнь тоже может быть увлекательной. Валери прервала мои дурацкие мечтания:

– По-моему, просто замечательно, что вы пишете о моей маме. Немножко безумно, но все равно замечательно. Это и для моих детей как подарок, только…

– Только что?

– Я хотела бы вам кое-что предложить.

– Слушаю вас.

– Я думаю, раз вы пишете о маме, вы и меня захотите расспросить.

– Это не исключено.

– Тогда вы сможете написать и обо мне. То есть не только обо мне, но обо всей нашей семье, о муже, о детях…

– Вообще-то, я не совсем так все представлял…

– Вы собирались писать о реально существующем человеке?

– Да.

– А что вам мешает написать и о его близких? Не знаю, насколько мы интересные люди, но ведь всегда есть о чем рассказать.

– Безусловно, но…

– Послушайте, я хочу вам помочь. И не собираюсь отсылать вас обратно на улицу искать кого-то другого.

– …

Она на секунду замолчала, а потом продолжила:

– Я вижу, что ваше присутствие хорошо на нее действует. Я это сразу заметила. Но вот мой внутренний голос… Я не хочу, чтобы маме казалось, будто весь ваш план зависит от нее одной. Я этого боюсь.

– …

Я не знал, как отнестись к ее предложению. Принять его значило поступить вопреки моей интуиции. Но ведь я с самого начала решил положиться на случай. Почему бы и дальше на него не полагаться? Валери настаивала на своем предложении, и я понял почему. Она не хотела помешать приключению, которое так обрадовало мать. Но одновременно считала нужным облегчить нагрузку, возможно, слишком тяжелую для шаткой немолодой памяти. Похоже, у меня просто не было выбора.

Мы вернулись в гостиную, и Валери объявила: «Все в порядке, мама. Месье будет описывать твою жизнь, это все-таки очень приятно. Однако и о нас он тоже будет рассказывать. Так что сегодня вечером я его похищаю и веду к нам на ужин…» Что ж, следовательно, выбора у меня не было. Но зато как упоительна возможность иметь дело с персонажами, которые берут инициативу на себя.

10

Вот так я оказался на ужине в незнакомой семье. Обычно я избегаю всяческих приглашений и вообще ситуаций, где приходится общаться, но сейчас очутился в центре совершенно невероятной истории.

Представляя меня мужу и детям, Валери заявила, что я буду ужинать с ними, чтобы потом написать книгу. Они посмотрели на меня с величайшим изумлением. Лола, дочка, пробормотала: «Что еще за очередной мамин бред?» «Лучше бы керамикой занималась…» – отозвался ее брат. Мать прервала их резким: «Я все слышу!» Патрик, муж, не произнес ни слова. Он мог бы проявить дружелюбие, спросить, что я буду пить, счесть ситуацию забавной, но нет: судя по его виду, он просто подчинился прихоти жены. Слабая гримаса сомнения, видимо, должна была означать, что с происходящим абсурдом он мирится лишь ради жениного удовольствия. Однако Валери умела убеждать: за несколько часов она превратилась в защитницу моих литературных исканий.

Когда все уселись за стол, наступило молчание. Несомненно, они ждали, что я его прерву и буду задавать вопросы. В конце концов я в нескольких словах рассказал о себе и пролепетал, что теперь хотел бы послушать их. Но они по-прежнему молчали. Валери, явно смущенная, попыталась разрядить обстановку: «Ситуация, конечно, несколько неловкая!» Я сделал успокоительный жест – дескать, спешить некуда. Я прекрасно понимал: им нужно освоиться и для начала я, возможно, должен завоевать их доверие.

