Глава 2. Ночь Великих Костров

Василь старался не глядеть на сестру, но говорил ровно.

– И на Ночь Костров тебе лучше с нами не ходить.

Сердце Ирги замерло и ухнуло вниз. Вот и всё. Ещё тогда, в бане, она думала, что больше отнять у неё нечего. Но брат, знавший её как никто, с нею вместе переживший и уход матери, и смерть бабки, нашёл.

– Не трогала я её, – безнадёжно повторила Ирга. – Ты что же, ей веришь, а мне нет?

Василёк сдавил виски пальцами – видать голова разрывалась от бабских склок.

– Я обеим верю. И тебе, что вреда не чинила. И ей, что напугалась до полусмерти. Но у меня сын.

Ирга облизала пересохшие губы.

– Сын… А сестры, выходит, у тебя нет?

– Сестра есть, а сын будет, – спокойно ответил он. – И лучше чтоб не раньше сроку. Перепугалась она. С кем не бывает? Не надо уж её сегодня больше прежнего тревожить.

– Что ж… Коли не надо…

Ирга метнулась к сундуку, который вот уже почти год они со Звениглаской делили пополам. Поначалу она сама предлагала гостье свои наряды. Мало чем там гордиться стоило, конечно. Платья как платья: неяркие, с простой вышивкой. Лишь материны вещи Ирга берегла и не позволяла не то что надевать, а и даже трогать. Но это Ирга не позволяла, а Василь как-то раз возьми да и подари Звенигласке праздничный сарафан, украшенный бисером. Тот самый, в котором они любовались на мать в последний раз. Теперь у Ирги не было и этого…

Она захлопнула крышку сундука – нечего ей с собою брать.

– Коли не надо, – процедила она, – так я не потревожу. Только потом не ищи. Да ты и не станешь.

Она вышла за дверь. И только услышала, как брат со злости одним махом скинул со стола посуду, приготовленную к праздничной вечере.

***

Торжество звенело в самом воздухе. Гуляний ждали и старики, дабы померяться, у кого румянее выйдет сытный пирог с рыбой али с грибами-колоссовиками, и молодёжь – поплясать, хороводы поводить, а как совсем стемнеет, враки друг дружке у костров порассказывать. Маковка лета – редкое время, когда даже в Гадючий яр приходило тепло, потому в каждой избе нараспашку держали резные подёрнутые зелёным мхом ставни, и веселие, видневшееся за ними, было Ирге что кость в горле.

Бабка Лая, подперев сухонькими кулачками подбородок, любовалась, как любимый младшенький внучек уплетает угощение, хотя стоило бы прежде дождаться, чтоб вся семья собралась. У Костыля, закадычного Васового друга, из окон гремела пьяная песня. От старостиного дома шёл такой дух печева, от которого недолго слюной захлебнуться: жена Первака дивной слыла мастерицей у печи и секретов своих яств никому не раскрывала, хотя и ходили слухи, что готовит вовсе не она, а сам староста. Эдакое умение для мужика – смех один, потому Первак нипочём не сознался бы, но, когда случались у него гости, бороду-лопату поглаживал особенно самодовольно и всё спрашивал, хорошо ли угощение.

Холодное тело тропки змеилось меж дворами, петляло от одной избы к другой, но нигде Ирге не было пристанища. У кого вечер скоротать, кому поплакаться на горькую судьбинушку? Ни подруженьки, ни милого, ни даже старой Айры, что всегда бы утешила, всегда погладила бы медную голову. Мимо бегом промчались сестрички-хохотушки, дочери старосты. Завидев Иргу, они соступили с тропки в росистую траву и обошли по большой дуге – не ровен час ещё сглазит, рыжая! А разминувшись, о чём-то зашептались и захихикали. Наконец та, что посмелее, старшая, крикнула Ирге вослед:

– Кукушонок!

Ирга не отмолчалась. Развернулась на пятках да как гаркнет:

– Вот я вас щас!

Ох, и дали девчушки дёру! Батька-то их воспитывал в строгости, но как не испытать храбрость да не уколоть нелюдимую приживалку! Будь сестричкам годков побольше, Ирга не преминула бы догнать да отлупить, а после, может, ещё и за косы к батюшке отволочь. Но девчушки ещё не уронили первую кровь и, сказать по правде, резвы были без меры – не угнаться.

– Вот попадётесь мне! – бессильно погрозила им вослед Ирга.

И до того обидно стало! Что же это, даже дети малые, и те её дразнят?! Она потёрла глаза, не выпуская злых слёз, и со всех ног бросилась к болотам.

