Глава шестая

Древняя старушка держалась высушенной рукой за косяк и трясла головой, как голубь. Непонятно, видела она нас или прищурилась наугад, и я была убеждена, что и слышит она погано.

– Кого привела, Агапка? – недружелюбно проворчала Фекла, бочком спускаясь с двух стертых ступенек, и голова трястись перестала – узнав Агапку, бабка прекратила актерствовать, и бодрости в ней было хоть отбавляй. – Чего в ночи?

– Барышня это соколинская, бабушка! – Агапка подпустила патоки, а мне захотелось схватить Анну в охапку и удрать как можно скорее как можно дальше. Старуха, верно, заговоренная и прожила пару сотен лет, если для Агапки она «бабушка», а что я знаю о том, что здесь угроза? – Барыня наша ее из дому погнала, приюти ее, а я тебе с барской кухни чего принесу?

Агапка заискивала и отчаянно привирала. С барской кухни она могла принести только одно – шиш.

– Соколинская? – Фекла подошла ко мне, уставилась не мигая черными, навыкате, глазами, и мне стало окончательно не по себе. Как под рентгеном. – Почитай, та самая беглая? И с дитем? А говорили, сгинула она, – Фекла довольно похмыкала, но разбери чему, обернулась к Агапке. – И что мне барышня? Кормить дитенка чем? У меня, сама знаешь, что принесут, все в ход идет, а носят-то ой нечасто. Но пусть, стара я сама в огороде работать, а за дитем пригляжу.

Я прижала к себе Анну и крепко обняла ее – малышка застыла и мелко дрожала, хорошо, если замерзла, хуже, если старуха напугала.

– Это ненадолго, – пообещала я, наклонившись к дочери. – И ничего не бойся. Я с тобой.

– Куру принесешь, – торжественно велела Фекла, и Агапка отступила на шаг, я уже было решила, что сделка не состоится, но нет, Агапка справилась, не дрогнула, кивнула. – Да голову ей не руби.

Дорого я обойдусь своей матери, в имении яйца наперечет. И если мать прознает, что Агапка стащила курицу, плохо ей придется. Будь я одна, я воспротивилась бы этой договоренности, но у меня дочь, я не могу пойти с ней по дворам просить милостыню, да мне, скорее всего, и не подадут. У всех нищета – смотреть тошно.

А я, как любая… почти любая мать, без колебаний выбираю благополучие дочери, и подобная предсказуемость – моя безусловная уязвимость.

– Будь по-твоему, бабушка, – Агапка понуро поклонилась. Зная, чем ей грозит воровство, она добровольно подписывалась на кары – нет-нет, совесть меня не съест, даже если Агапка и попадется. – Завтра принесу.

– За каждые три дня, что барышня здесь, одна кура, – строго предупредила Фекла и указала на дверь. – Заходи.

Дверь зияла чернотой, и я, как Гретель, вошла, наклонившись – таким низким был дверной проем. Агапка уже спешила обратно в имение, мне спешить было некуда, я рассматривала избу, ставшую убежищем мне и дочери.

Из мрака проступали покрытые копотью стены некогда белой кургузой печи, застоявшийся воздух будто прилип, меня как сажей обмазало с ног до головы, но я крепилась. Метла, чья-то голова на колу… Черт возьми, это всего лишь пакля на прялке, или что это за спутанный ком.

Дверь закрылась, в избе стало темно, как в разбойничьем логове. Старуха зажгла лучину, свет неровно запрыгал по стенам, Анна всхлипнула, я присела и снова обняла ее.

– Мама, я хочу есть…

Я закусила губу – я и забыла, что она разбита, как забыла, что на мне новая, неношеная рубаха, и вытерла кровь рукавом. Фекла осклабилась – все зубы у нее были на месте. Ведьма она, что ли, столько живет, и никакой немощи?

Плюс был один – боль в животе уменьшилась, почти пропала, и я решила ее пока что не замечать.

– Туда ложись, – каркнула Фекла прямо над моим ухом, я проследила за ее рукой – закуток какой-то за печью, я там задохнусь, но спорить совершенно нет смысла. – С утра встанешь пораньше, барышня али нет, а за лавку мне отработаешь.

– Мама, я хочу…

– Тс-с…

Я приложила палец к губкам дочери. В моей голове родился безумный план. Невероятно сложное я задумала, что будет, если я не смогу, но пока предлагаются варианты, я обязана следовать принципу меньшего зла. Начну прямо сейчас мелкими, осторожными шажками, не пугая Анну, не провоцируя Феклу.

