Брат мой весьма отощал и даже, как мне показалось, поседел. Шел он, опираясь на трость, что меня огорчило. Я на миг закрыл глаза, попытавшись настроиться на него. Ага, все ясно… Падение с лошади, не ранее месяца назад, перелом берцовой кости. Очевидно, на охоте, по тогдашней слякоти. Потом я еще считал с него множество различных хворей, которые донимали его последние года два. Три горячки, четыре лихорадки, обострение залеченной язвы… Неудивительно, что после такого мой старший брат предпочел жить на покое в деревне.

Анна же выглядела весьма привлекательно, была изысканно одета, и, приблизившись к столу, задушевно обняла Дотти, хотя с нею не была знакома – на свадьбу нашу не приезжала.

Добавлю, кстати, для тех, кто удивится таким манерам – остзейские бароны в те годы отличались отсутствием всевозможной чопорности и славились своим гостеприимством, которого не встретишь в Петербурге. В этой части с ними могли посоперничать только польские шляхтичи. Поэтому опоздавшего к столу пустили, да еще налили ему дополнительную чарку вина.

Карл подошел ко мне, мы весьма тепло обнялись, словно при расставании не били друг другу морды и я не вышвыривал его вещи из дома. Поздоровавшись с бароном Коцебу, он попросил его уступить место, весьма любезно, чему сочинитель с явным облегчением подчинился.

«От Зентена путь неблизкий», – напомнил я.

«Ерунда, бешеной собаке семь верст не крюк», – легкомысленно произнес мой брат.

«Ну и досталось тебе», – промолвил я.

«Очень не хватало тебя, ты ж умеешь снимать боль», – признался Карл. – «А так, прослышал про твой приезд от сестры, вот и решил засвидетельствовать почтение. Кроме того, Анхен хотя бы раз в жизни надо вывезти в свет, а то она от тоски лезет на стену… Кстати, почему ты здесь? Там же самый разгар сезона, да и под конец года дел наваливается немало, я ж помню».

Из-за стола выйти никакой возможности не было, а объясниться здесь я не мог. Уж не помню, чем я отговорился, но задал встречный вопрос:

«А тебе с чего пришла гениальная идея сюда приехать? Ты знаком со Штакельбергами?»

«С кем я только не знаком», – отговорился мой брат.

«Мне здесь не рады», – усмехнулся я ему на ухо. – «За пять минут до твоего приезда я чуть ли не заколол вилкой Коцебу».

«За что ты так с этим божьим одуванчиком?» – усмехнулся Карл. – «Он мучал тебя чтением своих пьес вслух?»

«Напротив, он полагает, будто я опаснейший якобинец, по той лишь причине, что я лично знаком с графом Строгановым».

Карл сделал паузу, пытаясь, видно, припомнить, кто таков сей Строганов. Как видно, неудачно, однако просветителей здесь хватало немало.

«Ничего не понял, кроме того, что ты нечто затеваешь в Петербурге, и здешним баронам сие пришлось не по нраву», – подвел он итог.

«В целом, ты прав», – и я кратко пересказал ему суть проекта, не называя никаких имен, дабы не возбудить желчи в тех, кто случайно или намеренно подслушает наши речи.

«Дебилы», – проговорил Карл, выслушав меня, и было непонятно, к кому его суждение относится.

«Ну ничего», – добавил он. – «Найдем повод внушить им здравомыслие».

Мое главное отличие от старшего брата заключается в умении произносить длинные речи и сочинять письма. Он и первое, и второе делает куда более убедительно, так, что все впечатляются.

Когда стрелки часов подходили к двенадцати, что знаменовало собой окончание предыдущего года, и все встали с бокалами шампанского в руках, Карл попросил слова. Здесь я приведу, конечно, не полную его речь, а что до сих пор помню спустя столько лет.

«Итак, дамы и господа, все понимают, что случилось в этот год. Кончилась одна эпоха и началась новая, которая обещает нам многое, как всей Империи, так и Остзейскому краю. В очередной раз нас признали, сохранив за нами все привилегии и добавив новых…»

«Каких же?» – прервал его хозяин дома, явно не довольный тем, что граф Ливен-старший отодвинул его в сторону.

Карл выразительно поглядел на меня. Пришлось мне продолжить его речь, под шепотки и гул изумленной публики.

