© Дарья Аппель, 2018

ISBN 978-83-8155-181-6

Created with Ridero smart publishing system

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА 1

Рига, ноябрь 1796 года.

За окном шёл мокрый, неверный ноябрьский снег, плотно покрывая черепичные крыши Старого города. День постепенно гас, казалось, толком и не начавшись. Наверное, вся Рига вместе со своими бесчисленными башнями, колокольнями, кораблями, стоявшими в порту, чугунными балюстрадами и домом генерал-губернатора, покроется снегом по колено, утонет в нем и превратится в точку на бескрайней равнине, такой же пустынной, такой же terra incognita, как и места, лежащие к востоку от этого богатого военного и торгового города. И только тогда станет понятно, что Рига – это Россия, а не уютная Ливония, мало чем не отличающаяся от крошечных германских княжеств, где снег бывает только на Рождество.

Катарина-Александра-Доротея, младшая и любимая дочка военного губернатора Риги Кристофа фон Бенкендорфа, занимавшего со своим немаленьким семейством дом-крепость близ Даугавы, снова скрылась от бдительных глаз гувернантки, почтенной фройляйн Эмилии фон Бок. Та снова придиралась к ней, а Дотти – так звали эту девочку, высокую, немного нескладную, рыженькую и чуть конопатую, – ненавидела, когда её отчитывают за то, что она снова “вела себя не так, как следует вести себя порядочной барышне из приличной семьи”. Она скрылась в библиотеке, но здесь ей было скучно. Много книг – но в них нет ни картинок, ни красивых букв, половина вообще на какой-то латыни или чём-то ещё столь же непонятном. Разве что здесь самое большое окно во всём доме и можно понаблюдать за нагруженными провизией служанками и горожанками, возвращающимися с рынка. Дотти хотела разыскать брата Алекса, чтобы, как обычно, он показал ей, как смешно разговаривает гувернантка, передразнил бы все её ужимки. Но вспомнила, что он с Константином, её вторым братом, уехал вчера учиться в некую Мариеншулле, в Байройт – если смотреть на карту, то окажется, что это далеко от Риги. Очень далеко. Их посадили в экипаж и увезли. Она хотела тоже уехать с ними, но ей сказали, что в пансионе этом могут учиться только мальчики. Это ужасно – всё интересное в жизни выдумано только для мальчиков. Девочкам полагаются глупые длинные платья с корсетами и фижмами, клавесины, книксены, ленты и чепцы. Девочкам много чего нельзя – бегать, часто ездить верхом, фехтовать и сражаться на палках, лазить на крыши и в колодцы, перескакивать через изгороди, воровать яблоки и груши в соседском саду, стрелять, ругаться, говорить “чёрт возьми”, громко смеяться, драться с мальчишками, даже если они обидно обзываются.

Доротея уселась на подоконник. Всё одно и то же. И так всегда. От мрачных раздумий её отвлекла фройляйн Бок, сказавшая: “Немедленно идите обедать! И не дуйтесь, это вредно для кожи!”

За обедом было много народу. Мама ела, как всегда, мало. Отец много говорил, о Германии, о пансионе, о каких-то назначениях и реляциях, в общем, ни о чём интересном. Их уже сажали за “взрослый” стол при условии, что они хорошо ведут себя, теперь, как обычно, младшей дочке барона Бенкендорфа было страшно скучно. Если бы здесь сидел с ней Альхен, её старший брат, они бы пинались под столом ногами, шёпотом обсуждали, кто как выглядит и как говорит, чтобы потом передразнить их тайком от взрослых. Был бы Жанно фон Лёвенштерн – то же самое, но он тоже в каком-то там пансионе, причём уехал туда ещё раньше, чем братья. Да и еду сегодня дают противную – картофельную подливу. Они вообще едят слишком много картошки и капусты, это невкусно, хотя фройляйн Бок утверждает, что очень полезно. Гувернантка вообще часто жалуется, что Дотти мало ест, всё грозится папеньке рассказать, ставит её перед зеркалом и говорит: “Посмотрите на себя, вы напоминаете скелет, обтянутый кожей, а всё из-за чего – из-за того, что вы никогда не доедаете до конца! Вы заболеете, подурнеете, на вас не будут смотреть кавалеры. Худоба не нравится никому”. Нет, это несносно. И обед скучный. И разговаривать нельзя. И смеяться. Ничего нельзя.

– Почему вы такая грустная? – прошептал сидящий рядом с ней молодой щеголеватый человек, которого она начала разглядывать от нечего делать. Он ей напомнил Маркиза Карабаса, как нарисовано в книжке про Кота В Сапогах. Пока тот ещё не стал маркизом, а был бедным сыном мельника. Да и на кота он тоже чем-то был похож – то ли формой глаз, то ли вальяжными жестами, то ли медленной улыбкой, то ли каким-то мурлыкающим голосом.

– Мне скучно, – призналась она честно.

– Странно, что вас берут на такие обеды. Они же для взрослых, а вам… Сколько вам лет? – продолжал спрашивать он, рассматривая её как-то странно, пристально, не прекращая улыбаться.

