Кощей. Предрассветье

Помнилось тепло рук, ласковая улыбка. Застывал воск на белых свечах. Тени сновали рядом, а матушка склонялась, улыбаясь, и плыла песня – давняя, дивная. Сладко дремалось, и взгляд матушкин был такой, словно ничего дурного никогда не случится, словно жизнь будет долгой, как Тенные поля, как ночи, тянувшиеся без конца и без края под виденья, под колыбельные, под шёпот, и шелест, и матушкины сказы.

«Раскинулась Со́лонь от края до края: темнели в ней леса дремучие, стояли грады богатые, ярмарки шумели, золотой хозяин днём землю пестовал, серебряный пастух ночью пас. И всё было ладно да радостно до тех пор, пока не уродились у государя Солонного три сына. Старший – наследник царский, да только среднему не давало это покоя. Хотел он сам на престол взойти и, когда пришла пора, очернил брата старшего в батюшкиных глазах: мол, дурное тот замыслил против отца, с колдунами чёрными знается, с врагами заморскими. Осерчал старший. Столько злобы да зависти породили братья, что взялись за мечи.

Третий брат, тихий да скромный, прежде голоса не подымавший, сказал: заберу вашу злобу да уйду, куда глаза глядят, только мечи отложите, не губите друг дружку.

Забрал злобу их, гнев и зависть да ушёл. Оказался вскоре в ином месте, где стелились поля бескрайние, где звёзды светили мягче и солнце сквозь облака едва на землю глядело. Тихо было, шелестел осинник, бежал ручей. Там третий брат и остался. Выложил из котомки гнев да злобу, а пока спал на берегу, в тени осины, – развеяло их большим дождём.

Место то брат нарёк Тенью, и всякий, кто хотел, забирал злобу чужую да приносил туда, чтоб смывало её дождями. Брат младший владыкой стал Тенным; ширились земли, мирно там жили, справно, принимали всех, кто зависть, свары да склоки приносил, чтоб истаяли, да и оставался. Долго ли, коротко ли принимали, а скопилось однажды зла столько, что дождь едва сдюжил. Тогда владыка зе́мли Тенные скрыл от чужих глаз. Только зло по-прежнему в Тень сочилось: ровно столько, чтоб и в Солони людям легче жилось, и дожди Тенные с ним справлялись.

А как из Солони в Тень попасть, один владыка с тех пор и знал. Обратно же в Солонь никто из Тени не хотел – в крикливые сёла, в надменные города. Жила Тень тихим трудом, мягким светом, стоял дворец владыки в Те́мень-Горах, и сказки оживали в скалах, да в осиннике, да у Сизой речки. И если уходило всё же Тенное существо в Солонь, худо приходилось и ему, и Тени: появлялась прореха, чрез которую зло земное возвращалось из Тени в Солонь… Но немного было таких охотников, а вскоре и перевелись те, кто помнил, как это делать.

Так и жили Тень и Солонь, мало что друг о друге ведая. Менялись владыки, зло земное уходило с большими дождями, вёсны являлись в срок, а когда выплывал на небо серебряный месяц, засыпали птахи лесные и дети малые. И ты засыпай, Кощей».

Былое. Олень

Оленёнок выскочил из кустов, пролетел стрелой по поляне: шея высокая, уши бархатные, глаза громадные, будто влажные ягоды смородиновые. Яромила тихонько засмеялась, протянула руки. Иван тоже засмеялся – негромко, как матушка. Оленёнок остановился. Помедлил, задумчиво кося глазом на царицу с царевичем. Качнул рыжей головой, на которой только прорезались рожки.

– Ай люлень, – подозвала царица. – Ай люлень ты мой олень.

Оленёнок подался на голос. Яромила вынула из складок охабня^[19] кружок моркови, протянула на раскрытой ладони.

– Ай люлень ты мой олень, убегай в лесную тень.

Оленёнок подошёл, обнюхал ладонь, взял угощение.

– Я тоже хочу, матушка, – попросил Иван.