«Нам предстоит показать себя самыми просвещенными подданными императора Александра», – начал я немного неуверенно. – «И поставить подписи на прошении об улучшении положения нашего крестьянства».

Шум сделался нестерпимым. Я улавливал отдельные выкрики «émancipation», «это нас за Палена наказывают», «чего наказывают, когда государь, говорят, сам повелел ему…», «да Ливен все врет», и замолчал, выжидая, пока буря эмоций стихнет. Дамы, все как одна, не исключая и Дотти, сидели в ужасе, словно мы с Карлом объявили о начале революции и реквизиции собственности.

Часы начали бить полночь, и мне осталось только закончить так и не начатую речь восклицанием: «Виват, император Александр!», которое, разумеется, было поддержано с восторгом, и наступил Новый, 1802-й год, и все побежали смотреть фейерверки, внимание вновь перетянули на себя хозяева, а про нас с Карлом забыли. Тот глядел на меня с явным неудовольствием, так как я скомкал всю его триумфальную речь, уже заготовленную им в уме. Он сказал:

«Да, тут предстоит действовать только силой».

К нам вскоре присоединился наш встревоженный beau-frere Фитингоф.

«Кристоф», – сказал он с изумлением. – «Я не перестаю вам поражаться. Что же это значит, l’emancipation?»

«Было бы хорошо, ежели так», – дерзко произнес я, глядя в небо, где разрывались фейерверки.

«Но это же очень несвоевременно…», – начал он осторожно, словно имел дело с неким опасным безумцем. Я понял, что барон Бурхард не забыл о том, как я уложил Анрепа. Да здесь и так половина народу об этом знает, вот как глядят на меня Розены – опасливо, и в то же время восхищенно, или же прекрасные нимфы баронессы Лилиенфельд, исподтишка эдак. Кажется, перешептываются об «актрисе Шевалье» и обо мне.

«Что ж твой тесть здесь не присутствует? И почему ты еще не у него? Наверняка, прелестная Дотти захочет повидать своего отца», – самым светским тоном начал Карл, дабы отвлечь Фитингофа от его рассуждений и опасений.

Я развел руками.

«Все случилось очень спонтанно. Ежели бы я не повстречал Левенштерна, все сделалось бы весьма хорошо…», – а сам подумал, что, в самом деле, надобно откланяться и отправиться в Ревель, где проживал нынче Одиннадцатый, а там уже заняться проектом вплотную.

«Бедная графиня сама выразила свое недоумение», – поддакнул барон Фитингоф. – «Видать, она нездорова».

«Ну почему же, я вполне здорова», – улыбнулась Дотти. – «Но подождите… Почему я ничего не знала о твоей затее, Бонси? И в самом деле, почему мы не у papa, и почему он сюда не приехал?»

Я снова развел руками. Что я мог отвечать? Что она зря вообще приехала?

«А у тебя этот проект на бумаге есть?» – спросил тут же Карл, отведя меня за руку от всех остальных.

«В том-то и дело, что мне предстоит его составить», – разъяснил я. – «Но, как вижу, все тщетно. Само упоминание о нем встречено в штыки».

«Просто ты об этом деле говоришь не так. Хотя ты прав, напирая на просвещенность остзейцев. Все и такую грубую лесть склюют, а уж наши competentis, то бишь, знатные ученые мужи Штакельберг, Унгерн и вот тот», – он показал в сторону Фитингофа, который, по своему обыкновению, мило беседовал с Дотти. – «Будут счастливы, как никто».

«Верно, и не там я об этом говорю», – вздохнул я. – «И не тогда».

«Не обращай внимание на этих болтунов», – продолжал подсказывать мне брат, хотя его вообще никто не спрашивал. – «Ты вот что – составь поначалу этот проект, а потом собирай подписи, и никому не давай с ним ознакомиться, кроме тех, кто обязательно захочет это прочитать».

«Это мошенничество», – произнес я отчего-то.

«Но без него ты ничего не добьешься».

«Вам бы с Новосильцевым сойтись…», – я взял у него из рук протянутую сигару и закурил с большим удовольствием. – «Тот тоже полагает, что всего можно добиться только силой».

«А что поделаешь? В России все-таки живем, хоть здесь и притворяются, будто бы нет».

Вскоре ко мне подошел сам хозяин дома и осторожно поинтересовался:

«Но все же, что угодно сделать Его Величеству с нашей землей и людьми?»

