«Медицина – ремесло», – откликнулся я, искренне не понимая, почему мой собеседник не видит того, что понятно было каждому остзейцу без объяснений. – «Не для дворян. Так, по крайней мере, мне всегда твердили. Моя семья бы не простила, если бы вместо военной стези я выбрал бы какую иную».

«Вот из-за таких взглядов и получаются революции», – заметил мой собеседник. – «Честный труд на благо ближнего для высших сословий полагается недостойным. А паразитический образ жизни – единственное, что причитается аристократу. Неудивительно, почему те, кто был вынужден кормиться от трудов своих, отдавая целые доли своих доходов на поддержание паразитов, решили поменять положение дел радикальным путем».

«Вы не правы в одном. У дворянина есть одна обязанность, коей нет у всех прочих. Обязанность умирать и убивать», – глухо произнес я.

Прошло много лет, а мысли этой я до сих пор держусь.

«Надо же. Я полагал, будто бы защищать Отечество – долг каждого порядочного гражданина», – проговорил Строганов. – «Не только дворянина».

«У нас нет граждан, а есть подданные», – напомнил я ему простую истину.

«И очень зря», – вырвалось у него.

Менее всего я желал спорить с ним на подобную тему. Здесь мы весьма расходились.

«Давайте говорить не о том, что будет в грядущем, а о нашей с вами реальности», – произнес ровным тоном я, зажигая очередную сигару, уже четвертую за вечер. Без табака на подобные темы говорить невозможно, по крайней мере, мне.

«Реальность такова, что истинно свободны у нас лишь высшие сословия», – продолжил я. – «Те, что не платят подати. Любовь к Отечеству, как и любовь вообще – это проявление свободной воли свободного человека. Каким образом солдат – бывший раб, взятый в армию по рекрутскому набору – или крестьянин может любить Россию? Тем более, если он видит, что те, кто страной руководит, не делают ничего, дабы облегчить его бремя».

Попо уставился на меня так, словно я превратился в некоего пророка библейских времен. После Строганов признался, что в тот вечер я его постоянно удивлял своими рассуждениями. Он полагал меня куда глупее.

«Таким образом», – я не давал ему вставить ни слова, поддержанный порывом вдохновения. – «Ежели вдруг на Россию нападет враг, то можно полагать, будто основная часть населения может – вполне вероятно – перейти на его сторону. Особенно ежели этот враг будет говорить о том, что принесет свободу рабам и отмену податей всем остальным».

«Вы рисуете очень мрачную картину будущего, Христофор Андреевич», – отвечал Строганов. – «Но я думал о том же. И даже говорил о сем с князем Чарторыйским, когда объяснял ему причину распада Польши… Он очень оскорбился. Но на деле, я прав – Польшу сгубило рабство. И ее шляхта».

Еще бы сей пламенный патриот и представитель высшей аристократии своей державы не обиделся!

«Но впоследствии князь Адам признал мою правоту…», – продолжал задумчиво мой приятель. – «И я рад слышать, что и вы со мной согласны! И вообще, убеждаюсь, что у нас куда больше сторонников, нежели кажется на самом деле».

Я проговорил:

«В деле, которое вы решили предпринять, нет места мелочному соперничеству. И я настолько же далек от него, как и вы».

Эта фраза сделалась нашей декларацией дружбы. После нее мы оба поняли, что будем соратниками.

На деле все, конечно, сложилось вовсе не так гладко… Даже и со скандалом.

«Но все же… Вы про Ники Новосильцева тогда говорили?» – спросил Строганов на прощание.

Я кивнул, но осторожно добавил:

«И не только про него. Не все ваши друзья таковыми являются в сердце своем».