Яромила вынула ещё два кружка́, два маленьких солнышка. Одно дала царскому сыну, другое – лесному. Иван боязливо вытянул руку, раскрыл ладонь. Оленёнок принялся обнюхивать пальцы, щекоча носом. Ветер шевелил листву, солнечные пятна пролетали по светлой шкурке. В выпуклых глазах отражались Иван, Яромила, веточки ольхи. Иван хихикнул: олень коснулся ладони шершавыми ласковыми губами. Ткнулся, слизнул морковь. Вздрогнул, подскочил и помчался прочь.

Затрубил рог. На поляну выехали всадники: царь и Выша́та-воевода. Через седло позади Милонега перекинута была лисица.

Иван вцепился в руку матери. Царь натянул поводья – румяный, громадный, с сияющими глазами. Подал царице лесные дары: бруснику, вербейник^[20], ветреницу^[21]. Крепко, по-лесному от царя пахло, только странный пустой дух вплетался, перебивал ласку. Милонег спешился, прижал Яромилину ладонь ко лбу, закрыл глаза на мгновенье. А затем показал Ивану на лису, перекинутую через седло:

– Гляди какая. Ай и шапку тебе сошьём на зиму, Ванька! И на рукавицы хватит.

Громче трубили рога, всё ближе шуршали по лесной мураве копыта, лаяли собаки. Земля дрожала: мчалась от поля свита, не поспевшая за царём к опушке. Иван выглянул из-за материнской руки, потянулся к лисе. Шерсть у неё была густая, рыжая, брюхо белое.

– Ну, потрогай. Ишь, мягонькая, – разрешил царь.

Иван коснулся шерсти, провёл пальцем по тёплому уху. Весело спросил, совсем осмелев:

– Почему она ушами не ведёт?

Царь ловко подхватил лису; та шевельнулась, будто кукла у няньки в ладони. Обвисла в руках Милонега и повернулась к Ивану левым глазом – чёрным, застывшим, с уголка сизым. Шерсть вокруг глаза сморщилась, будто лиса хотела заплакать, да так и замерла – как Иван, бывало, когда батюшка окликал: «Девонька! Али реветь станешь?»

– Ты её подстрелил, что ли? – выдохнул Иван.

– А для чего ж ещё на охоту ездят? – раскатисто засмеялся Милонег. – Ну, мы за манком приехали. Лисиц видимоневидимо нынче.

– А манок зачем? – прошептал Иван, гладя шерсть, склоняясь ниже и ниже над лисой.

Из зелёного моря вылетели птицы, взвились с клёкотом в небо. Фыркали лошади, заливались лаем псы.

– В него дунешь – он раненым зайцем закричит, – объяснил царь. – На крик лиса и пойдёт. А сами-то зайцы ишь как ловко прячутся. Вот вроде тебя: как забьёшься в угол во дворце, так и не найдёшь.

Совсем близко заржали лошади, всколыхнулись ветки, и на поляне стало темно от наехавших всадников. Матушка взяла Ивана за руку, придержала. Всхрапывали лошади, смеялась свита. Густо запахло полынью и дымом.

– Ещё манок бывает, который как мышь пищит, – добавил царь. Вгляделся в Ивана, тряхнул лису. Та повисла тяжёлая, тихая, пустая. Иван зажмурился. Сощурился царь:

– Да ты никак ревёшь?

– Милонег, – певуче окликнула царица. – Мал он ещё. Жалко ему лису.

– Жалко, – выдавил Иван.

– Жа-алко… – протянул царь, поправляя подпругу. – Ну? Где манки?

Охотники заторопились, принялись рыться по сундукам на краю опушки. Яромила тронула за плечо Ивана:

– Пойдём домой, Ваня.

Царь отдал мёртвую лису Вышате, вскочил в седло. Грознонасмешливо посмотрел на Ивана:

– Слёзы-то спрячь!

Иван кивнул. Уткнулся матери в бок. Так и стоял, пока не скрылась свита, не выветрился с поляны пыльный костровый дух. Яромила обняла его за плечи, привлекла теснее к себе.