«Ничего особенного», – сказал я, туша сигару с большим сожалением. – «Просто напомнить всем остальным дворянам Империи, что их люди тоже являются людьми. А мы должны первыми подать пример».

«Боюсь, что начинать надобно не с нас, а с кого другого», – произнес молодой голос, и я заметил рядом с хозяином юношу, высокого и худого, с растрепанными темными волосами.

«Мой племянник», – извиняющимся тоном произнес хозяин. – «Студент, они все вольнодумцы, да и дерзки без меры».

«Барон Иоганн-Магнус фон Штрандманн», – представился мой будущий конфидент, секретарь и хранитель дела.

«Очень приятно», – откланялся я. – «Но пока есть подобный шанс, грех им не воспользоваться».

Далее я объяснил, что о настоящей эмансипации говорить и впрямь очень рано. Карл постоянно вставлял свои мысли в мои пояснения, так, что я начал уже путаться. Вскоре вокруг нас собрался целый кружок, включавший в себя и некоторых дам.

«Может статься и так, что нам этого прошения будет достаточно», – продолжал Карл. – «Мы покажем себя вернейшими подданными…»

«А с какой стати нам это нужно?» – заговорил Штернберг.

«С той стати», – подхватил Фитингоф. – «Что в таком случае все наши привилегии останутся в целости и сохранности. Чего вам стоит поступиться в малом, чтобы получить большее?»

«О каком большем вы говорите, Herr Freiherr?» – спросила милейшая мадам Лилиенфельд, матушка этого очаровательного выводка баронесс.

«Да, и какие точно привилегии сохранятся?» – подхватил Штакельберг.

«Все без остатка», – уверил Фитингоф.

«И даже владение людьми?»

Бурхард согласно закивал, отчего я побледнел в злобе и предпочел покинуть собрание, бросив на beau-frer’а уничижительный взгляд. Итак, этот толстяк все мои идеи переврал! Прекрасно!

Я нашел Дотти и проговорил о том, что, мол, пора спать укладываться ей. Та выглядела довольно-таки измученно и прошептала: «Бонси, ну давай же завтра выедем в Ревель… Я отпишусь отцу, он нас встретит».

Мне нечего было на это ответить. Я только кивнул и проводил ее в спальню, чтобы вернуться – не скрою, с большим сожалением – к гостям. Конечно, я мог бы сам улечься спать, но моя битва еще не была закончена. Надо довести ее до конца, пока и вовсе не переврут все, а потом подумают, что я, мол, так пошутил, и забудут о моих словах напрочь.

К счастью, поляна заметно поредела, и многие, в том числе, этот дурак Коцебу, отошли спать. Дам так вообще почти не осталось. Таковы уж наши провинциальные нравы – полночь кажется безумно поздним временем. Остались лишь те, кто привык к ночным бдениям. Среди них были все те, кто посвящен в мой проект и его поддерживал, но и недовольных хватало, среди них – Штернберг, да и Поссе, слонявшийся со злым и одновременно унылым выражением лица. Он-то на меня и накинулся первым.

«Как всегда», – проговорил он сквозь зубы. – «Вы откуда-то являетесь и свои порядки вводите… Учите, как жить. Просвещенный!»

Последнее слово мой родственник выговорил так, словно накладывал им на меня некое заклятье. Я молча отстранил его со своего пути, получив в спину восклицания: «Да как ты смеешь!», «Совсем обнаглел!», «Господа, меня оскорбляют, а вы так спокойно смотрите! Не потерплю этого!»

«Пьяная дрянь», – проговорил спокойно Карл, усаживая Георга на канапе. – «Ежели не умеешь себя пристойно держать, так не приезжал бы».

«А ты так вообще…», – начал Георг, но зуботрещина, которую отвесил ему мой старший брат, утихомирила буяна.

«Удивлен, откуда у Штакельберга такие знакомые», – проговорил я своему брату, брезгливо отиравшему платком ладонь, которой он только что врезал в рожу своему родственничку. – «И как этот тип вообще на приглашение напросился?»

«Да все просто. Минна сказала ему, что не желает его видеть в таком виде дома», – спокойно ответил Карл. – «Тот и уехал, ведь возразить ей никак не возможно… А эстляндцы эти принимают всех, вне зависимости от того, каково их поведение в свете».