…Уезжал от него я вдохновленный. Вечером, у себя я вкратце изложил мысли на бумаге. Выглядели они отлично, но им не хватало практического, поэтапного плана с конкретными сроками. Обычное рассуждение на вольную тему, ничего особенного. Я чувствовал, что этого недостаточно, и подавать государю в таком виде нельзя. Позже граф Попо подсказал, куда мне лучше применить мои желания послужить на благо Отечеству. Поговорил с государем, и мне дали месяц на поездку в Ливонию с одной небанальной целью…

Доротея. Век Просвещения

…На ней – тонкое батистовое платье, перехваченное под грудью, как сейчас носят и как ей безумно идет. Дотти даже не представляет, как выглядела бы в модах двадцатилетней давности – наверняка не слишком привлекательно. Волосы ее подвиты – два часа работы горничных и куафера, создававших, казалось бы, такую простую прическу. Золотистая кашемировая шаль с красным орнаментом и длинными кистями – подарок мужа – красиво драпирует ее плечи и руки. Вышивка на шали повторяет цветом и узором вышивку по подолу платья. Художник, мсье Кюгелен, несколько раз придирчиво поправлял ее, просил принимать те или иные позы – поворачиваться, наклонять голову, особым образом складывать руки – а еще до этого пересмотрел весь ее гардероб на предмет наиболее подходящей для нее одежды. Не очень одобрил украшения – на его вкус, жемчужные серьги не подходили к поясу и диадеме, – но снять их Дотти отказалась, а поменять парюру «Северная звезда» на что-то другое отказался главный заказчик портрета – граф Кристоф.

Графиня сперва отказалась от подобного дара – мол, что же во мне такого красивого, я признанная дурнушка, и нечего меня рисовать – но муж настоял.

«Мсье Кюгелен – признанный мастер, и на холсте ты увидишь свою внешность вернее, нежели в зеркале», – уверенно произнес муж.

«Как же так можно? Ведь зеркало показывает истину», – ответила Дотти.

«Видно, нет, ибо ты продолжаешь твердить о своей неприглядности с завидным упорством», – рассудил Кристоф и добавил, что уже договорился обо всем с художником и даже проплатил ему вперед, так что завтра – первая встреча.

«Картина будет висеть в моем кабинете, который ты с таким упорством хочешь переделать», – отвечал он, когда Дотти поинтересовалась, куда же он собирается повесить ее.

«Как будто ты против, Бонси», – усмехнулась она.

«О, вовсе не против, только, надеюсь, у меня тоже есть право выбора желанного убранства», – произнес Бонси. – «И да, будешь позировать, непременно надень Северную звезду. Тот комплект, который тебе дарили на свадьбу».

Дотти давно не надевала эти бриллианты и сапфиры. Отчего-то они казались ей не подходящими ни к одному ее туалету, слишком тяжеловесными, большими. Для них ей нужно дорасти. Во всех смыслах.

Сеансы у художника, оказавшегося весьма красивым молодым человеком, как успела заметить девушка, протекали всегда в присутствии двух горничных, задача которых заключалась в том, чтобы сидеть тихо и поправлять хозяйкину шаль или прическу по ее приказанию, красиво укладывать драпировки на платье. Рисовали ее в малой гостиной, рядом с развесистым цветком. Кюгелен объяснил, что фоном будет «естественная среда», – то есть, парк Петергофа, наброски которого он сделал летом. Доротея иногда усмехалась – нынче, когда за окном свирепствует непогода, они все воображают, будто она находится в некоем Эдеме, где в платьях с голой грудью и открытыми плечами совершенно не холодно, а шали нужны лишь для того, чтобы красиво обрисовывать фигуру.

Сеансы длились по паре часов, во время которых Дотти страшно скучала. И от нечего делать проигрывала в уме все дела прошедших дней.

Новости наполняли ее разум выплескивались в строки писем к братьям и отцу… Новости преимущественно хорошие, иногда скандальные, и каждая из них, казалось, имела особое значение. Она всегда делилась с ними мужем, но тот, кажется, не придавал значение тому, насколько важны эти сведения. А зря! Очень зря!

Другое еще занимало ее. После того, как она побывала у графини Строгановой впервые, месяц назад, странное, прежде незнакомое чувство зародилось в душе девушки. Можно было бы назвать его завистью, но лишь с большой натяжкой. Сама графиня Софья, ее манеры, обхождение, круг интересов, казалось, находились несоизмеримо выше на невидимой шкале, чем у Доротеи, не говоря уже о внешности и происхождении.

