«Любовь приходит и уходит, а свобода остается», – пространно заметил его собеседник. – «Посему я, наверное, и не женюсь. К тому же, вы же знаете мои обстоятельства…»

«Нет, не знаю», – Кристоф посматривал на улицу в ожидании кареты, которая до сих пор не подъезжала. Наверное, он ушел слишком рано.

Тут Новосильцев подошел к нему ближе и проговорил попросту, словно сообщал некий общеизвестный факт:

«Так я бастард».

«Vraiment?» – бросил с некоторым равнодушием Кристоф.

«И не говорите, что этого не знали», – добавил его собеседник. – «Верно, там, в кругу вдовствующей государыни, перемыли кости моей маменьке, царство ей Небесное, господину Новосильцеву, le mari complaisant, который знал на что шел, ну и я молчу про своего дядюшку, он же батюшка нашего великодушного Попо… Все подробности рассказали, даже те, о которых вышеуказанные господа и знать не ведали».

«Уверяю, подобные подробности мне совершенно не интересны», – отпечатал Ливен, думая, что же задерживает кучера. Мог бы и пораньше выехать, раз уж на то пошло… Или надобно уже попрощаться и дойти до дома пешком? По такому ветру, однако, нечего и думать. Менее всего хотелось опять простудить многострадальное свое плечо и свалиться с непременной лихорадкой накануне запланированного отъезда. А он непременно схватит ее, так как одет образом, совершенно не подходящим для длительных прогулок в зимний петербургский вечер.

«Так вот, тот факт, что моя матушка, будучи девицей, не устояла перед искушением, делает меня совершенно негодным товаром на ярмарке вельможных женихов», – о себе Новосильцев говорил с явной охотой и необычной, непонятной Кристофу прямотой. «К чему это он эдак разговаривает?» – промелькнула мысль в голове графа. Он подумал, что Новосильцев эдак еще и назовет имя своего реального отца, ежели оно, конечно, было тому известно, и будет внимательно следить за реакцией на эти сведения.

«Признаться, это к лучшему. Ибо, как бы не была очаровательна девица, каким бы ангельским характером не обладала, в душе они все тираны, которые хотят, чтобы вы принадлежали ему безраздельно. Те беды, с которыми мы нынче боремся, по сути, созданы дамой – не случайно, вы не находите?» – велеречиво продолжал его собеседник.

«Вам не холодно эдак?» – поинтересовался Ливен, больше не из заботы о своем собеседнике, а из желания сменить тему.

«Мне? Да я холод люблю», – усмехнулся Новосильцев. – «И никогда ничем не заболеваю. Это отличает меня от Попо, помимо всего прочего. Однако ж, спасибо за заботу. Вы, как я погляжу, весьма внимательны к другим и предупредительны. Не столь часто встречающееся качество…»

«Благодарю», – холодно произнес Кристоф. Слишком много комплиментов ему эта четверка наговорила. Не к добру это, понятное дело.

«Раз вы столь внимательны, я вас хочу предупредить касательно Чарторыйского… Впрочем, вы и сами понимаете», – продолжил Николай доверительным тоном.

Лицо Кристофа казалось окаменелым и не отражало ничего – ни удивления, ни благодарности.

«M-r Новосильцев, я здесь лицо стороннее», – проговорил он холодно, не поддаваясь конфиденциальным интонациям своего собеседника. – «И отношения я буду строить только с теми, кто поможет мне добиться тех целей, которые я преследую нынче».

«Чарторыйский вам в этом явно не поможет, несмотря на всю лесть, которую он вам наговорил», – отвечал Новосильцев.

«Равно как и вы», – парировал Кристоф, отойдя от него. Наконец, он увидел фонарь своей кареты и сухо попрощался со своим собеседником, прежде чем тот захотел добавить что-то к своим словам.