– На Рождество будет десять, – сообщила она. – Вернее, не на само Рождество… Через три дня.

– Как интересно. У людей, рождённых в большие праздники, бывает необычная жизнь. И у вас, юная принцесса, тоже будет.

– Я не принцесса, – проговорила Дотти, уткнувшись носом в тарелку. – Я баронесса.

– Если захотите, то будете даже королевой, – продолжил он, а потом взял под столом её руку и пожал крепко. – Но боюсь, что я ваше имя знаю, а вы моё – нет. Меня зовут Ойген.

– Какое смешное имя, – хихикнула девочка. – А как ваша фамилия?

Молодой человек не обиделся на “смешное имя”. Очевидно, он его таковым не считал.

– Я граф фон Антреп, – отвечал он. – И в Риге недавно.

– А я давно… Давным-давно. С рождения, – нашлась юная баронесса. Её удивляло, что фройляйн Бок ни разу не одёрнула её за то, что она болтает, хихикает и ничего не ест.

– И как вам этот город?

Доротея пожала худенькими плечиками. Что она может отвечать, если ей не с чем сравнивать?

– Я жил в Париже, Берлине, Риме, Вене, Копенгагене, Амстердаме, Петербурге… – продолжал Ойген фон Антреп. – Все эти города хороши, когда бываешь там проездом, дня на два. Но потом привыкаешь и уже не замечаешь красот. Начинаешь видеть несовершенства. И они пересиливают то, чему ранее восхищался…

Граф говорил, как по-писанному. И с ней – как с большой. Но Доротея не знала, что ему ответить. Кроме Риги она нигде не была, а упомянутые им города знала только по урокам географии.

– А вы военный? – спросила она, разглядывая его более пристально.

– Совсем нет, – усмехнулся он.

Дотти не поняла, как так можно. Её отец, дяди, друзья и приятели отца – все были офицерами. Братья и кузен мечтали быть военными. В её представлении все мужчины должны были носить форму и шпагу. А этот Антреп… Вообще какой-то странный. Откуда он родом? Говорит вроде бы по-немецки, но с каким-то иноземным, не рижским выговором, ей приходится внимательно слушать, чтобы понять.

– А вы предпочитаете, наверное, военных? – продолжал граф Ойген, глядя ей прямо в глаза и думая: “Лет через пять она превратится в златоволосую красавицу и выйдет замуж за того, кого укажет папенька, то есть за какого-нибудь остзейского свиновода. Жалко”.

Она снова пожала плечами. Какие-то забавные вопросы он задаёт. Странные…

Потом его сосед слева отвлёк его, и Антреп, подарив ей очередную кошачью улыбку, отвернулся. После этого разговора у девочки щёки ещё долго пылали. Почему? Непонятно. И говорил с ней, как с большой фройляйн, а не как с девчонкой. Долго говорил…

– Поздравляю, у тебя появился жених, – сказала ей перед сном Мари немного завистливым тоном.

– Какой ещё жених? – Дотти посмотрела на сестру, улыбавшуюся как-то криво.

– Фройляйн Бок под большим секретом сказала мне, – зашептала старшая из девочек, косясь на дверь. – Что тот кавалер, с которым ты говорила сегодня, хочет на ком-нибудь жениться, поэтому и приехал сюда, и к нам пришёл в гости.

– А нам с тобой не рано замуж? – с сомнением в голосе спросила Доротея.

– Он подождёт, пока мы войдём в возраст, – старательно повторила Мари услышанное от гувернантки, всегда относившейся к ней с куда большей благосклонностью, чем к её сестре.

– Как понять “войдём в возраст”? – немедленно задала вопрос её любопытная сестрёнка.

Мари возвела свои красивые голубые глаза к потолку:

– Откуда же я знаю! Вот у фройляйн и спрашивай, она всё расскажет.

– Ты всегда так говоришь! – сердито воскликнула Дотти. – Нет, чтобы самой спросить.

– Если мне можно было это знать, то мне бы объяснили. Значит, нельзя, – рассудительно проговорила её старшая сестра. – И тебе, кстати, тоже.

