***

Странно, что мысль о квартирной карме не пришла мне в голову сразу же, как только Гийом заговорил об этой авантюре. Ведь имущество у людей просто так не арестовывают. Либо кредит за жилплощадь разорил в прах семейство заёмщика, либо хозяин был ушлым человеком и надругался над законом с особой изощрённостью. Возможно, даже кого-то убил. Возможно, даже в этой самой квартире. При любом раскладе в таких местах скапливается масса негативной энергии, и она действует разрушительно.

Но я даже не представляла, насколько разрушительно. Квартира, которая готовилась уйти с молотка, сама никуда уйти точно не смогла бы. Если вообразить эту квартиру человекоподобным существом, то у него бы не было рук, ног и некоторых жизненно важных органов. Кожи у него тоже не было – только разорванные в хлам сухожилия и раскрошенные кости.

Кроме меня, по руинам бродило человек десять, из них две пары и шесть шустрых агентов. У пар в глазах читался тот же вопрос, что и у меня: что̀ же нужно сделать с помещением, чтобы оно дошло до такого состояния? У агентов читался охотничий азарт: здесь подлатать, тут перестелить паркет, там поставить унитаз, ага, ага – в десять тысяч уложимся; итого, вместе с наценкой и моими комиссионными уйдёт за…

Я вышла из квартиры с радостным чувством, что это не мы её купим, и на ходу принялась писать Гийому смс. В этот момент из-за угла улицы вырулил автобус с нужным номером. Остановка была метрах в сорока, автобус медленно к ней подъезжал, а дома ждали эпизоды «Домохозяек»… И я побежала. Прытко вскочила в салон, прокомпостировала билет и… плюхнулась на свободное кресло, пытаясь совладать с лицом.

Я знаю тупую, тошнотворную головную боль, свербящую зубную, набухающую боль от укола или укуса комара, пронзающую боль от электоэпиляции, выкручивающую спинную боль, стреляющую боль отита, густую, шевелящуюся менструальную боль, похожую на штырь боль в желудке, бескомпромиссную боль схваток, радостную боль перетрудившихся мышц, боль от ожога, пореза и прокалывания ушей.

Но эта боль была абсолютно новой, не знакомой моему телу.

Понадобилось несколько секунд, чтобы её локализовать. Она распространялась прямо из промежности. Не из низа живота, а именно оттуда, из сакрального места. О, господи! На какой я неделе? На двадцать шестой. Ещё рано, очень рано! Лёгкие недоразвиты и ушной аппарат…

Ай! Ай-ай-ай!

Я схватилась за перекладину и закусила губу. Пассажиры ничего не замечали или делали вид, что не замечают. Я часто дышала. Боль накатывала волнами, а потом замерла на достигнутой отметке. Наверно, просто спазм. Сейчас должно прийти облегчение. Сейчас, вот сейчас…

Автобус, между тем, подъехал к конечной остановке.

Я дождалась, когда все вышли, чтобы никто не дай бог меня не толкнул.

Очень осторожно встала.

Боль ощущалась, словно миска с водой, угнездившаяся в тазовых костях. Главное – не расплескать, не взбаламутить.

Я попробовала сделать шаг – кто-то будто бы дёрнул рычаг, и боль скакнула в верхний регистр. Я поморщилась и схватилась за перекладину так, что ногти, как со́хи, пропахали холм Венеры.

Через несколько секунд боль снова устаканилась и замерла на новом – более высоком – уровне. Надо выходить, водитель нетерпеливо поглядывает в зеркальце обзора салона. Я собралась духом и протащила другую ногу вперёд, стараясь не отрывать её от пола. Ай-ай!

Водитель выразительно постукивал пальцами по рулю.

Я сжала волю в кулак и спрыгнула с подножки.

Вода в тазу стала перекатываться от края к краю и выплёскиваться. Я зажмурилась и выдохнула ртом. Ох, нужно сесть. Разжала веки. Остановка в трёх метрах, там скамейка. Три метра – это пять шагов, в моём положении десять. Десять раз самой посадить себя на кол.

Терпи и иди.

Это были самые трудные три метра в моей жизни.