Тропа оживала. Чем дальше от деревни, тем пружинистее она делалась, дышала, норовила вывернуться из-под босых ступней – напитывалась болотной влагой, что рудою текла по туше жабьего острова. Позади остался гул деревни, запах дыма и съестного сменился на сырой болотный дух, но густые туманы, чернеющие бочаги и едва чутный шёпот воды не пугали Иргу – Ирга сама была частью Гадючьего яра, родилась и выросла в этом промозглом краю, ей ли бояться?

Селение разверзлось по берегу подковой. Там, где почва худо-бедно держала, ставили дома и разбивали огороды – маленькие, на пяток-семерик грядок, да и на тех урожай родился скудный. Серёдку же острова сплошь покрывала трясина. Чтобы не ходить подолгу с одного края селения на другой, местные кинули на неё мостки и зорко следили, чтобы гниль нигде не попортила доски. Мостки лежали на болоте, как на водной глади, едва ощутимо покачиваясь, но всякий знал, какая опасность скрывается под ними. Днём там ходить – милое дело, но не на закате, когда тени глубже и резче. Поди разбери, на дерево ступаешь, на кочку али в яму? Провалишься по самую шею – только тебя и видели. Но Ирга шла. Шла и не думала, что потревожит тварей ползучих, а то и кого пострашнее, кого по темноте местные называть не рисковали. Потому что в самой серёдке болота стоял погост. И потому что на погосте похоронили бабушку Айру.

Едва ступив на мостки, Ирга опустилась на колени и теменем коснулась заусенчатых досок.

– Прости, матушка Жаба, что тревожу тебя в неурочный час. Не серчай, пропусти.

Тут бы ещё угощения поднести, да взять с собой хоть что девка не догадалась, и теперь с пустым животом пришлось остаться не только старой Жабе, но и ей самой.

Небесное светило висело над краем острова низёхонько, вот-вот нырнёт в озеро, а в воду с него капало и расходилось кругами тревожное алое зарево. Не к добру! В Гадючьем яре уже возжигали костры, затягивали песни, мерялись, кто резвее прыгает. Скроется солнце – пойдёт настоящее веселие. Никто, окромя Ирги, не видал дурного знамения.

– На что серчаешь, Светило небесное? – вполголоса спросила она, щурясь на раскалённый уголёк.

Тот перед сном утирался кружевными облаками и ничего не ответил. А что ему отвечать? Ирга покачала головой.

Яровчан на большой земле не так что бы особо любили. Всё-то у них не как у людей! Вот и погост на острове заложили такой, что пришлый человек трижды плюнет да и обернётся вокруг оси. Ирга же иного не знала. Ей думалось, что иначе родичей в Тень провожать и нельзя, только как дома заведено. Ну да всякому кажется, что его-то деды верные обычаи блюли. Впрочем, когда мостки подвели девку к серёдке топей, где земля ходила ходуном подобно водной глади, поёжилась даже Ирга. Всё ж на ночь глядя мертвецов будить не след. Уж не о том ли предупреждало солнышко? Но упряма Ирга была без меры и, коль уж пришла, соступила с досок в болото.

– Ну здравствуй, бабушка…

Травы на погосте не росло, один лишь мох. Ходить по нему следовало с великим уважением, даже обувку, и ту предпочитали снимать прежде, чем топтать изумрудную поляну. Потому как, если пропороть мягкое покрывало, из того, как из живого тела, текла чёрная руда. И, ежели кого угораздило в такую вот рану провалиться, то уже и не искали – трясина взяла своё.

Сюда приносили мертвецов. Клали на зелёное ложе, прощались и уходили. И через день на том месте, где лежал покойный, поднималось сухое дерево. Нынче погост там и сям вспарывали острые кроны. Ни листочка не было на них, ни ягоды, ни шишки. Но деревья росли, тянулись вверх, словно чаяли соединить небо и землю. А может так оно и было.

Своё дерево Ирга узнала сразу – на его голых ветвях колыхались белоснежные ленты. Одна, вторая, десятая – не перечесть. Такие же ленты обвивали руки бабушки Айры, когда Яровчане несли её на болота. Ирга и Василь шли тогда, прижавшись к посмертному ложу, и края длинных лент щекотали им щёки, словно бабушка утирала слёзы сирот.

Дерево будто бы шевельнулось:

«Здравствуй, внученька»

В Гадючьем яре ленты вязали за добрые дела. И не нашлось на острове никого, кто не принёс бы последний дар для доброй старушки Айры.

Пошатываясь, Ирга добежала до приметного ствола – мох так и загулял под ногами! Поймала край одной ленты и прижала к губам, а слёзы полились уже сами собой.