Темнота темнотой, но в свете лучины я могла разглядеть в доме вещи, которые видеть не предполагала. Самовар, глиняные горшки, даже скатерть на столе, старая, но чистая. Старуха самостоятельно поддерживает быт или берет плату не только живыми курами, но и работой?

Плату – за что? Не каждый же день ей приводят бездомных барышень. Или она местная повитуха?

Я заглянула за печь. Темное место, хоть выколи глаз, и пока Аннушка стояла поодаль, я пыталась нащупать подобие лежака. Им оказалась низкая лавка, покрытая не то тряпками, не то шкурами, и я, не глядя, потому что толку было смотреть, расправила их как могла и позвала дочь.

– Погоди, барышня, – вдруг прокряхтела Фекла. – Поди, поди сюда, глянь в печь. Вынь-ка горшок.

Я ведь не вытащу чьи-то кости, уговаривала я себя, но руки дрожали, и я не отважилась брать ухват и доставать горшок с его помощью. С ухватом нужна сноровка, а печь остыла, максимум я слегка обожгу руки. Горшок оказался еле теплый, зато тяжелый, и я водрузила его на стол, понося старуху последними словами. Могла бы предупредить, старая грымза, что горшок чугунный, я бы не стала к нему прикасаться.

– Поешь, – приказала Фекла и села на скамью. – На голодное-то пузо не уснешь. И ребятенка покорми, чего хнычет. Негоже.

Она вряд ли будет меня откармливать, как сказочная колдунья, чтобы затем упихать в печь. Я поискала тарелки, поняла, что об этикете придется забыть, даже о тех его отголосках, которые дожили до моего времени. Вон лежит обкусанная деревянная ложка, ей и нужно есть прямо из горшка, и я, как истинная крестьянка, обтерла ложку о сарафан. Все равно он самый чистый в этом доме.

Я думала, что уставшая дочь не станет есть, начнет капризничать, и я бы ее поняла и не заставляла, но опасения, что Фекла обидится и отреагирует чересчур, теплились и закономерно настораживали. Они не оправдались с самого начала – не появилось повода для обид, Аннушка смотрела на темную, будто на топленом молоке, пшенную кашу сперва с удивлением, но стоило ей попробовать, как у меня отлегло от сердца.

Фекла улыбалась, по-старушечьи прячась в морщинах, настала пора брать быка за рога.

– Спасибо за доброту, бабушка. Скажи, какую работу ты от меня хочешь?

– А что ты можешь? – ухмыльнулась она. – Ты как есть барышня, белоручка. Готовить, стирать… хотя как бы вода тебя не унесла, речка быстрая. Огород прополешь. Скажу, чего и как дергать, а то не знаешь небось.

Если судить по весу горшка, работа тяжелая.

– Избу приберешь, вон перебрать все надо, прочистить, просушить… что надобно, то делать и будешь.

Старуха разошлась. С Агапкой они условились по курице за три дня, и Фекла прикидывала, что эксплуатировать меня будет не одну неделю. Я не боялась работы, никакой, и не чуралась самой грязной и трудной, но – не будучи беременной, тем более когда эта беременность под угрозой.

– Я жду ребенка. Ничего тяжелого поднимать или двигать не стану. Огород прополю, постираю, уберу в избе как смогу, но на большее не рассчитывай… бабушка.

Фекла расстроилась, и взгляд ее словно говорил «бабы в поле рожают, а эта, вишь, неженка».

– Жать умеешь? Прясть? Ткать?

Я помотала головой.

– Ну, этому научу, дело нехитрое…

Я кивнула и посмотрела на дочь.

– Вкусно?

– Очень! – Анна была в неподдельном восторге. – Я бы всегда ела такую кашу!

– Что надо сказать бабушке?

Аннушка открыла рот, закрыла, взглянула на ложку в руке, потом на горшок, затем на Феклу, следом на стены избы. Малышка была озадачена, и вряд ли она не умела говорить спасибо, скорее просто не понимала, кого и за что нужно благодарить.

– Анна… нам встречаются очень разные люди, – проговорила я, глядя на дочь, но не теряя из виду Феклу. Я допускала, что за свою бесконечную жизнь старуха ни разу не слышала благодарности из господских уст, и не сомневалась, что барский гнев и барскую любовь крестьяне предпочитали вообще не видеть. – И если кто-то помогает тебе, нужно сказать спасибо.