Где-то на четвёртом шаге я поняла, что правой ногой двигать легче, чем левой. К седьмому – что чем шире расставлены бёдра, тем плавнее накатывает волна боли. Так, с ногами на ширине плеч, я добралась до скамейки. Села, словно на ком колючей проволоки. Не слишком считаясь с приличиями, прикрылась сумкой и сунула руку в трусы.

Крови нет, уже хорошо.

Надо кому-то позвонить. Нет, не кому-то, а Гийому. Чтобы он приехал и что-то сделал. Но что? «Немедленно вызывай спасателей, – зашипит он, прикрывая рот, чтобы не мешать коллегам. – Не хочу, – начну скулить я. – Они же мужчины, мне неудобно. – Дарья, такими вещами не шутят! – начнет нагнетать он. – Речь идет о нашем ребёнке! – Я не хочу в больницу, я хочу просто домой, лечь. – Тогда возьми такси! – Я не могу дойти до стоянки. И стоять тоже не могу!»

Он, конечно, подумает, что я преувеличиваю. Что по русской привычке провоцирую его на театральное проявление чувств, как когда прошу взять меня на руки, потому что туфли натёрли. Про это даже есть сказка, называется «Петя и волк».

Я сбросила звонок. Дисплей подождал немного, не передумаю ли, потом почернел и показал время – я сидела на остановке уже двадцать минут. Уровень боли выровнялся, казалось даже, она начала стекать куда-то вниз, как вода из засорившейся ванной. Пора было двигаться.

В три попытки я встала и, расставляя ноги, побрела к метро. Вход был в тридцати метрах от остановки, они показались мне километрами. А там лестницы-лестницы… В каких единицах измеряется боль? В дулёрах, думала я, подволакивая ногу на очередную ступеньку. От французского douleur – «боль, страдание». Как у любой измеряемой величины, у боли должны быть пределы. Достигнув максимума, она должна менять родовые качества и становиться чем-то другим – шоком или смертью. Какой максимум может быть у боли, то есть какую боль можно оценить в, скажем, сто дулёров? Родовую? Головную? Зубную? В моей системе координат лидерство было, безусловно, за мигреневой болью. Даже роды без анестезии не показались мне такой мукой. Но ведь сколько болей я ещё не знаю. Я, например, никогда не ломала кости, а это, наверно, ужасно. Когда я была подростком, у нас была соседка тётя Вера. Однажды она позвонила в дверь, я открыла. Она стояла в слезах, дурно пахла и противненько так подвывала: «Ой, Дашенька, мне так плохо, так плохо, мама дома?». Мамы дома не было, я с непроницаемым лицом спросила, что ей передать. Соседка помялась на пороге, как будто хотела что-то попросить, и я уже знала, что денег, она выпивала, эта соседка, и иногда просила денег. Правда, всегда возвращала. Она ушла, так ничего и не попросив, я рассерженно заперла дверь на щеколду. А ещё через пару месяцев она позвонила по телефону, я опять была одна, она плакала в трубку и просила спуститься. Я спустилась. С готовностью подать воды, промокнуть лоб, может быть, даже отвести в туалет – в общем, быть полезной при тяжелом похмельном синдроме. Надо быть терпимой к чужим недостаткам, уговаривала я себя, отсчитывая ступеньки. Дверь была открыта, я вошла и увидела её катающейся по полу и раздирающей на себе халат. Я начала сбивчиво задавать вопросы: что ей дать, хочет ли она пить, надо кому-то позвонить, кому-то взрослому, есть ли у неё родственники, помнит ли она их телефон. Она каталась, рыдала и кричала: «Дашенька, сделай что-нибудь!!! Помоги мне!!!». Самообладание моё развеялось, как дым: лекарства стояли на тумбочке и очевидно ей не помогали. Взять стакан она не смогла бы. А в туалет, как было понятно по запаху, она уже давно ходила прямо в кровать, точнее в тахту, которая служил кроватью. Иными словами, я ничем не могла быть ей полезной. «Я сейчас позвоню в „Скорую“, они приедут и дадут вам что-нибудь», – испуганно лепетала я. При слове «скорая» соседка взметнулась с пола с перекошенным лицом и прохрипела «Нет! Не звони! Не звони туда! У… у… уходи».

А потом она больше не звонила, ни в дверь, ни по телефону – она умерла от рака. Хосписов тогда не было, и всю агонию последней стадии она прокаталась одна, в своей угловой квартире на первом этаже, от которой ещё долго, даже сквозь обитую дерматином дверь, пахло смертельной болезнью.

