Депрессия

Если по гроссмановским письмам судить, он был настроен оптимистично, пока жена в Москве жила. Тогда и работу искал.

Однако вскоре положение изменилось. На исходе ноября отцу сообщал: «Галя в понедельник уезжает в Киев, так и не дождавшись решения своей судьбы в Московском университете. Если все ж таки в конце концов из Университета получится положительный ответ, она приедет в Москву после Рождества».

О себе рассказывал кратко. Подчеркивал, что университетские дела именно на первом месте: «Я занимаюсь – в лаборатории, посещаю лекции, в общем, вошел в занятия. С литературой пока покончил – сдал все рукописи в редакции и жду решения своей судьбы».

По-прежнему он чувствовал себя одиноким. Главным образом из-за отъезда жены. О своем настроении отцу вскоре сообщил: «Ты совершенно прав, и я это испытал на опыте и претворяю теперь в жизнь – работа лучший лекарь. Я занимаюсь в университете – работаю в лаборатории, загружен несколько часов в сутки этим делом (6 примерно). Между прочим, я теперь занимаюсь химией отравляющих веществ, и это дело меня весьма заинтересовало. Хорошее занятие для злых, обиженных жизнью людей – ты бы послушал, с каким сладострастием наш профессор смакует подробности о токсичности того или иного газа, жуть берет».

Гроссман выбрал наконец область, его интересовавшую, да еще и перспективную – с точки зрения поисков работы. Соответственно отметил: «В общем, могу сказать, что я работаю, время свое провожу разумно и с этой стороны собой вполне доволен. Сорвал я первый плод с древа литературного гонорара, и сей плод буквально тает в кармане – расплатился с частью долгов – они у меня долезли до 100 р., уплатил за квартиру и еще осталось 60 рублей, получил твоих 80, значит, смогу поехать в Бердичев, повезти туда Галю и еще обратно с ней вернуться. В общем, числа до 25 января я обеспечен, а там еще чего-нибудь подвернется. Я тебе хочу еще раз сказать, батько мой дорогой, чтобы в своих расчетах относительно того, бросать или не бросать институт, ты меня не принимал во внимание. Как-нибудь просуществую».

Непонятным оставалось, как именно «просуществует». Объяснений же не было: «Что тебе сказать о себе еще? Я работаю и в этом отношении чувствую себя хорошо, но отъезд Гали меня здорово допекает – я скучаю по ней очень здорово. Не знаю, чем это кончится, университетские бюрократы до сих пор умудряются не дать ответа относительно ее перевода. Если ее, в конце концов, переведут, я ее обязательно перевезу в Москву. Будет, что будет, как-нибудь промучаемся вместе, но, выражаясь высоким слогом, “без нее я не могу жить”. А если не переведут, то не представляю себе, как мы устроимся, во всяком случае, будет весьма и весьма скверно. Это, пожалуй, единственная моя болезнь, в остальном все как будто благополучно».

Из письма следует, что думал он, прежде всего, о возможности «перевезти» жену в Москву, а для совместного быта изыскивал способы жить гонорарами. Не получалось, чтобы «с литературой пока покончил». Еще и сообщил несколько позже: «Батько, я мало пишу о своих занятиях, потому что они мне порядком осточертели, а не потому, что дела мои обстоят плохо. Впрочем, в последнем письме я, кажется, писал об этом предмете, и мне не хочется снова повторять. Из университета меня не вышибут, конечно, кончу я его благополучно, только вот когда кончу? Может быть, к весне, а может, быть на 2–3 месяца позже, но, так или иначе, дело близится к “роковой развязке”».

До «развязки», похоже, могло и не дойти. Отцу Гроссман сообщал: «У меня есть “грандиозный” литературный план, я работаю понемногу, это дело не на месяц и не на два, а по меньшей мере на год, я с ним не спешу, писать не пишу, а только читаю всякую всячину и думаю по этому поводу, разрабатываю план кампании и набираю войска. Не знаю, выйдет ли что-нибудь из этого; иногда мне кажется, что кишка тонка. Но это не важно».

На зимние каникулы он ездил к жене, навестил и мать. Затем вернулся в Москву. О впечатлениях отцу рассказывал: «Дорогой батько, вернулся на родное пепелище. Начал заниматься, занятия в университете до сих пор слабо налажены, лаборатории работают, а лекции и семинары начнутся по-настоящему с 1-го февраля. Думаю, к 1-му мая освободиться от последней лаборатории, тогда буду себя чувствовать не связанным с университетом “территориально”. Из литературных подработок тоже кое-что предвидится – подрядился писать для “Огонька” очерк о Бердичеве».