…В карете он снова подумал, что обрел весьма могущественного врага. Но графу было все равно. «Обычный паяц», – думал он. – «Чему он может повредить, тем более, если Строганов выступает за меня и перед государем, в случае чего, защитит?» Вспомнилось, как граф Павел оправдывал своего кузена, и на мгновение сомнение поселилось в сердце Кристофа – вдруг в последний момент струсит, предаст. «Нет, граф Поль не из тех, кто способен на это», – отогнал он от себя мысль. Кристоф не решался назвать себя разбирающимся в людях, но понимал со всей ясностью, что Строганов весьма храбр и тверд, пусть сперва это и не видно. И Поль готов бороться до конца за то дело, которое посчитал своим. С таким человеком можно иметь дело и называть его своим соратником…

CR (1830)

Остзейский край, от которого я стремился откреститься несколько раз в жизни своей, постоянно всплывает в моей жизни в связи с различными обстоятельствами. Верно, «черного кобеля не отмоешь добела», и сколько бы я не притворялся космополитическим аристократом, не привязанным особенно ни к какой земле, рано или поздно мое балтийское происхождение настигало меня. К добру или к худу?

Не секрет, что своих соотечественников я никогда особо не жаловал. Понятия не имею, почему многие русские дворяне по старой памяти полагают нас какими-то особо просвещенными. Другие ненавидят нас за инаковость и надменность, полагая, что мы всегда тянем своих, полагаем себя чем-то лучше русских и презираем всех, кто не умеет говорить с характерным рижским или митавским выговором. Как будто сами дворяне русского происхождения менее склонны к кумовству и презрению к не таким, как они!

По поводу свойства die Balten оказывать протекции своим – в верности этого я убедился в конце 1801 года, когда занимался своим проектом «Об облегчении положения крестьянства». Расскажу, однако ж, по порядку, чем моя затея закончилась. Вкратце, после этого я пообещал себе, что никаких дел с соотечественниками, если они, конечно, не являются моими близкими родственниками, иметь не буду.

Поездка не задалась с самого начала. Выехали мы в хорошую погоду, но где-то у Нарвы внезапно с небес полетел снег. Сначала выглядело сие мило, но потом началась сильная метель. Кроме того, моя жена, которая согласилась сопровождать меня в той поездке, внезапно захворала – одна из ее бесконечных грудных болезней, мучающих ее почти каждую зиму. Пришлось останавливаться на одной из почтовых станций, где уже застряло немалое число путешественников, и ни мой грозный вид, ни категоричные требования не смогли ничего изменить. Так мы встретили лютеранское Рождество – в душном деревянном доме, полутемном, к тому же, так как смотритель отчаянно экономил на свечах. Как сейчас помню – Дотти беспокойно дремлет в импровизированной постели, которую мы устроили в красном углу – все комнаты были заняты проезжающими, да к тому же знаю я, как выглядят кровати в таких местах и какая разнообразная флора и фауна обитает в этих тюфяках. Я то и дело хожу курить в общую комнату, а то и на улицу, что вызывает праведное возмущение смотрителей станции и неких почтенных эстляндских матрон, которых метель застала на границе. Мне было жутко обидно, почему все так сложилось, заодно тревожно за свою супругу, хотя доктор и сказал, что ничего кроме обычной простуды, которая проходит недели за полторы, с Дотти нет.

Приближается полночь, и тут дверь распахивается, и я вижу барона Германа фон Левенштерна, в охотничьих сапогах и крагах. Он смотрит на меня с явным изумлением, словно не веря, что такая птица, как я, могла бы оказаться здесь, в подобной обстановке.

«Граф… фон Ливен?» – переспросил барон, не веря своим глазам.

«Как видите», – попробовал я улыбнуться. – «И я не один такой несчастный».

«Действительно, никогда такого не было, и вот опять… Снег в декабре!» – сей Левенштерн был молод, младше меня даже, кажется, и весел до крайности. – «Собственно, я тут друга хотел встретить, но, как видно, он поедет дальше… А что же вы лошадей-то не поменяли?»

«Дело не в лошадях. По такой погоде нам ехать нынче опасно», – я понизил голос и указал в сторону, где почивала моя жена, а ее девушка вытирала ей пот со лба – липовое питье подействовало, как должно.

«Скверно… А я не знал, что вы успели жениться», – произнес мой собеседник.

«Как же, разве Бенкендорфы вам не говорили?»