– Ну, Ванюша… Хватит плакать.

Иван оторвал лицо от парчовых складок, поднял глаза на мать.

– Зачем? Неужто в поварне дичи не хватает? Али сукна нет на шапки?

– Цари издавна на охоту по осени выезжают, Ваня. Обычай такой.

– А я не стану!

Яромила только вздохнула. Взяла Ивана за руку, прислушалась к рёву и ржанию. И как они ещё лисиц всех не распугали таким шумом да такой толпой?..

– Пойдём домой. Нянюшки уж и пастилы тебе достали, и перья жар-птицыны Крапива-умелец выточил.

– Выточил? – спросил Иван, забывая слёзы. – Как у настоящей?..

– Как у настоящей, – улыбнулась царица. – Пойдём. Вон той тропинкой, узкой, по ней охотники никогда не ездят.

Иван зашагал рядом с матерью, приминая сафьяновыми сапогами вялые травы. Листья блестели, роса ещё не сошла под кустами. Солнце блестело в каплях медными искрами.

– Вот это, смотри, горицвет-отведиглаз, – рассказывала матушка. – Говорят, колдуны его собирают по весне, берегут потом как зеницу ока. Это – птицемлечник^[22], в нём надежда по ночам вызревает по маковому зёрнышку. А это – оживи-цветок^[23]. Кто его запах вдохнёт – все тайны свои вы…

Царица остановилась, отвернула царевича от тропы. Испуганно прошептала:

– Не гляди, Ваня!

Но Иван вывернулся из матушкиных рук, посмотрел вперёд. В зелёных волнах лежал, вздрагивая, олень – бархатный, бурый, тёплый ещё. Закрыл глаза, будто спал. В рогах путались осенние травы, из шеи торчала стрела с царским опереньем.

– Мама! – ахнул Иван.

И тотчас послышался голос Милонега, незаметно подошедшего:

– Али ревёшь, девонька? Али плакать будущему царю пристало?

Иван открыл рот, хотел закричать, вдохнуть – и не смог. Царь кивнул кому-то; тотчас поднесли крохотный лук, как раз по руке Ивану. Милонег протянул лук сыну, подал стрелу.

– Ну-ка, покажи, чему тебя Елисей выучил.

Иван оттолкнул лук. Спрятался за мать.

– А ну! – грозно велел царь. – Стреляй!

Иван молча глянул на Яромилу. Та опустила глаза, подтолкнула его мягко:

– Ты ведь царь будущий, Ванюша. Как будешь охотиться, как воевать станешь, если лук в руки не хочешь брать?

Иван дёрнул головой.

– Не хочу охотиться! Не стану воевать!

Кулаком отёр лицо и кинулся прочь сквозь бурелом и травы. Милонег бросил гневно:

– Гузыней^[24] растёт. Сменить учителя!

– Милонег! – с укором воскликнула царица. Голос зазвенел, совсем как у Ивана – серебряными бусинами по стеклу.

– Не дело ему от лука лытать да слёзы лить, – осадил Яромилу царь. Дёрнул поводья.

Поворачивая, конь его, ладный, длинношеий, наступил копытом на крохотный лук – тот разломился; едва слышно застонало дерево. Царица, качнув головой, горько глянула на царя, побежала за сыном.

…Свет летел по чаще, ветки хлестали по рукам, по плечам. Перезванивались растревоженные птицы, трещали. Порскали в стороны мелкие лесные звери, в нос лезли запахи мокрой земли, мягкого осеннего солнца. Мимо нор и гнёзд бежал Иван, мимо лесных озёрец и тайных троп, а в голове билось: никогда. Ни за что!

Яромила нашла сына на елани^[25] – спрятался у корней. Опустилась рядом на колени, притянула к себе кудрявую голову.

– Ванюша…

– Ай люлень ты мой олень, – всхлипнул царевич.