Вроде бы опять успех. И все же, по словам Гроссмана, описана была «внешняя сторона жизни. А что сказать о нутре? Как-то меня отпуск выбил из колеи. Чувствую себя очень одиноко, как говорит Есенин, “я один у окошка, ни гостя, ни друга не жду”».

Цитата была, что называется, на слуху. Гроссман отсылал отца к строфе из поэмы С. А. Есенина «Черный человек»:

 
Ночь морозная.
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду^[75].
 

Гроссман и рассказывал, что одинок. А главное, чувство одиночества еще и постольку не оставляет, поскольку «на днях прочел (вернее, перечел) “Смерть Ивана Ильича”».

Речь шла о рассказе Л. Н. Толстого. И чувство одиночества там, как известно, лейтмотив^[76].

Кроме отца, собеседников не осталось. Да и тема была необычна: «До чего жуткая, страшная книга. Как страшно – все страшные писания Эдгара По кажутся безвредными и нестрашными по сравнению с этой такой простой и обыденной историей. Жил Иван Ильич и помер. Весь ужас надвигающейся и неизбежной смерти, весь трагизм человеческого одиночества кажутся особенно страшными именно потому, что они так обыденны; кругом люди вполне равнодушные, заняты самыми простыми вещами – развешивают гардины, ходят в театр, а Иван Ильич умирает, умирает мучительно, ужасно, и никто не содрогается, не кричит, не воет от страха – это в порядке вещей, каждый так должен умереть».

По словам Гроссмана, обыденность и ужасала. Он подчеркивал: «Меня эта книга очень поразила. Я теперь все время думаю об этом. Ты не смейся надо мной, ведь, в конце концов, вопрос жизни и смерти – самый главный вопрос».

Действительно, вопрос экзистенциальный. Причем особо актуальный из-за особенностей характера, о чем и рассказывал отцу: «Знаешь, в моей жизни большая перемена та, что я совершенно разошелся с товарищами. Еще в прошлом году товарищи занимали большое место в моей жизни, теперь же почти что чужие люди – ни дружбы, ни откровенности, ни общих интересов. Вероятно, в этом виновата отчасти моя женитьба, а может быть, просто пришло время стать друг другу чужими. Но жены со мной нет, и я “как голый пень среди долин”».

Гроссман, похоже, не сомневался, что цитата будет опознана. Имелись в виду строки из поэмы М. Ю. Лермонтова «Хаджи Абрек»:

 
И я стою теперь один,
Как голый пень среди долин^[77].
 

Выражение это уже к середине XIX века стало фразеологизмом. Так что не исключен другой, более поздний, вторичный источник цитаты – «Суд (Современная повесть)» Н. А. Некрасова^[78].

Но в любом случае Гроссман акцентировал свое московское настроение. Отнюдь не оптимистичное: «Это чувство одиночества меня очень допекает, не хорошо жить, не имея близких людей. Ты не собираешься в Москву на время? Вот было б хорошо».

Его настроение родителей весьма беспокоило. А еще больше – отношение к университетским делам. Из-за экспедиции сын не закончил курс, зато успел жениться, доходы журналистские были спорадическими, а в итоге – двадцать три года, и ни работы постоянной, ни жилья своего, ни высшего образования.

Мнение свое родители высказали. И 30 января 1929 года Гроссман уже оправдывался: «Дорогой батько, получил сегодня от мамы письмо. Она получила твое письмо “полное негодования”, ее письмо тоже полно огорчения и негодования. Батько, я не помню точно, что именно писал тебе в том письме, но ты меня, очевидно, превратно понял. Я совершенно не намерен бросать занятия, наоборот, я сделаю все возможное, чтобы закончить их в минимальный срок (очевидно, к сентябрю). Думаю, что со всем багажом я развяжусь к весне, а на осень оставлю один зачет. Занимаюсь я теперь по 10 ч. в день, и мне было странно получить мамино письмо, в данное время оно пришлось не по адресу».

Диплом, по словам Гроссмана, оставался целью. Но в силе было и решение о выборе другой профессии: «Что касается того, что занятия мне “осточертели”, и увлекает меня некий литературный план, то по этому поводу ничего не могу сказать – именно так обстоит дело; меня это ничуть не огорчает, наоборот, радует, но это мне не мешает сознавать, что университет я кончу, и не только кончу вообще, а в минимально возможный срок (подчеркнуто автором. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.); сделаю все для этого. Меня очень огорчает, что ты так воспринял мое письмо. Жду твоего письма».