Герман только рукой махнул.

«Но, право, это смелый шаг, как сказала бы моя маменька…», – протянул он, не ответив на свой вопрос. – «Странно, однако, в Петербурге самый сезон, а вы стремитесь укрыться в деревне».

Я вкратце поведал ему о своем поручении, не вдаваясь в детали и не называя никаких имен. Мой собеседник остался впечатлен.

«Я слышал, что вы один из приближенных государя, но чтобы настолько…», – проговорил он. – «Впрочем…»

Он достал из-под полы тулупа пару бутылок – кажется, с красным вином и с местной наливкой и проговорил, скромно указывая на искомое:

«Не желаете ли?»

«Почему бы нет?»

Сидели мы поначалу довольно тихо, чтобы не будить спящих. Затем отошли в столовую, где смогли шуметь, сколько душе угодно. Вскоре, однако ж, к нам присоединились и другие, и я уже вещал нечто о сути своего проекта. Надо признать, что половина из собравшихся ничего не поняла. Старушки только головой кивали – от согласия или от безразличия, кто-то – кажется, Искюль – проворчал в мой адрес: «Якобинство уже и среди наших парней в моде, как погляжу…», а несколько офицеров, а вместе с ними Левенштерн меня горячо поддержали. Тут же начались разговоры о карьерах и протекциях, и тут почтенные фрау мигом вышли из оцепенения, а ворчливый барон превратился в саму любезность… Барон Герман рассказывал какие-то истории про своего брата Карла, служащего во флоте бок о бок с адмиралом Крузенштерном, планирующим кругосветное плавание, и кстати просил меня заехать в Ревель, встретиться с оным мореплавателем и заверить его в поддержке его проекта. Затем он несколько раз упомянул второго своего брата, Вольдемара, указав, что «ваша любезная супруга должна его знать, его Бенкендорфы любили всегда…» Словом, я надавал столько обещаний, сколько не давал во всей своей жизни, и у меня промелькнула мысль, что их стоило бы записать на бумаге.

Итогом этой ночи стало то, что наутро, не думая, что нас ждут в Риге, мы поехали в гости к Левенштернам на одну из множества их мыз, куда-то под Пернавой. О делах – никаких разговоров, словно бы я не рассказывал тому же Германну о моем проекте днем ранее. Мне не давали ни слова вставить, а лишь возили из одной мызы на другую, щедро кормили и поили, устраивали охоту и спрашивали с меня разнообразных протекций. Крузенштерна я так и не увидел, а позже узнал, что тот устроил свои дела самостоятельно, без моего вмешательства, разве что пару раз зашел в гостиную к моей матушке, но это не считается.

Все эти выезды и пирушки были, разумеется, sans dames, как принято в Остзее, а это весьма зря. Присутствие прекрасных дам и девиц скрашивает общество и облагораживает атмосферу в нем. Без этого любое сборище непременно превратится в банальную попойку. Доротее было отчаянно скучно, и от скуки она заболела еще раз, не успев толком оправиться от прошлой простуды.

Чем быстрее шли дни, тем в большее отчаяние я приходил, видя, что безбожно оттягиваю решительный разговор со своими соотечественниками. Но наконец-то сей миг настал, и состоялся нужный, хотя и болезненный разговор как раз на новогоднем приеме у баронов Штакельбергов, на который явились и мои родственники, в частности, мужья моих сестер, Бурхард фон Фитингоф, как раз инспектировавший свое эстляндское имение Коссе, и неизменный Георг фон Поссе, которого привлекла в сем сборище перспектива большой охоты и дармовой выпивки. Катхен на нас, помнится, обиделась и не стала сопровождать мужа, под предлогом болезни своих младших детей. Что и к лучшему, как оказалось после.