Глава 2. Матушка-царица зовёт

День подошёл к полудню. Поднялся ветер. Онемевшие пальцы так и не отходили – всё казалось, будто ледяная вода кругом. В первый раз когда после свадьбы уходил Милонег в поход – тоже пальцы немели. Обвила Гнева мужа руками за шею, шепнула на прощанье:

– Вернись ко мне невредимым, Милонегушка… Заклинаю.

Качнула головой, отгоняя тоскливые мысли. Кликнула сыновей – младшие тут как тут, а старший, Иван, по-всегдашнему в стороне, не подумал прийти. Ратибор опустился на скамью по правую руку, Драгомир устроился у ног. Гнева положила ладони сыновьям на головы. Ратибор, кудрявый, ясноглазый – царёв сын, тут и леший спорить не станет. Плечистый, длинноносый – точь-в-точь батюшка. Драгомир, неулыбчивый, темноокий, с первого взгляда будто и не царской крови. Но приглядишься – и родинку отыщешь на шее, там же, где у батюшки. И брови густые, чёрные, тоже в царя… Царица погладила Драгомира по голове – будто древесного мха коснулась. Жёсткие короткие волосы, словно у князей из Лесной страны. Тянет младшего к чащобам, к сумраку, к тайным полянам, совсем как её саму. Длинные ресницы, узкие запястья – от неё же, от матери. Вот уж кто с дедом нашёл бы о чём побеседовать…

Вздохнула Гнева. Подумалось, что если б всё вышло, – не сидела б она теперь с ними, не гладила б по волосам. Подняли головы сыновья, глянули участливо, с вопросом.

– Не надобно ли чего?

– Возьми, матушка, коня моего, прокатись – все печали ветром развеет!

– Али свадьбой огорчена? Пустое дело!

– Али обидел кто?

– Свадьба – не горевать, свадьба – радоваться. Идите, сыны мои, посольство встречать. Говорят, книги привезли да камни волшебные семиградские… Идите. Да завтра с утра судьбу свою не проспите.

Сыновья ушли, Иван так и не явился. День покатился к вечеру путаным клубком, надкусанным яблоком. Утих ветер; отшумели под окнами гусляры, дудочники и послы, отогнали на колымажный двор расписную семиградскую колымагу^[26]. Усталый царь, весь день толковавший с послами, ушёл в ложницу^[27].

Чернавка поскреблась в дверь:

– Изволишь отужинать, матушка?

Гнева отмахнулась, но чернавка – понятливая, даром что молодая – принесла орехов лесных, вишен в сахаре. Сладкая мякоть растеклась по языку – и словно прояснилось слегка кругом, и пальцы наконец и вишнёвую кожу, и ореховую скорлупу, и парчу подушек почувствовали.

– Ивана ко мне позвать, – велела Гнева, когда чернавка явилась забрать плошки.

– Позову, матушка, – кивнула чернавка и выскользнула за дверь.

Гнева выпрямилась, провела ладонью по лбу. Мучили её головные боли; тяготили венец и пышные косы. Когда бывала одна, не прятала их, струились косы по парче и тафте к мраморным плитам, что тихие водопады.

– Ивана позвать к царице! – звонко крикнул слуга-мальчонка.

Гнева расправила плечи, стряхнула с рукава ореховую скорлупку.

– Старшего сына царица требует! – подхватила стража.

– Ванюшку-дурачка к матушке-царице! – полетело по дворцу.

Царь, почивавший уже в ту пору, проснулся, протёр глаза, услыхал, кого да к кому кличут, и зарылся головой в пуховые подушки.

* * *

Отыскали Ивана в конюшне: сидел в пустом стойле, раскладывал стёклышки цветные да камушки. «Малокровненькой, чудненькой», – вздохнула с печалью бабушка-задворенка^[28], кроме которой никто в дальние стойла и не заглядывал.

– Иди-ка, милок, к царице. Ждёт тебя матушка.

– Какая она мне матушка, – отмахнулся Иван, выкладывая по руке острые стёкла: у пальцев – красные, будто кровь, по ладони – синие, что морская гладь, к запястью – мелкие, зелёные, что кувшинки.