Вот, наверно, её боль можно оценить на сто дулёров. Моя в этой системе тянула, наверно, на семьдесят.

…Люди шли мимо, рядом, навстречу – они скашивали глаза в мою сторону, но не тревожили расспросами. Я была немного раздосадована этим холодноватым уважением к свободе моего болеизъявления, но в целом благодарна: зачем нам с болью посторонние? У нас давняя история дипотношений. У нас заключены соглашения, подписаны пакты, обговорены условия перемирия. Чем она сильнее, тем меньше требуется чьё бы то ни было вмешательство в наши переговоры. Было бы, конечно, глупостью звонить Гийому. То был иррациональный порыв, типичный для беременных.

Следующие два дня я провела в самых нехарактерных для себя обстоятельствах места и действия. Я валялась на диване с ногами врозь и читала мамашкины сайты. Зашла я в этот чужой розовый мир как всегда украдкой, с чёрного хода, надеясь быстро найти информацию по теме и уйти по-английски. Но боль в промежности оказалась темой широкой, многоспектровой, и на третьем часу чтения вирус уменьшительно-ласкательных суффиксов проник в меня и принялся атаковать мозг. Оказывается, можно было прожить беременность совсем по-другому, интересно и насыщенно, высчитывая недельный набор веса и следя за формированием пальчиков «пузожителя» в онлайн-симуляторе. Можно было, пока активизировано правое полушарие, тренироваться писать левой рукой и составлять хокку. И между прочим, есть список хороших мантр для успокоения тонуса матки.

Кусая губы от упущенных возможностей, я зарегистрировалась на одном из сайтов, самом розовом, под ником mat’ehidna.

X. Внукодети

– Вы с ума сошли, милочка! На таком сроке уже пора прекратить интенсивные тренировки! – воскликнула пожилая мадам, видя, как я паркую велосипед у медицинского факультета.

Тронутая её участием, я принялась объяснять, что сама бы рада перемещаться более социально одобряемым способом, но не могу скрещивать ноги. Могу их двигать в строгой параллели друг к другу, и параллели эти довольно сильно разнесены – никак не меньше, чем на ширину плеч. То есть из видов транспорта мне доступны только велосипед и самолёт. И вот, собственно, с этой проблемой я приехала в больницу, которая находится за медицинским факультетом.

Мадам выслушала только до половины и, ругая себя за не вовремя проявленную заботу, удалилась.

Я подышала по-собачьи и, поворачиваясь корпусом вслед за шагающей ногой, двинулась переулками Питие-Сен-Пельтриер к перинатальному отделению. За спиной болтался рюкзак с книжкой, тапочками и зубной щёткой на случай экстренной госпитализации.

– С ребёночком всё в порядке, – сказала узистка, массируя мне живот ультразвуковой трубой. На экране недовольно морщился эльзасский носик. – Только он опустился низко, вот вам и больно ходить. Наверно, какой-нибудь нерв прищемил. Надо больше отдыхать, а то он надумает вылезти раньше срока. И никакого спорта пока, хорошо?

– Хорошо, – согласилась я. И уточнила: – Велиб ведь не считается спортом, правда? Это же средство передвижения?

На этом настаивает парижская мэрия: муниципальные велосипеды существуют не для тренировки икроножных мышц, а как экологичная альтернатива автобусам. Поэтому и время бесплатного пользования ограничено получасом – за тридцать минут город можно проехать насквозь. Но узистка принялась энергично отговаривать меня от пользования велосипедом и предложила выписать больничный на остаток беременности, чтобы исключить необходимость передвижения.

К сожалению, мой основной работодатель – дочь – не принимает справок. Её надо кормить, забирать из школы и выгуливать каждый день. Поэтому тем же вечером муж, выпив залпом бокал вина для храбрости, взял телефонную трубку и позвонил в аккуратный домик на реке Иссоли.

Гийом отвечает за внешнюю политику нашей семьи не только потому, что он француз. Я и на родном языке общаюсь с людьми с меньшим изяществом. Он же умеет говорить таким бархатным голосом и так к месту вставлять формулы вежливости, что подростки из рабочих пригородов с улыбкой отдали бы ему последнюю сигарету. Когда он пишет деловое письмо, оно получается нежным, как обращение Петрарки к Лауре, но при этом не оставляет сомнений в том, чего пишущий добивается (в отличие от запутавшегося в своих желаниях итальянского поэта).