Отца, похоже, не убедил. 12 февраля вновь пытался оправдаться: «Дорогой батько, получил твое письмо. Ты пишешь, – “прости, пишу резко”. Прощать по существу нечего, ибо все, что ты пишешь, верно. Верно, и поэтому-то особенно неприятно (вернее, тяжело) мне было читать твое письмо. Я мог бы кончить университет в прошлом году, но запустил свои дела и начал по-настоящему заниматься лишь теперь».

Значит, к обычному сроку обучения в университете добавились не только два рабфаковских года. Из-за экспедиции в Узбекистан – третий, без чего вполне можно было бы обойтись.

Оправдать свои упущения сын не смог. Признавал отцовскую правоту: «Отчего я это сделал (запустил)? Были тут разные причины, но, в общем, главная – халатность, расхлябанность. Что говорить, порядочное свинство».

Характеристика эмоциональная, но относилась она к ситуации вполне реальной. «Вузовец» семь лет пользовался финансовой помощью отца, тот надеялся, что сын, завершив летом 1928 года образование, будет зарабатывать сам. Дополнительные месяцы в университете – непредвиденные расходы. Гроссману-младшему предстояло самому выбрать один из двух вариантов. Первый – найти сносно оплачиваемую работу и не пользоваться отцовской помощью. Но тогда пришлось бы уделять меньше времени университетским делам, значит, намного увеличить срок обучения. Второй – жить на отцовские деньги, зато и диплом получить скорее.

Обоим выбор был ясен. Диплом следовало получить как можно скорее, рассуждения же об угрызениях совести ничего, по сути, не меняли. Ну, возможно, планы отчасти корректировались: «Теперь о литературе – батько, ты совершенно прав, я абсолютно с тобой согласен, что нет литературы вне жизни. Я пошлялся по издательствам и убедился, что пишущая братия – самая нехорошая разновидность человечества – жалкие, пустые люди, мыльные пузыри. Я иначе не мыслю дальнейшей жизни своей, как совмещения работы в производстве с “вечерними” литературой занятиями».

Должность инженера подразумевала стабильный доход, литературные же заработки были случайными. И Гроссман акцентировал: «Как я живу теперь – занимаюсь – днем в лаборатории, вечерами и ночами готовлюсь к зачету по технич[еской] химии, в промежутках между занятиями, да и во время их скучаю по Гале. Ужасно глупо и тяжело это – влюбился по-настоящему на склоне лет, наконец, женился, неделю-две поживем вместе, а потом длиннейшие месяцы разлуки. Вот и вся моя жизнь. Да, в трамвае еще (слава богу, едет он 30 минут) философствую “про жизнь и про всё”».

Гроссман цитировал одну из так называемых сказок Горького – «О маленькой фее и молодом чабане». Действие соответственно разворачивается в сказочном пространстве: «Жили в том лесу эльфы и феи, и старые мудрые гномы построили в нем под корнями деревьев дворцы свои, сидя в которых они думали думы про жизнь и про все другое, о чем нужно было думать для того, чтобы стать мудрецом».

Подразумевалось, что и отец помнил: не удалось герою сказки «стать мудрецом». Шутил Гроссман-младший, как часто бывало, невесело.

Матери 20 февраля он сообщал, что много времени уделяет делам университетским. Гораздо больше, чем раньше: «У меня ничего нового, занимаюсь, абсолютно никого не вижу, абсолютно нигде не бываю».

Диплом Гроссман планировал к лету получить. Затем, согласно закону о всеобщей воинской обязанности, армейская служба. Обязательная и для выпускников университета. Правда, срок для них поменьше. Но все равно, как рассказывал он матери, перспектива такая не привлекала: «Год прослужить для меня вещь не страшная, наоборот, я бы охотно и с удовольствием это проделал бы, только не с этой осени. Ей-богу, я уже не в силах все время жить порознь с Галей. Это какое-то издевательство, выматывает буквально все внутренности. 2 недели вместе, 4 месяца порознь, и так уже с прошлого Рождества. Думаю, что если с осени мы опять расстанемся на год, то это уже совсем не по силам. Поэтому хочу осенью взять работу на военно-химическом заводе, работников завода освобождают от военной службы (строевой). Думаю, что это удастся, мы теперь в большой моде и военное ведомство нами очень интересуется».

Описывал также свое эмоциональное состояние. Тут изменения были незначительны: «Что тебе сказать о своих настроениях? Пожалуй, основное то, что я скучаю по Гале, настолько скучаю, что иногда у меня рождается мысль вызвать ее в Москву, не дожидаясь окончания занятий, судя по ее письмам, она тоже не слишком бы упиралась и приехала бы. Но надо терпеть, ведь это ей разбило бы всю жизнь, как-нибудь дотерпим до мая».