– Всем нам она матушка, царица наша, – напевно протянула старуха. Лаптями раскидала солому, склонилась над Иваном. – Иди, Ванечка. Не заставляй царицу ждать-поджидать.

Стёкла цветным ручьём ссыпались в карманы. Иван поднялся. Сунул задворенке резан^[29] и пошёл из конюшен.

– Кафтан отряхни, милок. Да умылся б ты!

Иван одёрнул полы, провёл ладонями по плечам, смахивая солому. Пахло от него крепко: сладким сеном, конским потом. Но прибраться, умыться? В покоях царицыных напомажено да надушено – поди и не заметит.

Вошёл Иван в чёрные сени. Не снимая сапог, зашагал по лесенкам да коулкам^[30], кутям^[31] да переходам к широким ступеням, к золочёным царским покоям. У высоких дверей остановился. Вспомнилась матушкина горенка, светлая, с золотой лучиной – той матушки, родимой, оставшейся в памяти запахом таволги^[32], тёплыми руками. Вспомнилась – и обернулась туманом из-под дверей царицыной горницы. Про царицу шептались, мол, ведьма облачная, околдовала царя. Так же и про его матушку говорили: ведьма, мол, травяная да провидица. Царь-батюшка поехал по осени, царевичем ещё, стрелу свою искать. Вышла ему навстречу девица: стан – лоза, глаза – звёзды. Года не прошло – появилось во дворце дитя; рос царский сын быстро, лицом красавец, смекалкой скорый. Храбрый, ловкий, письму выучился, с гостями заморскими молвился на чужих наречиях – с теми лишь, правда, кто добраться смог до Крапивы-Града по охваченным войною землям, по Журавлиной дороге, вдоль которой жгли леса и сёла лютые душегубы.

А потом померла матушка, и совсем тёмные времена настали. Батюшка Ивана никуда не отпускал от себя, так и пересидели вдвоём в тёмной горнице зимние вьюги, чёрные метели. Сколько лун минуло, прежде чем окутало стольный град туманом и явилась сизоглазая Гнева. Поразвеялась наконец батюшкина тоска, женился второй раз, родились братья: богатырь Ратибор, красавец Драгомир. Снова батюшка улыбаться начал. Всех сыновей любил, но его, Ивана, – особо. Ему прочил царство, его готовил в наследники. Да только сам Иван слышать не хотел ни о каком престоле, думать не хотел ни о каком венце царском да с царицей новой никак, к батюшкиной печали, поладить не мог.

Толкнул Иван дверь, кивнул коротко, закашлялся от сладкого духа в царицыных покоях: багульник^[33], ладан нездешний, свечи дурманящие. Не поднимая глаз, молвил:

– Здравствуй, матушка. В добром ли здравии?

– В добром, Иван, в добром. Заходи. – Царица поднялась навстречу, махнула на обтянутую парчой лавку. – Да дверь поплотней прикрой, ни к чему нам чужие уши.

– Что надобно от меня, матушка? – угрюмо спросил Иван. Лавка была скользкая, холодная, даром что парчу из самой Черёшни везли, а умельцы, что царице горницу убирали, – лучшие во всех Озёрах-Чащо́бах.

– Батюшка женить вас решил: тебя и братьев твоих.

«Снова?» – подумал Иван. Вслух не спросил: от царицы и без того ледяным маревом веяло. Тяжёлые занавеси, медные подсвечники словно роса покрывала.

– И что же?

– Про стрелы-то огненные-родниковые помнишь? – Царица глянула косо. – Те, что в живой воде остужают, а затем в мёртвой?

«Как не помнить. Это ты, видать, матушка, позабыла, что батюшка мне однажды уж готовил стрелу, собирался женить, да невеста до столицы не добралась, заплутала в чаще».

– Помню.

– Даст вам батюшка по стреле. Выстрелите. У кого на какой двор стрела упадёт, тот на той девице и женится. – Царица поднялась, подошла к окну. Провела пальцем по зрительной трубе^[34], золотом изукрашенной. – На боярский двор упадёт – на боярской дочери. На княжеский – на княжне. На купеческий – на купчихе.