Дотти слышала, что говорили о муже графини – да и о их семье в целом, о его соратниках – в гостиной фрау Шарлотты или на раутах у вдовствующей императрицы. Вкратце – ничего хорошего. О Софье Владимировне шептались, будто она была в прошлом «слишком уж благосклонна» к государю, и пожилые женщины недовольно поджимали губы. От Доротеи ожидали, что она будет вторить им, а, узнав о приглашении в гости к Строгановым, накинулись с расспросами, при этом фрау Шарлотта проворчала: «Интересно, почему же вашему супругу непременно нужно дружить с ними?», но девушка предпочла промолчать, вопреки своему обыкновению. Долго она мучалась над вопросом: что же такого она испытывает по отношению к графине? Не сказать, чтобы Доротее были незнакомы терзания зависти. Конечно, всегда хочется получить то, чего нет. Но здесь она испытывала другое… Досада оборачивалась не на Софью Строганову, а на саму себя. Она взяла обыкновение часами простаивать у зеркала, внимательнейшим образом оглядывая саму себя, перебирать наряды, постоянно думая, достаточно ли изысканно они сидят, пытаться читать книги, в которых она мало что понимала. Давеча, когда муж застал ее за чтением Светония в оригинале – в книге она понимала только каждое третье слово – она с досадой сказала: «Я такая необразованная, Бонси». Она не запомнила, что же отвечал Кристоф. Кажется, ронял какие-то общие фразы, хвалил ее игру на фортепиано… Но что толком уметь играть по заранее записанным композиторами нотам, если та же графиня Софья, помимо фортепиано, владеет арфой и флейтой, да еще сама сочиняет мелодии? Дотти не стала этого рассказывать мужу, просто попросила его порекомендовать хорошие книги из его библиотеки. Она могла бы задать тот же вопрос и ее новой светской знакомой, но было стыдно признать свою неправоту. Более всего она опасалась не насмешек, а снисходительного тона, покровительства и заботливости. Ей и так уже было стыдно за свои неполные шестнадцать лет, слишком заметные в гостиной у Строгановых, рядом с этой дивно прекрасной женщиной с умом Афины Паллады. Хотелось выглядеть старше. Раньше казалось, что принадлежность к высшему свету и сам статус замужней дамы прибавляют ей лет, но в глазах других она до сих пор видела изумление, словно она пребывает не на своем месте.

Вместо совета по поводу книг Кристоф нанял ей учителей истории и географии, и нынче она почти каждый день слушала лекции о дальних странах и давних временах. Все это было крайне занимательным, да и в памяти откладывалось, но вскоре перестало Доротею остро интересовать. Что толку ей знать о сражениях и битвах? Или о том, сколько серебра добывают в Южной Америке и на какой точно параллели находится остров Куба? Возможно, мужчинам такие сведения покажутся крайне любопытными и полезными. Но Доротея слушала, позевывая, а на неизменную реплику преподавателя, пожилого профессора Йенского университета: «Есть ли у вас какие-нибудь вопросы ко мне, Ваше Сиятельство? Возможно, Вам что-то неясно?» неизменно давала отрицательный ответ. Позже она отказалась от уроков, так как начались сеансы портретирования, а на удивленные вопросы мужа отвечала так: «Он слишком неинтересно рассказывает». «Что именно тебе показалось неинтересным?» – задал вопрос Бонси, и Дотти не смогла на него ответить. Скорее всего, дело было в самих науках, а не в том, как излагал их преподаватель. Но цель была достигнута – теперь, при отсылках графини Софьи на какого-нибудь Марка Аврелия или Катона Доротея сразу понимала, о ком именно идет речь, и могла в общих чертах сказать, что же это была за личность в истории. Судьбы нынче живущих людей были не в пример интереснее, конечно…

«Наверное, Просвещение не для меня», – думала Дотти, меняя позу по указанию герра Кюгелена. – «А только для тех, кто в этом талантлив и кто более прилежен… К тому же, глупо чему-то учиться в моем возрасте».

Она вспомнила Фредерику. Вот кто умел рассказывать интересно, доходчиво и именно о том, что увлекало Дотти, что могло ей пригодиться в реальной жизни. Историю с географией она бы ей тоже рассказала совершенно иначе. Но где она сейчас?

При всех людях в жизни Доротеи ей отчаянно не хватало одного – подруги. Знакомых было полно. У сестры очень много забот, а ее обязанности при Дворе превышали даже Доттины. Позже та поняла, почему – перед вдовствующей императрицей за нее часто вступалась фрау Шарлотта, избавляя ее тем самым от самых нудных задач. У Марии такой свекрови не было. Подруги из института либо вышли замуж, либо ожидали замужества. Такие девушки, как она, оставались в одиночестве, вынужденные общаться только с теми, кто старше.