– Ошиблась ты, бабушка, – всхлипнула девка. – Пророчила, что быть нам с Василём вдвоём супротив целого мира, а осталась я одна. Почто ж ты меня обманула?

Долго бы Ирга ещё сидела на погосте, себя жалеючи. Может, там бы и заночевала. Но, едва заслышав голос, разве что не подпрыгнула.

– Ирга, ты?

Она сделала отвращающий знак рукой – крест-накрест перечеркнула перед собой воздух. Одна радость – от слёз и следа не осталось. Все высохли, когда от ужаса сердце остановилось. И потом только девка уразумела, что голос-то знакомый.

– Костыль?

И верно: на мостках стоял, высоко подняв руку, закадычный друг Василя – долговязый рыбак Костыль.

– Что, напугалась? Решила, утопник за тобой явился?

Парня и верно немудрено было принять, если не за утопника, то хотя бы за жердяя. Дзяды врали, эдаких духов в Гадючьем яре раньше водилось видимо-невидимо. Огромные, случалось, что и с избу ростом, худые, что жерди. Им болото было по колено, вот и жили на острове. Но после пришли люди, привели с собою светлых богов, и нечисть, убоявшись, попряталась по углам. Однако ж раз или два в год выходят нечистики, воют о былом, в окна заглядывают… Ну или так врут люди, дабы дети малые ночами из дому носу не казали.

– Тебя-то? Ты, конечно, страшен без меры, но не настолько, чтоб меня напугать.

Костыль рассмеялся.

– Ну добре, Васу расскажу, что ты меня красавцем назвала.

– Вот ещё! – фыркнула Ирга, украдкой переводя дух.

– Ты что это по погосту ночью шастаешь? Всё веселье-то на берегу, у запруды.

Ирга резко ответила:

– У меня своё веселье. Иди куда шёл! Или тебе самому любо после заката болото топтать?

– Может и любо, – хохотнул Костыль. – Пойдём, провожу тебя.

– Выдумал тоже. Что я, дороги не знаю?

Парень маленько помялся на мостках, но к погосту спускаться не стал, поостерёгся. Досадливо бросил:

– Вот же норовистая! Что тебя, брат совсем не воспитывает?

Ирге ажно лицо перекосило.

– Я сама кого хошь воспитаю, – процедила она и отвернулась.

Костыль окликнул её ещё раз или два, но девка села, прислонившись спиною к бабушкиному древу, и прикрыла глаза. Мох под нею медленно колыхался, не то сам живой, не то скрывающий жутких болотных тварей. А то и впрямь дышала старая жаба, вырастившая когда-то на своей спине целый остров.

Когда Ирга открыла глаза, Костыля рядом уже не было. Однако ушла и благость, каковая накрывала её всякий раз, как девка навещала старую Айру. Стемнело окончательно, зато музыка и смех по ночному воздуху легко летели с одного края острова на другой. Тут заодно вспомнилось, что загодя сготовленное для вечери угощение Ирга так и не попробовала, да и весь день пробегала голодная. К тому же болото тянуло холодом сквозь мох – долго не усидишь. Пришлось подняться и отправиться на, чтоб его, праздник.

Мох нехотя отпустил добычу, следом ноги ступили на скользкие от росы мостки. Ирга повернулась к бабушкиному древу – в темноте ленты белели и извивались.

– Свидимся ещё, – попрощалась она, а болото вздохнуло в ответ.

Недолго девка шла в одиночестве. Костыль, как оказалось, лишь отошёл в сторонку от погоста, а там, где земля уже не дышала так глубоко, а мох сменился травами да кустарником, уселся ждать. Уселся он аккурат возле широкого ручья: коротал время с баклажкой браги.

– Что, замёрзла? – окликнул он. – Иди сюда, найду, чем согреться.

Будь Ирга скромна да робка, как девке и надобно, она бы припустила к людям: голос выдавал, что баклага у Костыля не первая. Да оно ещё с вечера в его хате гремело пение, всяко не насухую веселились. Но Ирга слыла нахальной да своевольной, она даже шагу не прибавила. Вот ещё!

– Ты давай как-нибудь сам.

Костыль же, верно, только её и ждал, так что отставать не собирался.

– Ирга! Ну что ты как дикая? Или я тебя чем обидел?

Правду молвить, он в самом деле ничем ни Иргу, ни других девиц не обижал. Да оно и Василь не стал бы абы с кем водить дружбу. Случалось, Костыль и гостинец какой приносил, и Ирга со Звениглаской не брезговали, брали. Потому ни убегать, ни брехаться девка не спешила, а когда Костыль нагнал её, не подумала напугаться. Спьяну парень поскользнулся на досках, схватился за девкино плечо и едва не упал с нею вместе, но Ирга устояла и Костыля удержала тоже. Однако ж тот решил, что всё наоборот.