Мы понимали, что то, о чём собираемся попросить, переходит границы приличия. И что, скорее всего, его родители на ЭТО не пойдут, а может быть, даже оскорбятся и на какое-то время перестанут с нами разговаривать. Ведь есть огромная разница между русскими бабушкой-дедушкой и французскими папѝ-мамѝ. Бабушки-дедушки возделывают огород, а папѝ-мамѝ – обустраивают территорию вокруг бассейна. Бабушки-дедушки ездят на электричке в деревню, а папѝ-мамѝ – в Каппадокию на туристическом автобусе с пометкой «Клуб бодрых пенсионеров Вара». Бабушка-дедушка записывают рецепт огуречной воды за доктором Малышевой из передачи «Будь здоров», а папѝ-мамѝ – адреса тату-салонов в Бангкоке из репортажа по каналу «Дискавери». Бабушки-дедушки забирают внуков на лето, а у папѝ-мамѝ и без того предусмотрена насыщенная культурная программа.

– Алло, маман? Привет, это я, твой любимый единственный сын. Да, нормально. Да вроде ходит, хотя и медленно. А мы вот хотим вам Кьяру подкинуть на лето. Ага, одну. Чтоб подышала свежим воздухом, загорела, покаталась на пони. Пускай, кстати, папа научит её плавать. Алло, мам? Ты в порядке? А чего дышишь так часто?

Непонятно как, но победа была одержана: мы получили добро на то, чтобы на каникулы сплавить дочь в провансальский эдем с бассейном, дикой ежевикой и четырёхразовым био-питанием.

Но до конца школьного года оставался ещё месяц. А ведь моя мама тоже требует от Кьяры называть её «мамѝ» и ни в коем случае не «бабуля». Как правило у неё несколько интерьерных проектов в процессе и личная жизнь, о насыщенности которой мне не приходилось мечтать и в лучшие годы. Поэтому в её «Конечно, я могу приехать» явственно слышалось ударение на слове «могу» и подразумеваемое «но» в конце – в общем, некоторая условность наклонения.

***

Теперь, когда баба Валя выгуливает внуков в далеком Венсенском лесопарке, в нашем парижском сквере про неё ходят легенды. Говорят, ради того, чтобы не расставаться с дочерью, обосновавшейся в Париже, баба Валя поменяла квартиру в купеческом доме на Малой Бронной на комнату в панельной многоэтажке парижского чайнатауна, и каждое утро ровно в семь-тридцать материализуется на пороге квартиры дочки и зятя, чтобы заступить на вахту. Она водит внуков на развивающие занятия, моет посуду, убирает, ходит за покупками, готовит обед и ужин, кормит, купает и укладывает детей, а когда с работы возвращаются родители – тает в эфире, словно добрая фея, сделавшая своё дело.

Саму дочь никто из нас, парковых сплетниц, не видел (ведь она, в отличие от нас, работает, да не абы где, а в одной из компаний Большой Четвёрки). Но со слов бабы Вали мы представляем её небесным созданием. Она умна, востребована как специалист, вегетарианка и гений чистой красоты. Мы заочно завидуем её умению без акцента говорить на трёх языках и возможности купить квартиру в престижном ближнем пригороде – но, конечно, не так сильно, как наличию бабы Вали. Ведь таких больше не делают. Как эталон метра, выгравированный на стене здания Минюста на Вандомской площади, она существует для того, чтобы показывать остальным бабушкам, как далеко они отклонились от своей изначальной миссии.

Приличные экземпляры бабушек почти перевелись в этом мире кидалтов⁸, золотых нитей и стволовых клеток. А оставшиеся нуждаются в охране как нематериальное наследие человечества. Ведь даже слово babushka вошло в иностранные толковые словари наравне с ushanka, prorub’, perestroyka и другими обозначениями непереводимых русских реалий. Это хтоническая фигура, которая кормит на убой, лечит травами, закатывает трехлитровые банки солений на зиму, вяжет и рассказывает сказки. Но самая главная её черта – она сидит с внуками. Именно внуки придают смысл её булимическому созиданию и делают её персонажем семейного эпоса.