ГЛАВА 2

Санкт-Петербург, апрель 1797 года.

Дотти и Мари в сопровождении фройляйн Бок отправились доучиваться в Смольный институт благородных девиц.

Институт, в которых сестёр Бенкендорф отправили в сырой апрельский день, совсем не весенний, а серый, тоскливый и слякотный, Дотти не слишком понравился. Какой-то казенный запах дегтярного мыла, голые монастырские стены не обрадовали. Тем более, как она узнала, прогулки дозволяются только временами и в этом чахлом садике. Письма будут вскрывать и прочитывать классные наставницы, за непослушание – понятие, толкующееся очень широко – ставить в угол и лишать пищи. Дотти обрезали её негустые рыжеватые волосы, выдали форменное платье, которое ей было коротковато, и сказали, что они с Мари будут жить в отдельной комнате с фройляйн Бок, которая поможет им приспособиться к институтскому режиму.

Учителя были в восторге от её познаний, особенно учитель музыки. Правда, с новыми одноклассницами отношения сразу не сложились. Девочки шептались: “рыжая… длинная… чухонка” за глаза, а в глаза называли “душкой” и “ангелом”.

Первая дружба у Дотти возникла с одной одинокой девочкой, полькой, тоже живущей “на особых условиях” в отдельном комнате, не в дортуаре. Новая подруга сначала не решалась подходить к ней знакомиться попросту, как все, а ходила вокруг да около, подглядывая за ней. Вскоре Доротея не выдержала.

– Кто там шпионит? – резко произнесла она, в упор разглядывая высокую, темноволосую, длинноногую девочку в таком же куцем форменном платье, которое носила и сама баронесса.

– Я не шпионю, – отвечала та с дерзким вызовом в голосе.

Дотти встретилась с ней взглядом и отшатнулась поневоле. Таких пронзительных глаз она никогда не встречала. Их синева напоминала небо в жаркий майский день. Но не было в них безмятежности – сейчас они горели гневом. У девочки был странный выговор.

Незнакомке Дотти бросила небрежно и дерзко:

– И подслушивать тоже нехорошо.

– Вы забываетесь, мадемуазель, – проговорила девочка по-французски, проглатывая звук “л”.

– Собственно говоря, с кем имею честь? – Дотти читала про поединки и пыталась воспроизвести прочитанное в разговоре с той, которая самим своим взглядом, неправильным французским и прямой осанкой бросала ей вызов.

– Княжна Анжелика Войцеховская, – отвечала она, отчетливо произнося свой титул и имя.

– Я Доротея фон Бенкендорф, – в тон ей проговорила Дотти, – баронесса, – добавила она, немного подумав.

– Про вас здесь говорили. Вы протеже императрицы? Я тоже, но классом младше, – Анжелика кивнула, признав в Дотти “свою”.

– Я понятия не имею, кто или что такое протеже, но ваши девушки – все дуры. Мой брат их побьёт, мне нужно только ему сказать, – в сердцах произнесла Дотти.

– Вы правы, Доротея. Они все из выскочек, поэтому правят здесь бал. Но я настоящая княжна. И поэтому меня ненавидят, – Анжелика сверкнула глазами. – Всеобщая любимица Элен говорит гадости про всех. И даже про учителей и классных дам. Но, конечно, они этого не знают. Я знаю обо всем, что она говорит. Она в курсе, что я давно вывела её на чистую воду. Поэтому со мной не разговаривает. И весь класс смотрит на меня сквозь пальцы. Если вы тоже её не любите – предлагаю дружбу, – горячо проговорила княжна.

– Я принимаю вашу дружбу, – шёпотом отвечала Дотти.

На уроках Дотти была в числе лучших. Музыка ей давалась особенно легко, и вскоре Дотти начали сажать за клавикорды во время приезда важных гостей. Арифметика шла несколько туго, но так было у всех девочек, кроме m-lle Войцеховской, демонстрировавшей особые способности к точным наукам. Французский даже не считался за серьёзный предмет. Как и танцы. Какие ж это предметы, если одним ты пользуешься почти всегда, а другое – развлечение?

Дотти и Анжелика стали близкими подругами на время учёбы в институте. Анжелика происходила из старинного княжеского рода. По матери она принадлежала к семье известных польских магнатов, князей Чарторыйских. Отец по женской линии был в родстве с Радзивиллами. Девочка была рьяной католичкой. На тумбочке в дортуаре она поставила маленькую фарфоровую Мадонну и молилась на коленях перед ней каждый вечер, прежде чем отправиться спать. Анжелика смутно помнила взрывы и выстрелы за стеной её родного особняка на Староместской улице в Варшаве, ржание лошадей и отблески пожаров, суету внизу, крики и плач матери, домашнюю панихиду по казненному бунтовщиками отцу, а потом долгую и тяжёлую дорогу, привёдшую в блистательный Петербург. Анжелика уже давно жила в институте. Ледяной холод утренних дортуаров чуть не свел её в могилу в первые месяцы, но потом она привыкла. Разве что стать серой институтской мышью не удалось – в княжне пробуждалась удивительная красавица, и к пятнадцать годам она приобрела плавность движений и мягкость форм, сохранив гибкость и стройность.