– Ты держись лучше за меня! Не ровен час, оступишься!

И подставил локоть, мол, хватайся. Ирга фыркнула:

– Вот ещё.

И без того её перестарком кличут, но оно всё ж лучше, чем гульнёй. А коли кто застанет, как она в ночи с кем-то под руку идёт, иного никто и не подумает. Костыль не смутился и протянул баклагу.

– На, глотни.

От тары сладко пахнуло клюквенной настойкой, а с тем вместе ветер пробрал холодом и без того занемевшее тело.

– А давай, – решила девка и сделала длинный глоток.

Наперво, клюквенный жар ожог горло, но после по жилам побежало тепло. Костыль ухмыльнулся.

– Другое ж дело!

– Ух и крепкая! – выпучила глаза Ирга. – Закусить есть что-нито?

– Ишь, закусить! Сначала поблагодарить надобно!

Костыль не сказать, что был страшен. Не первый красавец в селе, конечно. Худоват да высоковат, что на цыпочках не разглядишь. Бледноват, с редкой чёрной бородкой и вечно сальными космами. Девки по нему не вздыхали, да оно и видно, что в свои года оставался парень не женат. Был он маленько старше Ирги, год-другой и перевалило бы за три десятка осенин. Но что для девки позор, за то мужа никто корить не станет, так что жил себе Костыль и не тужил. Но вовсе не потому Ирга отпихнула его, когда парень полез целоваться. А почему – того сама не ведала. Такое с ней бывало: словно уколет кто или за язык дёрнет. Так и на сей раз уперлась пятернёй в лоб Костылю и пихнула, что есть мочи. Тот нетрезво покачнулся, поскользнулся да и свалился с мостков в грязь. Благо, ручей уже перешли, так что и падать пришлось недолго, всего-то с высоты собственного роста. Зато обиды было – страх!

– Ты что творишь?!

– А ты что творишь? – в тон ему ответила Ирга. – Наперво, протрезвей, а опосля приставать будешь.

Костыль как упал, так и остался сидеть. То ли от обиды подняться не мог, то ли ноги не слушались.

– Да на тебя без бутылки и не взглянешь! – крикнул он.

– Ну не гляди, делов-то.

Ирга хотела дождаться, пока Костыль поднимется, и дальше пойти. Ну полез спьяну, ну получил затрещину. С кем не бывает? Она б зла на него не держала, хотя брату наутро обязательно рассказала б – хохма! Но Костыль подлил масла в огонь:

– Так вот оно что! От всех нос воротишь, потому в перестарках и осталась!

Иргу как по сердцу резанули. Она процедила:

– Лучше уж в перестарках, чем с таким, как ты.

И двинулась прочь, но Костыль оказался ловчее, чем думалось. Подскочил и схватил её за локоть.

– Да тебе б в ножки мне кланяться! Василь просом просил тебя поглядеть! Да небось и не меня первого!

Ирга так растерялась, что локоть вырвать забыла.

– Что просил?

– А то ты не знаешь! Небось сама брата ко мне подослала! В девках-то засиделась, ласки мужицкой хочется! Так чего ерепенешься? Цену набиваешь? Да тебе цена плесневелая медька в базарный день!

Крепко сжимал он Ирге локоть, верно, синяки останутся. Но девка окаменела вся, не чуяла боли, слов обидных не слышала. Об одном думала: это что же, родной брат не только её из дому выгнал, так ещё и пьяницу этого подослал, чтобы… чтобы… чтобы что?!

А Костыль и рад! Раз девка не противится, значит, всё правильно делает! Он прижал Иргу к себе, наклонился, пытаясь нащупать губы ртом, второй рукой шарил пониже пояса.

– Уж я тебя уважу! Уж не обижу… – бормотал он.

Пахнуло сладкой клюквенной настойкой, и на сей раз запах показался столь гадким, что Иргу ажно передёрнуло. Было б что в животе – наружу бы попросилось. Недолго думая, она размахнулась, да как даст нахалу промеж глаз! Хрустнуло, брызнуло, все косточки в кулаке на части развалились, а потом со своих мест осыпались. Костыль страшно заорал. И вот тогда-то Ирга боле своей смелостью не кичилась: припустила что есть духу к людям прежде, чем первые капли крови из разбитого носа впитались в мох. Всё мстилось: мужик бежит следом, догонит… Убьёт! Вот тебе и праздник! Вот тебе и Ночь костров!