Было и другое. То, что уже начало несколько свербить в душе у Дотти. Брак всегда подразумевает рождение ребенка – так ей говорили, так и бывало у ее знакомых и родственниц. Она уже больше года замужем. Но никаких признаков не видит. Признаки она прекрасно знала – сначала прекращаются ежемесячные кровотечения, потом припухает грудь, начинается тошнота и дурнота, которая длится до тех пор, пока беременность не будет видна окружающим… Всякий раз, когда кровотечения запаздывали хоть на пару дней, Доротея начинала нервно, и в то же время с надеждой прислушиваться к себе, чтобы потом, с некоторым разочарованием, смешанным с облегчением, встречать очередное недомогание. Она всегда слушала, о чем говорят дамы, когда мужчин нет рядом. Истории часто пугали ее: у такой-то роды были неудачные, ребенок шел неправильно, застрял в родовых путях, и пришлось его резать и вынимать по частям; у другой все прошло хорошо, но сразу после родов не отошел послед, поэтому она изошла кровью, оставаясь в сознании до последнего… Каждые роды обсуждались, комментировались, действия акушерок или докторов осуждались или, напротив, восхвалялись, и Доротея вскоре уже узнала обо всем, что ей когда-нибудь предстоит. «Главное – не паниковать и быть готовой к тому, что это будет больно. Очень больно, причем долго, – может, даже в течение суток», – добавила как-то ее свекровь. Такие предупреждения Доротею, конечно же, пугали, но в то же время она понимала – дело это неизбежное, нечто вроде последнего этапа посвящения в статус женщины. Все знакомые дамы пережили этот этап, состоявший из нескольких длительных фаз – беременность, иногда неудачную, роды, некоторые – кормление грудью, затем снова беременности и роды, и вспоминали об этом примерно так, как мужчины вспоминают о сражениях и поединках, в которых принимали участие. И когда ее сестра недавно, как бы невзначай сказала, что находится «в ожидании», Доротея только головой поникла, хотя и выдавила из себя улыбку, радостное поздравление, как и полагается в подобных случаях. От нее не укрылось чувство превосходства, отразившееся в серых глазах сестры, и она не могла этому ничего противопоставить.

«Кстати», – спросила тогда Мария. – «Слышала, что ты берешь уроки истории и географии?»

«Да, беру», – подтвердила графиня Ливен и начала рассказывать обо всем, что на них узнала.

«Нужно ли это тебе? Неужели ты не помнишь слова maman – лучшая наука для женщины та, которая ей позволяет вести хозяйство и радовать мужа?» – произнесла старшая из сестер, изумленно вглядываясь в сестру. – «Впрочем, я понимаю, зачем оно тебе нужно. Ты же сейчас дружишь с графиней Строгановой…»

«Я у нее бываю иногда, но называть наше общение дружбой не стала б», – отвечала несколько неуверенно Дотти, чувствуя, что сестра клонит разговор куда-то не туда.

«Maman знает о том», – продолжала Мари. – «И не сильно одобряет твои к ней поездки… Интересно, куда смотрит твой муж?»

Доротея не стала говорить, что ее муж общается с «графом Попо», как прозывали в свете Строганова, едва ли не чаще, чем она сама – с графиней Софьей. Она поняла, что сестра обязательно расскажет о том Марии Федоровне, и последствия для мужа будут не очень хорошие.

«Bonsi дает мне полную свободу выбирать себе знакомых и друзей», – с некоторой гордостью в голосе произнесла Дотти.

«И зря. Скажу тебе откровенно – о твоих разговорах с молодыми людьми на улице и в свете говорят при Дворе… И не одобряют», – загадочно отвечала ее сестра.

«Кто именно при Дворе?» – откликнулась Дотти, вспомнив уже пережитый ею летом случай.

«Так вот, цесаревич Константин говорил со мной о тебе», – продолжила Мари.

«Уж кому судить о приличиях, как ему!» – расхохоталась Доротея. – «Лучше бы смотрел за собой».