Я промолчал, поняв, что так и не ответил на вопрос – за что моей старшей сестре такое наказание? Ничего страшного она в девичестве не сделала…

«Он меня явно не любит», – произнес я. – «И потом, шесть лет назад он столько не пил, насколько помню… Обычно пристрастие к вину делает человека добрее, а здесь, значит, исключение».

«Вино в человеке раскрывает все говно, которое в нем содержалось изначально», – отвечал на это мой брат. – «А Георгу немудрено спиться, судя по тому, как его обдирает управляющий».

«Что ж он не прогонит сего управляющего?» – разговор наш опять уползал в сторону, но эту сторону при составлении проекта мне нужно было учесть. В самом деле, большинство имений у нас управляется сторонними людьми, и только редкие помещики – в основном, те что победнее, мои братья здесь представляют собой одно из немногих исключений – берут дела в свои руки.

«Там какая-то дурацкая история, в которую я не хотел вмешиваться», – Карл запустил руку в карман и нахмурился, не найдя в нем никакого табака. – «Впрочем, Минна знает, как вести себя с подобным муженьком и взяла дела в свои руки. За нее я не волнуюсь, если ты об этом».

Мы прошли в карточную комнату, где уже начиналась игра по-маленькой. Фитингоф, Штернберг, Розен и еще кто-то, не упомню уже кто, составили партию в баккара. Нас вовсю манили усесться играть, но этого мне хотелось еще меньше, чем пить. Я вообще был необычайно трезв и при этом зол. Заметил я также и юного Штрандманна, который не играл, а стоял и следил за раздачей карт.

«Осторожнее, а то вызовете неудовольствие за подглядывание в карты», – проговорил я полушепотом.

Юноша повернулся и воззрился на меня недоуменно.

«Частая ошибка», – продолжил я спокойным тоном. – «В вашем возрасте я ее тоже совершал, и отхватывал заслуженное наказание».

«Подтверждаю, это так. И наказывал его я», – усмехнулся Карл. – «Чтобы от других еще больнее не досталось».

Любой другой на месте бы Иоганна-Магнуса вспылил, наговорил дерзостей, а то бы и позвал к барьеру, но тот задумался, а потом улыбнулся и проговорил:

«Пожалуй, вы правы. У меня не идет из головы ваше предложение… Оно весьма смутно, не скрою», – проговорил он. – «И я так и не дознался до его сути…»

Фитингоф оторвался от своих карт, но остальные игроки притворялись, будто бы ничего особого не происходит. Тучный Розен, сидевший к нам спиной, с трудом повернулся и проговорил:

«Потише, господа, вы нас отвлекаете!»

«Простите великодушно, герр Виллибанд», – любезно произнес Карл в ответ. – «Мы найдем другое место для разговоров…»

Фитингоф был в отчаянии. Я прямо-таки чувствовал, как ему хотелось побросать карты и, тем самым, сломать партию, а затем присоединиться к нам, чтобы выяснить, о чем мы будем беседовать, и вставить в наш разговор свое весомое слово. Но я пригвоздил его взглядом к месту, и он со вздохом начал выкладывать свои карты на стол – все мелочь, которая не принесет нормальных очков.

Итак, проект мой первоначально обговорили мы втроем. Я повторил, как можно более прилежно, все то, что мне рассказывали члены нашего «квартета», не упустив соображений.

«Так мы же прославимся как самые просвещенные подданные государя!» – воскликнул Иоганн-Магнус. – «И почему же вас никто не понял и принял сразу же?»

«Потому что среди наших с вами соотечественников слишком много тех, для кого эпитет „просвещенный“ сродни самому грязному ругательству», – припомнил я то, что наговорил мне Георг фон Поссе.

«Но как же так?», – Штрандманн и впрямь недоумевал. Позже я понял, почему. Он воспитывался в тепличной атмосфере, бабушкой – женщиной очень образованной и широко мыслящей, редкость среди остзейских дам, его интересы поощрялись, да и круг общения был совершенно иной. Учителя все сплошь были людьми достойными, и никто ему не говорил, будто он «слишком умный».

«Да вот так», – подхватил Карл. – «Но других людей у нас нет, будем улучшать нравы тех, что есть».

«Право слово, я уже усомнился в успехе моего предприятия», – добавил я, оглядываясь на дверь, из которой мог выйти кто-то проигравшийся и поэтому обозленный на весь свет и начать к нам приставать с разговорами. – «Здешним людям и впрямь куда важнее напиться и нажраться… Конечно, не исключено, что я выбрал не то время года».