10. Шестой круг. Беседа с соотечественниками

Некоторое время шли в молчании. Мрачная стена нависала справа над нами, с левой же стороны жгло нестерпимым жаром и доносились несмолкающие стоны и вопли мертвецов. Не выдержав, я вновь обратился к вожатому:

– Невмоготу это слушать! Посмотри: крышки гробов открыты, никто их не стережёт. Отчего те, кто в них, не вырвутся, не удерут из пыточных камер?

И он в ответ:

– Двери-то распахнуты, а выход заперт наглухо. Они не могут перейти черту. Так постановлено Высшей волей. И так будет, пока не призовут их на поле Иосафатово, что в долине Кедронской. Там дадут им плоть, с которой они разлучились, и предстанут они перед Престолом Последнего суда. Впрочем, возродиться захотят не все. Глянь-ка в ту сторону: там собраны те, кто отрицал и бессмертие, и воскресение, – последователи безбожного Эпикура. Они утверждали, что вместе с телом умирает и душа, и после смерти нет ни суда, ни блаженства, вообще ничего: был человек, да весь вышел. Им только и остаётся страдать, потому что сами себя лишили надежды.

И я ему:

– Учитель, а можно хоть краешком глаза глянуть на кого-нибудь из здешних страдальцев?

– Что ж, твоя просьба будет, наверное, уважена. Погоди немного.

Он сказал это, и едва мы сделали десяток шагов, я вдруг услышал голос грубый и сорванный, какой бывает у старого боевого командира:

– Эй ты, чёртов тосканец! Живьём прёшь через огненный город, да ещё разглагольствуешь на проклятом тосканском наречии! Ну-ка, стой!

Я невольно остановился, озираясь.

– Подойди-ка поближе, будь добр, – услышал я тот же рокочущий голос. – Чую по твоей речи, что ты из той самой Туски, которой я, было дело, здорово насолил!

Слова эти вырывались из недр пылающего могильного холма. В испуге я отступил к учителю. Но он сказал мне:

– Что ж ты оробел? Сам просил о такой встрече. Посмотри: это Фарината. Он даже поднялся из гроба ради тебя: видишь – вылез до пояса!

Преодолевая страх, я вгляделся – и действительно увидел. Мертвец наполовину выбрался из огненной могилы; казалось, он силится выскочить из неё весь, но его держит незримая тяжесть. Крупная голова, кряжистый торс, могучие ручищи и этот неугасимый свирепый огонь в глазах! Таким был знаменитый Манетте дельи Уберти по прозвищу Фарината, злейший враг и разрушитель домов моих предков. Он озирался по сторонам так надменно, будто вся Преисподняя недостойна его взгляда.

Учитель подтолкнул меня в его сторону, шепнув:

– Поговори с ним. Только не бойся и будь твёрд в речах.

Не без опаски я подошёл поближе. Тот, из могилы, вонзил в меня пристальный взгляд и прорычал:

– Кто ты, бродяга? И кто твои предки?

Повинуясь львиному рыку, я сказал всё без утайки: и своё имя, и что принадлежу к роду Алигьери, много претерпевшему от сообщников Фаринаты. Он удивлённо поднял косматые брови.

– Жестоко враждовали твои со мной и с моим родом, и с моей партией. Дважды я побивал их и изгонял.

– Да, их изгоняли дважды, – возразил я, – но они возвращались и в первый раз, и во второй. Твои же приверженцы так и не научились смеяться последними. Как их изгнали тогда, вскоре после твоей смерти, так по сей день заказан им путь во Флоренцию.

Не успел он ответить, как вторая тень возникла над краем гробницы – только лишь голова, до подбородка, как будто этот мертвец стоял на коленях, не в силах приподняться выше. Глаза нового собеседника блуждали: казалось, он жадно высматривает, нет ли кого рядом со мной. Не увидев того, кого искал, он вдруг поник, зарыдал и с болью проговорил сквозь слёзы:

– Вот, ты здесь, ты, живой. Неведомая сила ведёт тебя через нашу беспросветную темницу. Но где мой сын? Почему моего Гвидо нет с тобой?

Боже всемогущий! Да это же старик Кавальканте, отец дорогого моего друга Гвидо деи Кавальканти! Увлечение безбожной философией привело его в эти места мучений. Я осторожно ответил:

– Не своей силой иду я. Вон тот, кто стоит поодаль в ожидании, он великий поэт древности, это он ведёт меня. Гвидо, может быть, вовсе не знал его и не почитал его помять…

Мгновенно выпрямившись, старик вскричал:

– Как, говоришь? не знал? не почитал? Он что, умер? Разве его глаза уже не наполняются солнечным светом?