Я стал приглядываться к Патрику. У него был вид ребенка, который всеми силами старается обрести твердость и уверенность. Патрик выглядел намного старше Валери, хотя и был ее ровесником. Познакомились они в университете и сразу понравились друг другу; впрочем, говорить о любви с первого взгляда было бы, пожалуй, преувеличением. Но, не желая и недооценивать их чувства, скажу так: речь шла о разумной любви. Для Патрика это вообще была первая серьезная привязанность. До Валери девушки не обращали на него внимания; отрочество он, похоже, пережил тяжело; правда, ничего конкретного я не узнал; в наших дальнейших разговорах он не хотел упоминать об этом трудном периоде. Но я чувствовал, что его характер и это неверие в себя сформировались именно где-то между тринадцатью и шестнадцатью годами, когда он рос и развивался, не позволяя себе душевных волнений. Иногда хватает нескольких поражений, чтобы на всю жизнь потерять веру в возможность успеха.

Под упорным взглядом жены Патрик вынужден был заговорить. Но не о детстве или о чем-то примечательном – нет, он решил рассказать, как прошел его сегодняшний день. Патрик семнадцать лет проработал в страховой компании. Я постарался представить себе подобное однообразное существование – каждый день ходишь в одно и то же место, встречаешь одних и тех же людей, ведешь одни и те же разговоры возле кофейных автоматов, выдающих еще и суп. Такая профессиональная жизнь кажется спокойной и безопасной. Но как раз сейчас Патрик оказался в очень неприятной зоне турбулентности. Несколько месяцев назад им назначили нового директора. Жан-Поль Дежюайо являл собой карикатурного персонажа – маньяка рентабельности. Он без конца все контролировал. Попросту говоря, выискивал малейшие ошибки, из-за которых можно уволить служащего без выходного пособия. Мало того: он побуждал сотрудников доносить друг на друга.

Сегодня утром Дежюайо вызвал Патрика к себе и назначил ему встречу через три дня. Какая пытка! Почему сразу не сказать, в чем дело? Теперь он проживет эти три дня с комком в горле. Лицо Дежюайо было непроницаемым, взгляд ровным счетом ничего не выражал. Высшая степень мучений – с вежливой холодностью морально уничтожить сотрудника. Настоящий садизм: в сложившейся ситуации начальник не мог не понимать, что, отсрочивая разговор на три дня, заставляет подчиненного страдать; хуже того: он добавил, что Патрик должен прийти в обязательном порядке. Каждое слово имеет определенный смысл. «Обязательный» значит «важный», «решающий». Все это звучало как приговор.

В день нашей встречи Патрик ужинал с семьей, думая о том, что, возможно, скоро станет безработным. Как Ламбер: того уволили буквально в один день. Сокращение штата. «Не страшно, – сказали ему, – вы молодой, у вас нет детей, вам легко будет сменить место». Никому сегодня не легко, тем более если надо сменить место. Две недели назад Патрик случайно встретил Ламбера на улице; вид у того был изнуренный. Ламбер утверждал, что у него все в порядке, но Патрик ему не поверил. Правда, притворился, будто поверил, чтобы не ставить Ламбера в неловкое положение, а теперь сам себя упрекал. Надо было сказать что-нибудь вроде: «Послушай, сразу видно, что дела у тебя не очень. Давай посидим в кафе, подумаем, как это поправить». Но Патрик ничего не сказал, только смотрел, как Ламбер заходит в метро и смешивается с толпой.

Позже Патрик позвонил Ламберу, но услышал, что этот номер ни за кем не значится. В каких случаях такое может произойти? Обычно люди хотят сохранить свой номер. Всегда оставаться на связи – лозунг нашей эпохи. Должно быть, Ламбер перестал оплачивать счета, и телефон ему отключили. У Патрика больше не было шанса с ним связаться, обменяться мыслями более серьезными, чем поверхностные банальности двух бывших коллег, которые, случайно встретившись на улице, с фальшивыми улыбками лгут друг другу. Вот о чем думал Патрик. Возможно, через три дня наступит его очередь. Возможно, и он лишится своего телефонного номера и никто не сумеет с ним связаться. Через три дня этот извращенец Дежюайо объяснит, зачем хотел видеть его в обязательном порядке.