Те две недели, что отделяют «немецкое» Рождество от всеобщего Нового года, у die Balten посвящены разъезду по родственникам, свойственникам и знакомым, у кого они, конечно, есть. А так как почти каждый остзейский барон вынужден подчиняться диктату родни, то находятся они у него быстро. Уж не знаю, по каким предлогам нас затащили к Штакельбергам, так как в родословной они у нас не числятся. Мыза у них огромная, три с половиной этажа, лакеи вышколены и притворяются, будто сроду не знают эстонского, да и сами бароны имеют множество претензий на образованность и великосветскость, поэтому гостиная и зала обставлены у них в стиле Римской империи, который тогда только входил в моду, в кабинете у барона множество книг на всех языках Европы – неважно, что более половины из них уже десяток лет пылится на полках не разрезанными, и вообще страшные претензии на bon ton.

Съехался народ со всех провинций, и, если я буду перечислять фамилии, то ввек не упомню их все. «Словно ландтаг у нас!» – произнес Фитингоф. Тот давно уже пытался узнать у меня, что же привело меня в Остзею – не верил, что простое желание повидать родню. Наконец, я смутно намекнул на что-то вроде «реформ, которые следует произвести государю, дабы не повторять ошибок предыдущего царствования». Этого намека оказалось достаточно, и вскоре о предполагаемой цели моего приезда говорили все вокруг. Мнения составились весьма противоречивые, но, в основном, на меня глядели неодобрительно. К тому же, я столкнулся с некими господами, которые являлись конфидентами моей матушки, среди них – господин Коцебу. В начале обеда, когда все еще были более-менее трезвые, а значит, притихшие, он подошел к тому концу стола, на который усадили меня, взял меня под руку и эдак доверительно шепнул:

«Право слово, Ваше Сиятельство, мне совершенно не было известно, что вы нынче друг графа Строганова? Как же так вышло, с вашими-то роялистскими симпатиями?»

«А почему же вы полагаете, Herr Freiherr, будто Строганов – не роялист?» – спокойно произнес я, отирая руки льняной салфеткой.

В тускло-серых глазах моего собеседника отразилось недоумение, смешанное с сожалением. Так смотрят на душевнобольных, за одного из которых Коцебу меня в ту минуту и принимал.

«Вероятно вы не знаете», – начал он медленно. – «О делах этого господина в Париже. Он носил фригийский колпак…»

«Простите, кто носил фригийский колпак?» – проговорил мой сосед справа, барон Штернберг.

«Закадычный дружок моего beau-frer’а», – выговорил уже умудрившийся где-то напиться Георг фон Поссе. – «Там у них, в Pettsburg’е, свои нравы…»

Послышался шум, который донесся до дам. Те – опять же, по старинному балтийскому обычаю – сидели напротив господ и в нашей беседе не участвовали. Я увидел, как соседка, молоденькая баронесса Левенштерн, что-то спрашивала у Дотти, которая то краснела, то бледнела. Я бросил гневный взгляд на мужа своей старшей сестры, отчего тот что-то проворчал и уткнулся в свою тарелку.

«Более того», – вещал Коцебу драматичным тоном, достойным героев его знаменитых пиес. – «Сей господин донес на французскую королеву, когда она решилась бежать из Парижа, дабы избежать неминуемой расправы! Благодаря ему, безбожники узнали о ее планах!»

«А вот это уже ложь», – проговорил я как можно более твердым голосом. – «За нее граф Павел мог бы требовать у вас сатисфакции. Возьмите свои слова обратно, герр Коцебу».

Тот сидел пунцовый, как вареный рак, и нервно сжимал в левой руке вилку.

«Фрау графиня, вероятно, и не знает о взглядах своего сына», – прошипел он. – «Право, не знаю, доложить ли ей сию горькую правду или же пощадить ее чувства».

«Довольно», – сквозь зубы произнес я, про себя досадуя, что ничего из этого никогда не выйдет. – «Я сказал, возьмите свои слова обратно».

Коцебу смерил меня с ног до головы изумленным взглядом своих выпученных глаз.

«Если хотите, передайте моей матушке, что я опасный якобинец. Она получит подтверждение своих догадок», – добавил я, усмехнувшись.

Внезапно двери распахнулись, и вышколенный лакей донес о прибытии «графа и графини Ливен». Братец мой Карл с супругой – кто ж еще мог приехать в сей поздний час? Самое интересное, к чему же это?

Внимание отвлеклось на них, и моя стычка с герром Коцебу позабылась на мгновение.