И, не дождавшись ответа, со стоном рухнул обратно; более я его не видел. Фарината же тем временем, не шевельнувшись, не повернув головы, по-прежнему мрачно высился, как статуя, над могилой.

– Если это так, – продолжал он прерванную речь, – если те, о ком ты говоришь, столь скверно изучили моё искусство… Да, такая весть для меня горше, чем эта проклятая могила. Но и ты попомни мои слова: и пятидесяти раз не окрасится багрянцем лик Дамы Владычицы ночи, как и ты познаешь тяжесть науки вечного изгнанничества.

Он помедлил и произнёс чуть помягче:

– Впрочем, ты неплохой парень. Если уж не суждено тебе будет вернуться в родную Флоренцию, то пусть из этого окаянного мира в тот, солнечный, выведет тебя судьба. Скажи, земляк, почему соотечественники столь безжалостны к моему роду?

Что я мог на это ответить? Я сказал:

– То великое побоище, в котором ты окрасил кровью воды Арбии, до сих пор памятно в нашем народе.

Тяжело вздохнул он и покачал головой:

– Не один я дрался там и не без причин взялся за оружие. Но вот когда все враги нашего города единогласно постановили разрушить его до основания, тогда я единственный в их совете выступил против. Я сказал тогда, что не дам этого сделать, даже если мне в одиночку придётся биться со всеми. И они не решились – Флоренция жива.

– О да, и за это поклон тебе и мир твоему потомству! – воскликнул я. – Но объясни то, чего я не могу понять. Как так получается, что вам здесь открыты тайны будущего и неведомо то, что происходит на земле сейчас?

– Мы, души мёртвых, дальнозоркие, – усмехнулся он, – нам ясно видно то, что в бесконечном далеке. Тот, от Кого исходит вечный свет, посылает для нас лучик туда, вдаль, чтобы мы могли узреть конец и начало всего. А то, что близится или уже настало, – недоступно нашему зрению. Ничего нам не ведомо о вашей земной жизни. И всё то, что мы познали, исчезнет в тот самый миг, когда окончательно захлопнется для нас дверца в грядущее.

Только тут я понял, как тяжко заставил страдать несчастную душу отца моего друга.

– Коли так, – сказал я, – передай тому, павшему, свояку твоему, что его сын и твой зять Гвидо пребывает среди живых. Я был уверен, что вам тут известно, кто жив, а кто умер, потому и не сказал сразу.

Учитель издали жестами уже поторапливал меня. Пора заканчивать разговор. Да и собеседник мой, видно, из последних сил держался над краем гробницы. Но любопытство терзало меня, и, не удержавшись, я спросил, кто ещё из известных погребён здесь с ним. Он ответил, превозмогая муку:

– Тысячи, тысячи сильных того, навсегда потерянного для нас мира. Знаешь, кто воет в огне вон там? Сам император Фридрих, трижды отлучённый от Церкви. А рядом – кардинал Оттавиано, правая рука папы. О прочих некогда уже…

Тут будто бы невидимая опора подломилась под моим собеседником, и он провалился в пылающую гробницу. Я же направил свои стопы к учителю, размышляя об услышанном. Мы уже было двинулись в путь, но проницательный вожатый обернулся ко мне и спросил:

– Что с тобой? Ты опечален?

Я поведал ему о том, что сказал мне Фарината.

– Ну что ж, – проговорил мудрый наставник, – сохрани в сердце своём то, что услышал, хоть оно и тяжко. Но теперь послушай меня.

Он остановился и торжественно поднял руку.

– Иди вперёд и не ужасайся. Когда предстанешь перед Той, чей дивный взор видит всё, тогда станет ясен тебе путь твоей жизни.

Мы пошли далее, повернули налево и, удаляясь от стены, по узенькой тропинке стали спускаться в низину. Трупным смрадом потянуло оттуда.

11. Над глубинами Преисподней. Разъяснения Вергилия

Тропа привела нас к обрыву; камни громоздились над его краем и неподвижно низвергались наподобие оледенелого водопада. Пытаясь укрыться от невыносимой гнилостной вони, поднимавшейся из глубины, мы присели возле огромного лежачего камня, похожего на надгробную плиту. Приглядевшись, я увидел выбитые письмена. «Под камнем сим закопан папа римский Анастасий, совращённый в ересь константинопольским дьяконом Фотином».