Дотти показала ей язык и легла в постель. Жених! Странно. Ей нужно в него влюбиться, значит? А что для этого нужно? В сказках, когда герои влюблялись, то “теряли сон и покой”. Хотели увидеть “предмет обожания” во что бы то ни стало. И целовались. Но вот что интересно – все эти влюблённые герои – мужчины, молодые люди, прекрасные принцы и благородные рыцари. А что же делали женщины? Они только ждали, пока им признаются в любви и скажут: “Поехали со мной, красавица!” А потом свадьба и “пир на весь мир”. Доротея пыталась представить, как Антреп скачет к ней на коне, встаёт перед ней на колени и говорит: “Я люблю вас. Будьте моей женой!” Что тогда ей сказать? Сразу “да” или позвать родителей с гувернанткой? А потом он её поцелует… Дотти понятия не имела, как это – целоваться. Помнится, горничные шептались: “А Мартин меня поцеловал!” – “По-настоящему?” – “Да”, и Дотти тогда хотелось спросить, разве можно целоваться не по-настоящему, но Лизхен сразу замолкла при виде “младшей фройляйн”. Ну вот, Антреп признается ей в любви, просит замуж, она соглашается, и он целует – как, в щёку, троекратно, как обычно целуются при встрече с родственницами или подругами, как целуется maman с tante Catherine? Или в губы, как русские на Пасху? Или вообще будет целовать её в руку? Она предположила последнее. А дальше? О, дальше свадьба… И ей будут все завидовать – и Мари, и Рикхен, и Лиза, и Софи, и вообще все! Мари – особенно. С ней же он не говорил. Значит, выберет её, ту, которую более-менее знает. “Имя у него только некрасивое”, – подумала Доротея, – “Ойген. Звали бы его хотя бы Кристианом, или Магнусом, или даже Гансом. Когда мы поженимся, я буду его звать по-другому. Ведь у него же, наверное, это не единственное имя…” Потом мечты сменились более реалистичными мыслями – а вдруг он на неё не посмотрит, выберет какую-нибудь взрослую барышню или даже Мари… Та красивая, на maman похожая, а Дотти худая, рыжая, конопатая – её даже дразнили из-за этого, хоть она была не особенно рыжей. И вести себя не умеет. И смеётся громко. И в тарелке ковыряется. Какая из неё графиня фон Антреп? Впервые в своей жизни маленькая Доротея фон Бенкендорф осознала свои несовершенства и расстроилась из-за них. “Ну ничего”, – решила она, закрывая глаза. – “Я буду хорошо учиться, научусь, наконец, играть на фортепиано, который стоит в голубой комнате. И он снова придёт, услышит то, как я играю хотя бы Drie Graffen, и спросит у фройляйн – ‘Кто же играет эту божественную музыку?’ – а она и ответит, что я. А Мари будет кланяться и пялиться на него, а он даже и не посмотрит…”

Через четыре месяца упражнений она умела играть гораздо более сложные пьесы, чем “Три графа”. Фройляйн Бок умела исполнять только самое простое, поэтому фрау Юлиана фон Бенкендорф, Доттина мать, сама взялась за обучение младшей дочери, в которой замечала быстрый ум и сообразительность, способность всё схватывать на лету.

Фрау Юлиана, лучшая подруга великой княгини Марии Фёдоровны, настолько близкая к русской принцессе, что придворные сплетники шептались о том, что она-де является её незаконнорожденной сестрой, статс-дама и жена военного губернатора Риги, мать его четырёх детей, удачно совмещала в себе ум и красоту. Но в красоту сама не верила. Она чувствовала, что стареет, часто ощущала себя больной – и это неудивительно; она беременела каждый год со дня своей свадьбы; это очень подрывает здоровье. И сейчас, глядя на свою тонкую и хрупкую дочь, старательно играющую сложный этюд, Юлиана с грустью думала – и её эта участь не минует. Век женщины короток. Антреп связался с ней, минуя мужа, который был вообще против того, чтобы начинать думать о будущих партиях для девочек уже сейчас, и слышать ни о какой помолвке его любимицы с 28-летним графом не желал, хоть тот был и богат. Баронесса же считала эту партию вовсе не плохой. Подождать только года два-три, пока она не созреет физически – и можно будет выдавать замуж…

Этих трёх лет у неё уже не было.

“Немилость” – это слово поселилось в доме Бенкендорфов ещё перед Рождеством и повторялось так часто, что Дотти его запомнила навеки. В ноябре умерла Старая Императрица – в Риге об этом узнали довольно быстро. Дотти знала Екатерину Великую по портретам, она казалась вечной – ведь она взошла на престол, когда её папа был ещё мальчишкой не старше её самой, а отца она считала очень старым! Так что даже странно, что Екатерина Вторая умерла именно сейчас. Вместо неё теперь будет править Цесаревич Павел. Или “Пауль”, как его называли в их семье – отец и мать его близко знали. Вот он-то и “высказал немилость”. Причём почему-то не к отцу, а к maman. И поэтому ей нужно уехать. Фрау Юлиана давно чувствовала себя неважно, испытывала некие смутные боли, и решила поехать полечиться в Дерпт. Там – морские купания. Там – хорошие врачи. В день отъезда она зашла в комнату Дотти, где та боролась с французской грамматикой, и сказала, не глядя на неё: “Ты едешь со мной”.

…Дотти мало помнит, как умирала её мать, а умирала та долго и мучительно.

В день смерти матери, 10 марта 1797 года, приехал Антреп, в блестящем камзоле, в белоснежном парике с косицей, перевязанной чёрной атласной лентой, вошёл в комнату больной, откланялся, встал на колени у постели. Дотти, переписывающая набело письмо, которое maman хотела отослать государыне ещё тогда, когда могла писать самостоятельно, вздрогнула при его появлении.

– Пойди-ка сюда, Доротея, – проговорила слабым голосом мама. – Встань сюда, рядом с графом.