Причиной такого настроения была не только разлука с женой. Еще и вовсе утратил интерес к московскому окружению, даже акцентировал, что люди раздражают «глупостью, ограниченностью, эгоизмом. А так вот, как теперь – хорошо. Не вижу никого, и баста».

С отцом дела учебные обсуждал более подробно. Например, 27 февраля: «Планы действительно существуют для того, чтобы эффектно разрушаться, но я надеюсь, что мой будет исключением. Сейчас закончил подготовку зачета по технической химии, думаю послезавтра сдавать его, беда с ним, материалу так много, что когда кончаешь книгу, забываешь начало, начинаешь – ускользает из памяти конец».

Перспективу мобилизации тоже обсудил. Химики в университете проходили специальную подготовку, о чем Гроссман и рассказывал: «Служба в армии – год, служить я буду, вероятно, в какой-нибудь химической части, мой “военный профессор” говорит, что служба эта будет заключаться в том, что 3 месяца пробуду в строю, а затем буду привлечен к работе в лаборатории».

Его не пугали «3 месяца в строю». Другое беспокоило: «Но есть “но” – моя семейная жизнь. Ты пишешь – почему это житье врозь меня так расстраивает? Это очень понятно, эти беспрестанные разлуки на месяцы после свиданий на несколько дней – чертовски тяжелая штука. Ужасно одиноко, и эта всегдашняя тоска, и счет дней до свиданья действуют на меня как хорошая зубная боль. Вот и теперь Галя приедет числа 15-го – 20-го апреля на недели две и опять уедет, а там год службы. Убей меня гром, в жизни бывают вещи похуже, я это прекрасно знаю, но, уверяю тебя, мне от этого не легче».

Он конкретизировал планы на будущее. Подразумевал, конечно, и свое чувство вины за настоящее: «Знаешь, дорогой мой, окончить ВУЗ для меня сделалось какой-то навязчивой идеей, я теперь только об этом и думаю (ты, вероятно, улыбнулся, прочтя эту фразу, не совсем добродушной улыбкой). Я мечтаю, вот кончу, выйду в жизнь на широкую дорогу, работа, новые люди, новые мечты, литература. Дай вам бог, молодой человек, удачи».

Похоже, отец иронически оценил эмоциональный рассказ сына о «житье врозь». 14 марта Гроссман отвечал: «Теперь по “семейному” поводу. Ей-богу, батько, я не привязан к женской юбке. Если хочешь, то скажу тебе откровенно, как я объясняю себе себя. Я не удовлетворен во многих отношениях – общественном, личном и прочая, я очень одинок. До женитьбы я так и констатировал – тут плохо, там плохо. Теперь же все свои “горести” я склонен объяснять одной причиной, тем, что я не живу вместе с Галей».

Объяснение, правда, не счел убедительным. Почему и добавил: «Конечно, я люблю Галю, но, трезво рассуждая, тяжелое настроение у меня не только потому, что ее здесь нет. Когда она приедет, будет очень хорошо, но не будет совсем хорошо. Так что ты напрасно думаешь, что я строю свои жизненные планы “на базисе” женской юбки. А когда я тебе говорю, что с Галиным приездом сразу все станет хорошо, то я говорю неправду».

Сказанным, похоже, вновь остался недоволен. И опять добавил, что это – «между нами, батько: как говорят англичане, “говоря откровенно, как мущина с мущиной” (sic! – Ю.Б.-Ю., Д. Ф.)».

Отметим, что цитированный выше фрагмент опубликовал и Губер. Причем очередной раз нарушил им же оговоренный принцип: «Никаких орфографических исправлений в текст писем я не вносил…» В губеровском варианте слово «мужчина» передано орфографически верно. Но Гроссман не ошибся, а пошутил. Что называется, умерил пафос. Указывающее на простонародный выговор написание «мущина» явно контрастировало с книжным оборотом «как говорят англичане».

Лишь в постскриптуме он рассказал о случившемся на день раньше. В дачном поселке, где нанял квартиру, «на опушке леса застрелилась девушка: специально приехала из города и застрелилась. Так это страшно было – раннее весеннее утро, яркое солнце, звенят падающие с сосен капли, и на белом снегу лежит молодое существо с развороченным черепом и черными волосами, забрызганными кровью».

Итак, беспричинная неприязнь к недавним друзьям, одиночество, страх смерти, постоянная тоска. Психическое состояние Гроссмана в ту пору вряд ли соответствовало норме. Уместна другая характеристика – депрессия.