«Ты не понимаешь», – Мари резко понизила голос. – «Если он уже справляется о тебе, то, значит, ты пользуешься определенной репутацией…»

Дотти поняла, что хотела сказать ее сестра, и густо покраснела. Потом нашлась, что сказать:

«Правда, ma petite soeur? Мне кажется, что у тебя обстоят дела еще хуже, раз с тобой он разговаривает напрямую, а обо мне справляется через третьих лиц».

Мария Шевич приняла такой вид, как будто Доротея только что дала ей смачную оплеуху.

«Я, кажется, не дала повода себя оскорблять», – с трудом выдавила из себя ее собеседница, причем вид у нее был такой, словно она едва сдерживает тошноту. Доротея невольно отодвинулась от нее, испугавшись за сохранность своего платья.

«А зачем ты лезешь туда, куда тебя не касается?» – откликнулась графиня Ливен. – «И тогда, и сейчас…»

«Я всего лишь хочу тебе помочь», – лицо Марии было совсем несчастным. Та прикрыла рот салфеткой и отвернулась. Дотти понимала, что с ней творится. В первые месяцы, как все рассказывают, многих женщин одолевает дурнота. Сестру ей было вовсе не жаль.

«Тогда ты тоже очень хотела мне помочь, да?» – накинулась на нее Дотти, не обращая внимания на то, что плечи Марии непроизвольно подергиваются. – «Из-за твоей помощи у меня чуть не расстроилась помолвка! А все потому, что тебе был нужен мой муж!»

Мари только выдавила из себя:

«Ты злая! Какая же ты злая… Впрочем, с кем поведешься…», – вскочила и выбежала из комнаты. Очевидно, позывы к рвоте стали совсем невыносимыми. Доротея развернулась и вышла из ее гостиной, не удосужившись попрощаться с ней. С тех пор они более не переписывались, и брат ее Константин, весьма благонамеренный и добрый молодой человек, тщетно доискивался причины ссор двух сестер. Потом формальные отношения были восстановлены, они, бывая в свете, здоровались и кланялись друг другу, но не более того.

Дотти поморщилась, вспомнив о случившемся. Она ни с кем не хотела это обсуждать. Уж конечно, муж для подобных разговоров не годился, равно как и братья – чего стоят неуклюжие попытки Константина вмешаться! Свекровь – тем более. Может быть, только Фемке. Или графиня Софья. Они бы не стали говорить общие слова о необходимости поддерживать родственные отношения, забыть былые обиды. Нет, они бы выслушали спокойно и все поняли.

«Итак, Ваше Сиятельство, еще пара сеансов, и картина будет готова», – объявил мсье Кюгелен через некоторое время, откладывая кисти в сторону.

«Можно, я взгляну», – Дотти передала шаль горничной и двинулась в сторону мольберта, но художник встал ей наперерез, покачав головой. С губ его не сходила тонкая улыбка.

«Ваш супруг хотел бы, чтобы портрет стал для вас сюрпризом. Да и мне, честно говоря, не нравится показывать незаконченные вещи своим заказчикам».

Доротея только вздохнула.

«Не беспокойтесь, результат вас приятно удивит», – продолжил художник, складывая мольберт и собирая краски.

…Вечером Дотти, лежа в кровати с мужем, вдруг вспомнила про сестру – второй раз за день, зачем же?

«Знаешь. У Мари будет ребенок», – проговорила она.

Кристоф, казалось, задремал, – долго не откликался. Но через какое-то время добавил:

«Передай ей мои поздравления».

Дотти не упомянула, что никаких поздравлений она передавать не будет по той простой причине, что зареклась общаться с сестрой. Она продолжила:

«Знаешь, у нас есть одна комната… Я думаю, как ее обустроить – под гостей или как детскую?»

«Обустраивай ее под гостей», – кратко и уверенно проговорил ее муж.

«Но ведь…»

Кристоф повернулся к ней и пристально взглянул ей в лицо. В неверном свете ночника лицо его показалось Доротее мрачным и озабоченным.

«Ты хочешь сказать, что тоже в тягости?» – спросил он напрямую, и в его голосе она не расслышала ни радость, ни надежду, скорее, какое-то отчаяние. – «Ведь я же…»

«Нет, совсем нет», – произнесла Дотти удивленно. – «Но когда-то наступит этот день… Рано или поздно».