– Даже ей? – удивилась Анна, и я взмолилась – господи, она же еще ребенок, которому успели вбить в голову всякую дрянь, для моей дочери Фекла – вещь, имущество, причем, если я верно разобралась, имущество того самого барина, который приказал затравить медведем жениха Насти.

К Анне мое возмущение отношения не имело, в отличие от ее матери. Но у каждого века свои пороки и добродетели, Любови могло и в голову не прийти благодарить крепостного, тем более чужого, как она не додумалась бы выражать признательность лошади.

– Особенно бабушке Фекле, – я наклонилась и пока еще чистым левым рукавом отерла перепачканную мордашку. – Она не обязана нам помогать, она не обязана нас кормить, она сама очень бедна и делится с нами последним.

Анна посмотрела на горшочек уже виновато.

– Спасибо, бабушка, – всхлипнула она, и покрасневшие щеки ее были заметны даже в царящем вокруг полумраке. Черт, вместо того чтобы все исправить, я все доломала, теперь дочь чувствует себя пристыженной.

– А и ладно, – коротко каркнула Фекла, поднимаясь со скамьи, – поела, вот и славно, ложись спать. Вон туда, – и она указала уже не на темный закуток, а на лавку возле стены. А то за печью совсем угоришь.

Я нервно сглотнула: старуха имела в виду остатки жара от печки, а не что-то еще, я надеюсь, – подошла к лавке, протянула Анне руку. Дочь укладывалась, и я понимала нескрываемое недовольство на ее личике – лавка была издевательски жесткой, но та, за печью, тоже не могла похвастаться комфортом. Анна ворочалась, надувала губки, но молчала, я шаг за шагом реализовывала свой отчаянный план.

– Бабушка, ты говорила, за дочерью моей присмотришь?

– А на что я еще гожусь? – хмыкнула Фекла, убирая со стола горшок в печь – съели мы меньше трети, горшок все еще был неподъемный, бабка притворялась ископаемым неубедительно. Ты смотри, а историки уверяли, что помещики и промышленники – эксплуататоры. Никакой разницы между зажравшимся миллионщиком и полуголодным крепостным по сути нет, заставить пахать за себя другого любому в кайф. – Мне почитай за сто лет стукнуло, а точно не скажу, что сто, то барыня говорила, а насколько больше, то вон в книжках ее смотреть надо. Есть нужда, так присмотрю, дите у тебя смирное.

– Мама?.. – встрепенулась Анна, я погладила ее по плечу.

Если Агапка стащит курицу и попадется, живой ей не быть. Я потеряю союзников. Неважно, что тому послужило причиной, но Агапка и Настя помогли мне, и если из-за меня что-то случится с одной из них, вторая от меня тут же открестится, я останусь один на один ладно с Феклой – со всем этим чертовым незнакомым мне миром. Неизвестно, что он скрывает от меня.

Например. Для чего Фекле курица непременно с головой?

– Присмотри за Анной, пожалуйста, – попросила я со всем отпущенным мне спокойствием, словно речь шла о чем-то невозможно обыденном, и я не оставляла малышку на попечение древней проворной старухи в пропитанной дымом закопченной избе. – Я попробую… – Сулить опрометчиво, лучше явиться с неожиданно полным мешком, чем с пустыми руками вопреки ожиданиям, добычу воспримут как должное, провал припомнят еще не раз. – Отыскать одного человека.

– Дядю Аркашу! – обрадованно запищала Аннушка и попыталась вскочить, я нежно, но требовательно уложила ее обратно. – Ты приведешь дядю Аркашу!

Знаешь, милая, вот я уже не уверена, что стоит его искать. Кольнула ревность, в конце концов, моя родная дочь привязана к чужому ей человеку, этому должно быть объяснение, но я озабочусь им как-нибудь после.

– Я не обещаю, что найду его прямо сейчас. Темно, ночь. Он мог даже и не приехать, – я повернулась к Фекле: – Бабушка, скажи, как дойти до Соколина?

– А как шла? – оскалилась старуха. – Так и иди.

Как будто я помню, как я шла. Местами ни зги не было видно. А еще меня терзали боль, и страх, и вся местность тут для меня одинаковая, дикая и запущенная.

– Нет. Мне нужно дойти так, чтобы меня никто не увидел.

– А тогда избу обойди и ступай себе по тропинке, – оскал Феклы стал шире, и то ли мне показалось, то ли на самом деле в ее лице проступило нечто нечеловеческое. – Прямо, прямо, только как до капища дойдешь, не зевай, сворачивай на колокольню, на капище не ходи ночью, а то не вернешься.