Доротея делилась с Анжеликой всеми секретами. В том числе, и показывала письма Антрепа, который как-то узнал, где она сейчас учится, и много писал к ней. Ни слова о любви или о свадьбе, просто рассказывал про свои путешествия, какие-то случаи из своего детства, анекдоты, рижские новости. И всегда приписывал: “Наверное, вы меня забыли? Эта мысль тревожит меня ежедневно”.

– Завидую, – вздыхала княжна. – У тебя уже есть жених. У меня когда будет, не знаю.

– Ты очень красивая и умная. У тебя будет очень много поклонников, – заверяла её Дотти.

– Меня не выдадут замуж без приданого, – отвечала княжна. – Поэтому я уйду в монастырь.

– Приданое? – переспросила Доротея.

– Ну да, земля, поместья, деньги, семейные драгоценности – Анжелика была удивлена тому, что её наперсница не знает таких элементарных вещей. – То, что твои родители передадут твоему мужу. Без приданого сложно выходить замуж. Даже если ты красивая.

“Интересно, у меня есть приданое?” – задала себе вопрос Дотти. – “Наверное, есть”.

– А где твои земли? Ты же княжна? – проговорила она вслух.

– Их отнял русский государь. По секвестру, – заученно произнесла Анж, тем не менее, горячо сверкая глазами.

– Что такое секвестр?

– Не знаю, – призналась Анжелика. – Но что-то ужасное.

– Почему так случилось? – не отставала от подруги Доротея.

– Мы же поляки. И мы воевали против русских. А потом проиграли. Теперь Польша – это Россия, а у нас земель почти нет, – разъяснила ей подруга.

– Ничего себе, – Дотти впервые в жизни слышала про Польское восстание. – А почему вы воевали против русских?

– Потому что Екатерина Кровавая раздробила нашу страну на несколько частей. Что-то отдала Пруссии, что-то Австрии, а Варшаву себе забрала. И короля Станислава свергли, – объяснила Анжелика так, как объясняли ей самой.

– А твоя семья воевала против России? – спросила Дотти.

Анжелика пожала плечами. Она сама не могла уверенно сказать, так ли это. Судя по тому, что говорили её бабушка, дед, оба дяди и мать, русских и Россию в её семье ненавидели. Старший её дядя, князь Адам, воевал против них, говорят, но он никогда не рассказывал об этом, особенно сейчас, когда числился в свите русского принца Александра.

А Доротея больше ничего и не спрашивала. Она думала – что будет, если вдруг государю захочется разделить Остзейский край? Произойдёт ли восстание? Война? И не у кого было спросить.

…После выпуска Мари и Дотти из одного монастыря были отправлены в другой – в покои императрицы в качестве фрейлин. Госпожа Бок по-прежнему жила с ними, приглядывая за их поведением. Мари и здесь пользовалась успехом. Всегда первая в котильонах и гротфатере, она кружила головы юным офицерам. Однако и женщины любили её, не считая серьёзной соперницей.

Дни Доротеи были однообразны и тоскливы. Петербург в павловское царствование превратился в плоский немецкий город. Император не казался Дотти столь уж страшным, как о нём говорят. Ее брату Алексу, теперь прапорщику Семёновского полка тоже. Они часто виделись, много друг с другом говорили и сошлись на том, что Павел страшен только для слабых духом. И для самого себя.

Балы при Павле весельем не отличались. Дотти вечно стояла за спиной императрицы, видела, что все двигаются, как манекены, сама танцевала, как заведенная – кто-то приглашал её, она принимала приглашение, делала па так, как учили, потом раскланивалась с кавалером и шла на свое место. Люди прекрасно знали об искусственности павловских балов. Император следил сам за всем, как заправский церемониймейстер. Завтра – плац-парад, а послезавтра – церемония мальтийских рыцарей. Люди играли роль марионеток. Будешь своевольно марионеткой – попадёшь в Сибирь. Прямо с бала или парада.

Император даже и забыл, что его супруга имела некую подругу-сестру. Дети этой подруги выросли. Один сын – расторопный худенький мальчик, мечтающий быть произведенным в поручики, всегда одет по форме, не к чему придраться. Говорят, сам следит за всем, не доверяя ни дядьке, ни слуге. Другой тоже милый юноша, но выглядит как-то хило – пусть идет по гражданской. Первая дочь – красавица, вторая – дурнушка. Но так всегда бывает. И да, дети не отвечают за грехи и промахи родителей.

Императрица Мария Фёдоровна была убеждена, что девочек нужно передавать их будущим мужьям так, как в хорошем обществе принято дарить цветы самым близким людям – ещё не распустившимися, в бутонах. Чем раньше, тем лучше. Особенно если девочки сироты. Да, у них есть отец – но что отец! Если нет матери, это и есть настоящее сиротство. Так что императрица взяла на себя обязанности матери и подумала, что Тилли бы её одобрила. Быстрее выдать замуж, чтобы они были защищены, обеспечены и не стали игрушками своих или чужих страстей. И вот ещё одна задача – мужья для девочек Бенкендорф должны быть серьёзными солидными людьми, в чинах. Чтобы за ними, как за каменной стеной. А любовь? Но в пятнадцать лет любовь не имеет никакого значения. И лучше, если они так и не узнают, что это, эти милые девочки. Императрица выписала в дневник имена двух генералов – кавалерийского и артиллерийского. Двойная помолвка и двойная свадьба. Отлично! Жалко, что Тилли этого не увидит… И Мария Фёдоровна при воспоминании о подруге-сестре прослезилась.