Я ещё продолжал разбирать полустёршиеся буквы, когда наставник обратился ко мне со словами:

– Нам придётся спускаться потихоньку, чтобы не задохнуться. Немного помедлим здесь: надо попривыкнуть к тлетворному духу.

Я ответил:

– Тогда, чтобы не терять даром время, расскажи, что нас ждёт там, внизу.

– Изволь, мой мальчик, – промолвил он. – Видишь, за этой каменной оградой, в пропасти, лежат три последних круга, один у́же другого. Они битком набиты такими смрадными душами, что невозможно нам будет даже приостановиться рядом с какой-нибудь из них. Поэтому выслушай заранее, за что и почему заключены они в свои норы.

Цель всякого зла – разрушение. Творец созидает и возвышает, а враг Творца – унижает и уничтожает. У зла два средства к унижению человека: насилие и обман. Заметь, мой мальчик: обман есть чисто человеческий порок, всей остальной природе он не свойствен. Поэтому всякий род обмана противен Богу более других грехов. И поэтому обманщики глубже всего упрятаны в Преисподней и страдают безнадёжнее других. Чуть легче тем, кто творил всякое насилие, – ими наполнен верхний из последних трёх кругов. Но формы насилия многоразличны, поэтому этот лагерь разделён на зоны, как бы на три пояса: для тех, кто злодействовал против Бога, против самого себя, против ближних и их имущества.

Сам знаешь, сколько в мире неповинных жертв убийств, разбоев, грабежей, хищений! Так вот, убийцы, разбойники, грабители, поджигатели, воры и прочие отбывают бессрочную кару в первом поясе, разделённые по разрядам в меру своих преступлений.

Но бывает и хуже: поднимает руку человек на своё родное добро, а то и на самого себя, сотворённого Богом, и лишается не только жизни, но и возможности покаяния. Для таких – второй пояс: там заточены самоубийцы вместе с теми, кто губил вверенное имущество, расточал, портил, проигрывал в карты и кости; а заодно с ними – и те вечно недовольные дуралеи, которые ныли и плакали вместо того, чтобы радоваться. Ибо через уныние путь к разрушительству и самоубийству.

Но есть и ещё худшее: истязание Божества. Это зло совершают те, кто отвергает Бога в сердце своём, кто хулит Духа Святого, презирает сотворённую Им природу, не приемлет красоту и благость Божьего мира. Вот в третьем поясе заключены те, кто пошёл против самой природы: мужеложцы, женоненавистники, развратники, богохульники, ростовщики – все те, на ком печать Содома и Вавилона.

Теперь обман. Он уязвляет всякое сердце, убивает всякую совесть. Но всё же есть два разных рода обмана: одно дело – морочить голову тем, кто осторожен и вооружён недоверием, совсем другое – обмануть того, кто тебе доверяет. Всякий обман направлен против естества, но первый род, как бы ни был гнусен, всё же меньшее зло, чем второй. Поэтому просто обманщики сосредоточены в предпоследнем круге. Там упрятаны лицемеры, льстецы, колдуны с ворожеями, изготовители всяких фальшивок, сводни, взяточники и тому подобная пакость.

Но что может быть подлее и гнуснее, чем обман доверившегося? Этот род обмана направлен против того, на чём держится мир, против того, что соединяет и оживотворяет, против того, чем питается всякая вера. Он убивает любовь. Поэтому в самом последнем, самом тесном, самом глубоком круге, в сердцевине Преисподней, где дышит своим мёртвым дыханием Дит-Сатана, там изменники вечно ищут погибели и не находят её.

Учитель прервал свою речь. Тогда, набравшись смелости, я спросил его о том, что не давало мне покоя с тех пор, как мы миновали городскую стену:

– Всё, что ты говоришь, вроде бы ясно. Я понимаю теперь, кто, где и почему обречён мучиться в этой смрадной пропасти. Но скажи мне: те, мимо которых мы проходили, – барахтающиеся в вязком болоте, те, кого носит вихрь, донимает холодный дождь, те, что колотят друг друга в бесплодной ярости, – почему они там, вне ограды, а другие здесь? Если их проклял Бог, то почему так неравно наказание? А если кто-то из них достоин снисхождения, почему его не избавят от мучений?

Он посмотрел на меня удивлённо и ответил с суровой ноткой в голосе: