– А коляска эта где? – с интересом спросил хан. – Может, нам стоит захватить ее в поход. Ты умеешь читать эти свитки?

– Коляска сломалась, но ее можно починить, – ответил Ван Юань. – Правда, это займет некоторое время.

– Хорошо! – обрадовался хан. – Мы не будем спешить. Пускай на пастбищах, лежащих впереди, подрастет трава.

И он тут же распорядился сделать остановку. Вперед были посланы воины, чтобы согнать пастухов с пастбищ и заодно устроить переправы через реки. А Ван Юань отправился с сотней Налгара к себе на Керулен забрать повозку, свитки и всех учителей.

В родном курене Ван Юаня встречали, как победителя. Уйдя из материнского шатра мальчиком с мокрыми глазами и шмыгающим носом, он вернулся, как герой, в сопровождении писаных красавцев – богатырей, которые без промедления выполняли все его приказания. Кроме одного…

Мать честная, так это же девка! В степи еще не видели девушки-багатура, весь курень, а особенно женщины, высыпали из юрт и ходили целым стадом за Наргиз в надежде хотя бы одним пальцем прикоснуться к её сверкающим золотом латам. В чем в чем, а в изысканности убранств Наргиз себе не отказывала, тем более, что золотые доспехи ей подарил дядя – сам верховный каган. Их блистание затмило даже славу Ван Юаня: в степи стояла прекрасная солнечная погода, а сама Наргиз сияла, подобно Ангелу.

– Кто же эта прекрасная девушка, сынок? – спросила мать Ван Юаня, когда он, согнувшись, поцеловал ее колени. – Неужели у тебя самое настоящее Небесное начальство?

– С чего бы это? – удивился Ван Юань.

– Но ведь я не видела, чтобы ты отдавал ей приказы? – заметила мать. – Вот все твои багатуры чинят императорскую повозку, которую привезли братья из Кайфына³⁰, а она гарцует на жеребце по куреню. Да еще кэшиктены говорят, – мать перешла на шепот, – что она дочь самого…

Мать показала пальцем вверх и прикрыла ладошкой рот.

– Эх, мама, мама, ну разве женщина может знать, как починить такую сложную вещь! – с досадой воскликнул Ван Юань. – И не дочь она вовсе, а только племянница.

– Так это правда? – мать вмиг побелела. – Так что ж мы не приняли её, как подобает славной дочери великого Чингисхана! Ты совсем у меня болван неотесанный! Что она теперь о нас подумает!

– Ах, оставьте, мама! – махнул рукой Ван Юань, но было уже поздно.

Мать хлопнула в ладоши, в юрту вбежали слуги. Что она им сказала, было не слышно, но они тут же заметались по куреню, словно дикие осы. И этот рой увеличивался прямо на глазах.

– Мама, она еще только моя невеста… Ну не могу же я заставить ее почистить мне коня, например. Вот станет женой, тогда и будет чистить твои казаны, —ворчал совсем раздосадованный Ван Юань, видя, как эти казаны натирают до блеска. – Пусть пока поскачет…

– Ты совсем с ума сошел, сынок! – ужаснулась мать и огрела его бронзовым китайским подсвечником, первым, что попало под руку.

Ван Юань выскочил из маминой юрты, взглянул и вмиг лишился дара речи: весь курень стоял на коленях перед Наргиз, уткнувшись головами в землю.

– Ты почему не сказала мне сразу, что ты внучка Чингисхана? – спросил Ван Юань, помогая Наргиз слезть с коня, хотя в этом не было никакой потребности.

– Племянница, – кокетливо уточнила девица. – А внучка я – Хорезмшаха.

– Пошли, внучка-племянница, знакомиться с маминым казаном!

Ван Юань схватил Наргиз за руку и бесцеремонно потянул ее в материнскую юрту, словно козу.

Стоит заметить, Наргиз упиралась только для виду, ей приятно было чувствовать, что Ван Юань поступает с ней, как настоящий мужчина. До этого мужчины боялись даже встречаться с ней взглядом.

– Вот, мама, вам помощница на старость, – произнес Ван Юань, вводя Наргиз в юрту. – Приказывайте смело, хотя она мне еще и не жена.

Мать чуть не лишилась чувств, Наргиз ее сразу поддержала. Женщины тут же упали на колени и долго кланялись друг другу по древнему китайскому обычаю. В конце концов, мать сняла с себя золотой крестик и повесила на шею Наргиз – обе обнялись и расплакались.

Императорскую повозку починили, в сотне Налгара оказались настоящие кузнецы-умельцы, да и сам он хорошо разбирался в механике. Степь сейчас была далеко не так проста. Из всех округ в нее стекались «рукастые» люди: купцы из Византии привозили сложные чертежи и по ним создавались стенобитные и метательные машины, а из Поднебесной доставляли коляски, которые сами измеряли расстояния. Это как раз и была одна из таких. Правда, после монгольского ремонта измерять она уже ничего не умела, но катилась хорошо. В то же время курень Ван Юаня закатил пир горой – поводов было более чем достаточно. Мало того, что их посетили сразу Солнце и Луна, Наргиз, внучатая племянница Чингисхана, оказалась еще и невестой. Такое родство даже рабов в курене ставило вровень с нойонами. Правда, в этом курене рабы и ранее не чувствовали себя ущемленными: люди, прибывшие сюда из Поднебесной, жили, словно одна большая семья. К тому же, их всех сразу крестили в христианскую веру. А какое может быть между братьями и сестрами превозношение? Матушку Ван Юаня, управлявшую куренем, так как мужчины, участвуя в походах, постоянно отсутствовали, почитали за святую. Впрочем, она и была такой, кроткой и мудрой, истинной христианкой. Но теперь возгордились сразу все. А когда Наргиз вытянула и показала золотой мамин крестик, висевший у нее на шее, курень возликовал: «С нами Бог и каган – кто устоит против?».

– Может, ты поспешил, назвав меня невестой, – сказала Наргиз, сидя на белой кошме за праздничным столом. – Но я бы желала ею быть.

– Пускай… Ведь нет ничего невозможного у Бога. Даже если нам суждено умереть раньше, эти добрые люди запомнят нас такими. Ты же знаешь, я с тобой с первого взгляда.

– Знаю, – кротко ответила Наргиз. – И все же я не твоя жена.

– Не стоит пустыми домыслами огорчать такой праздник, – улыбнулся Ван Юань. – Пусть ты даже трижды пророчица, у Бога всегда найдется бесчисленное множество решений. Таких… таких решений, которых человек даже не ожидает. Я очень жалел, что отец не взял меня в поход, я так желал увидеть далекую родину своими глазами. И сколько рассказов о ее дивных красотах я здесь переслушал от этих людей. Я даже возроптал на Небо… А вот как все обернулось.

– Ты еще увидишь свою родину, – пообещала Наргиз.

Ее взгляд чуть дрогнул и почти без боли прошел насквозь. И в тот же момент на глаза Ван Юаня накатили слезы – она глядела в душу так, как смотрят Ангелы, соединяя в себе Небо и землю, время и пространство, касаясь вечности этой самой души, ведь душа в человеке бессмертна, и стоит только в нее заглянуть, чтобы увидеть сразу все тысячу жизней и бесконечность, лежащую впереди. Но если б не было там Любви… Но если б в этом взгляде не было Любви, его можно было бы снести без проблем, обратить сказанное в шутку, в пустоту… А так – Ван Юань зарыдал, как дитя, склонив свою голову Наргиз на плечо, и она гладила его по голове, словно маленького ребенка, а собравшиеся недоумевали. Но Наргиз легким движением руки указала на трапезу – праздник продолжается! И люди облегченно вздохнули. Ведь многие здесь сидящие помнили Ван Юаня еще ребенком, бегавшим с прорехой между ног… А что взять с маленького дитяти?

Глава 7

Травы поднялись где-то даже в рост человека; над ковыльной степью, покачиваясь, плавали монгольские всадники, провожая солнце к закату. Стада утучнели, как и люди; в предгорьях Тянь Шаня развелось много дичи – раз по разу устраивались ханские облавные охоты, и в них попадали не только звери. Войско постоянно пополнялось новыми людьми – охотниками и пастухами, остатками славной каракиданьской армии гурхана Елюй Даши, потомками царственной империи Ляо³¹.

Хан Хулагу не спешил. Передовые дозоры далеко уходили за перевалы, но основные силы только к осени вышли к границам монгольской степи, предварительно «добрав веса» – коней, людей и провианта. К этому времени по всему маршруту следования были заготовлены огромные склады продовольствия и фуража, наведены переправы, разбиты места стоянок. А где-то в авангарде уже разил врага бесстрашный баурчи Китбуга – найман, ревностный христианин, – проверяя камнеметами крепость стен Гирдекуха и Михрина³².

– Так ты говоришь, что ваш даосский император Узунг изгнал Будду из Поднебесной, а заодно и Христа; как же тогда в твоей стране процветает буддизм, откуда сотни монастырей, буддийских статуй и пагод? Те, кто побывали там, говорят, что местное население поголовно исповедует буддизм.

Хан Хулагу полулежал на подушках в своем походном шатре, как всегда с чашкой чая в руке; возле него в ряд, полусогнувшись, стояли китайские учителя со свитками в руках, объясняя по очереди отдельные места из своих мудреных писаний.

– Поднебесная следует Дао³³, мой господин, – произнес учитель Цюй Лиу, первый в очереди. – Поэтому мы с тщательностью исследуем всё, что предлагает нам Небо. И если оно соответствует мерному течению жизни, не нарушая баланс Инь и Ян, мы с радостью принимаем это учение. Главное – равновесие и плавное перетекание из одного в другое.

– Ну еще бы, как ты можешь заявлять о чем-то другом, если твое имя говорит само за себя, – засмеялся хан.

Он уже немного изучил китайский язык и знал, что имя Лиу означает «течение».

– А если я пошлю к вам Китбугу, и он огнем и мечом докажет, что его вера истинная, пришла с Неба, словно гром среди ясного дня… А вы, словно жабы в тинном болоте, грелись веками – и бац! Молния бьет прямо в вашу трясину – грязь разлетается во все стороны, жабы – вверх тормашками, равновесия никакого! Что тогда, как объяснить? Примите такое учение? Ведь оно пришло с Неба, в этом нет сомнений.

– Христианство в Поднебесной не отрицало Будду, – осторожно возразил Цюй Лиу. – Во времена династии Тан³⁴ эти две религии мирно уживались в стране. У нас даже есть сутры Иисуса, записанные буддийскими монахами, и они их почитают в своих монастырях наряду с сутрами Кумарадживы³⁵.

– Тогда почему ваше Дао понимает Будду, но не понимает Христа? – снова спросил хан. – В моем улусе равное отношение ко всем верам, если они от Неба. Я, например, верю в Майтрею, а моя хатум во Христа, и мы с ней легко находим общий язык.

Хан Хулагу рассмеялся, довольный своим аргументом.

– Господин, это зависит от многих обстоятельств… – робко вступил Тао Яозу, второй по очереди. – Порой простому горшечнику сложно понять замысел Сынов Неба, особенно, когда этот горшечник оставляет свой гончарный круг и мягкую глину на нем и берет в руки меч. Необычная твердость предмета его просто пугает, и он крошит им направо и налево… Тут немудрено и сам меч сломать.

– Тонко подмечено, ничего не скажешь, ты мастер словесности, горшечник, – молвил хан. – Но ведь и глину обжигают, и она становится твердой, как камень.

– Все в свое время, господин, – поклонился Тао Яозу. – Дао долго творит перед тем, как сунуть в печь.

– Ты считаешь, что у вас времени предостаточно? А если вдруг гром среди ясного неба? Нет, я просто хочу понять, сколько этого времени у меня. И успею ли я, прежде чем достигну Иерусалима, вдоволь навозиться с глиной своей души?

– Я вижу, господин уже знаком с огнем, – сказал третий из учителей, Янь Куан. – В таком случае нужно идти медленно, подолгу задерживаясь у источников, смачивая глину снаружи, доверху наполняя сосуды водой, иначе они и внутри потрескаются от жары.

– Как сырую глину можно заполнить водой? – возразил Тао Яозу.

– Очень осторожно, чтобы не расползлась, – ответил Янь Куан.

Продвигаясь по земле уйгуров маршрутом, проложенным однажды бесстрашным Джебе³⁶, армия хана Хулагу страдала от безделья, хотя у многих и чесались руки. Уйгуры, верноподданные Карахорума, почти все были крещенными, а уйгурские купцы, финансировавшие еще походы Чингисхана, при виде нового похода сразу поднимали свои руки вверх и только возносили благодарственные молитвы Небу. Ведь впоследствии всю военную добычу монголы продавали им за бесценок. Но раньше купцам приходилось метаться между городами едва ли не всего северного Китая, а теперь путь лежал прямо через их земли – вскоре потянутся караваны с добром в Карахорум, – и они были твердо уверены, что немногие дойдут до монгольской степи. На то и язык подвешен, и глаз наметан, и пальцы цепкие, словно у белки, чтобы быстро ощупать товар, сложить подходящую цену и отпустить обратно воинов свершать свои ратные подвиги и новые завоевания. По этой причине монгольская ордо встречала здесь только душевные, отзывчивые лица: купцы зазывали воинов к себе, угощали, знакомились поближе, уже наперед предлагая аванс в виде доброго вина, которое они хорошо умели делать. Не сильно следя за дисциплиной, темники-нойоны, а с ними тысячники и сотники, по нескольку дней гостили в богатых домах. Тем более, что хан Хулагу не спешил, и на то было много причин.

Повидавшие разные страны купцы могли с легкостью рассуждать обо всем, в том числе и о духовных вещах, как о христианском Византийском и Сирийском Богословии или различных течениях Ислама, так и о религиях Поднебесной. У этого народа чувствовалась врожденная способность к полемике, умение аргументированно доказать всю законность своих притязаний на чью-то собственность, ведь они разбирались во всем, а значит, имели полное право этим пользоваться на свое усмотрение. Но самое главное – они являлись практически близкими родственниками монголов, орхонскими «земляками»³⁷, выступившими в поход из монгольской степи «немного ранее» и завоевавшими Синьцзян вместе с живущими там тохарами. А те, в свою очередь, были родственниками иранских тохар. Уйгурам, смеси этих двух культур, на острие конфликта было о чем поговорить с монголами. Сами уйгуры называли себя токкуз-огузами, или могулами, хотя монголы называли их племя хотонами, людьми, живущими у колодцев. Ведь чтобы добраться из монгольской степи до Кашгара, нужно было пройти пустыню Такла-Макан.

Ван Юань со своей тысячей кэшиктенов неотступно следовал за ханом Хулагу, которого все время просвещали в плане буддизма, даосизма и прочих духовных традиций Поднебесной его конфуцианские учителя. Хан желал постигнуть суть философии тысячелетий, пройти пустыню и окунуться в воды, вдохнуть свежесть оазисов, встречающихся на пути, и напиться из колодцев, из которых пили Конфуций и Лао-цзы. А заодно понять, это одни и те же воды, которые достают из недр Такла-Макан уйгуры-хотоны, или совсем другие. Ведь колодцы могут быть в разных местах, а вода везде одна и та же. Тем более, что именно в этом направлении с последней заставы ушел однажды в одном ботинке «полностью свободный человек»³⁸.

– Что думаешь, они меня дурачат или в самом деле, пытаются объяснить истину? – спросил хан Ван Юаня, когда они оказались в одном приятном месте у воды.

Дул легкий ветерок и весело шелестел густым прибрежным тростником. А в тени ветвистых тополей приютилась уютная усадьба местных хотонов. Хозяин с радостью вышел навстречу высоким гостям и сразу предоставил им прохладные апартаменты прямо над озером. Так что и походный ханский шатер устанавливать не пришлось.

– Я думаю, они по-своему ищут к ней подходы, – ответил Ван Юань. – Пытающийся взять кобру первым делом старается накинуть ей на голову мешок.

– А мне кажется, что им приятней тянуть время, выискивая все новые и новые доказательства того, что давно и наверняка известно. Майтрея придет и силой своей дхармы³⁹ решит все проблемы: не будет больше уродств, все живые существа обретут тела пурпурного блестящего истинного золота, а их конечности будут прямы и чисты. Тогда все станут Буддами и в один момент, достигнув истинного просветления Майтреи, обретут одно общее с Ним сознание. К чему вся эта философия? Или ты тоже считаешь, что она и тогда пригодится?

Хан Хулагу снисходительно улыбался с уверенностью человека, знающего, о чем он говорит.

– И мне незачем будет учить ваши иероглифы, все премудрости Поднебесной мне станут известными в один момент, равно как и вовсе ненужными… Пустая философия и человеческая болтовня. Ведь я стану Буддой! Что скажешь, каракитай?

– Я из ханьцев⁴⁰, хотя это не существенно, – заметил Ван Юань. – Но я твердо уверен в последовательности, предложенной моими учителями. Дао творит форму, изменяя ее со временем на свое усмотрение, находит более совершенные образы среди множества поделок, доводя, таким образом, свое искусство до безукоризненности, и поддает обжигу. Только в таком сосуде можно носить угли: Огонь светит во тьме, но его не возьмешь голыми руками.

– Вот ты снова, словно моя жена, настаиваешь на категоричности. Ведь сосуд можно высушить и на солнце, налить в него елея, приладить фитиль и светить себе на здоровье.

– Такой сосуд со временем потрескается, и масло вытечет, – возразил Ван Юань. – Но я совсем не против, чтобы нужные изменения в человеке проходили незаметно и безболезненно. Здесь достаточно обрести только точную меру, именно об этой размеренности и толкуют учителя…

– Вот-вот, – прервал его хан, подняв палец вверх, – и я об этом говорю! Сталь куют тяжелым молотом, но «отпускают» медленно в масле.

– …если их рассуждения не заблуждение, подменяющее собой настоящую истинную веру, – закончил свою мысль Ван Юань.

Хулагу застыл на месте со счастливым открытым ртом.

– Ты не доверяешь своим учителям? – спросил удивленно хан, когда к нему вернулся дар речи.

– Я не совсем уверен, что им нужна истина, – ответил Ван Юань. – Их больше занимает процесс поиска и само участие в нем. Иначе бы они не выдворили Сияющую Веру в монгольскую степь.

– Но мы вернем им Свет Христов, а заодно и Будду Майтрею, – довольно засмеялся хан.

Вечерело. Хотон Колы-ван соорудил прекрасное угощение, его сразу стали подавать, как только Ван Юань кивнул на его вопросительные взгляды из хозяйских глубин – уйгурское жилище было более пространным, чем это могло показаться снаружи. За комнатой виднелась следующая комната, убранная занавесками из дорогой парчи и китайского шелка, и так до бесконечности. Оттуда сразу же заиграла живая музыка, неизвестные инструменты плакали и рыдали, словно душа монгольского воина. Ван Юаню казалось, что звуки, достигающие его слуха, исходят откуда-то из Райских обителей. К запеченному с душистыми травами мясу подали пенистое сладкое вино – напиток богов, – Ван Юань только пригубил, и голова пошла кругом. Нукеры Хулагу вместе с ханом лежали на дорогих коврах, громко рассуждая об отличной еде, хрустя косточками фазана и прочей дичи, в комнате сразу стало жарко.

– Прекрасное вино, – воскликнул хан, – клянусь жизнью своего коня, я еще не пил ничего подобного.

Хан рассмеялся, и вся компания вместе с ним, так что затряслись стены. Хозяин услужливо согнулся, в очередной раз поднимая руки вверх, благодаря Небо. У Ван Юаня лицо горело, как раскаленная сковорода.

– Схожу подышу и заодно проверю посты, – произносит он, обращаясь к хану, а тот раздваивается прямо на глазах.

– Слушай, Колы-ван, много ли у тебя такого чудесного напитка? Воинов снаружи тоже следует угостить, – говорит хан в двух лицах. – Мы с тобой обязательно рассчитаемся на обратном пути. Мои воины – грубые ребята… Иначе просто невозможно им объяснить, как душа еще при жизни попадает в Рай. А я уже вижу райских птиц и слышу, как поют Ангелы.

И опять дружный хохот, и кубки идут по кругу, а слуги Колы-вана вытаскивают из «хозяйских глубин» все новые и новые кувшины.

– Пошли, нам нужно освежиться, – говорят прямо на ухо губы Наргиз, и Ван Юань на нетвердых ногах выходит из горницы.

– Смотри не утопи его, ведьма-проказница, – кричит вслед своей родственнице хан, под громкий хохот нукеров.

Ван Юань вяло улыбается им и машет рукой.

Вокруг дома уже стоит полукруг из телег, образовав привычный монгольский курень. Дозоры прочесали окрестности, но вокруг только пески, после жаркого дня они отдают свое тепло всем желающим, и лица у воинов в монгольских шубах тоже красные, словно заходящее солнце. Разгоряченные и навеселе, похоже, они уже испытали веселящее действо Колы-ванового зелья – тысячник недовольно сжимает рукоять меча… Но ведь хан сам приказал. Чудесный напиток – небеса теряют краски, и все цвета заката ложатся прямо на людей, лошадей… Эти тоже ржут.

– Пошли прочь, бесстыжие… Ты что, собираешься купаться? Ведь монголы ни-ни… По яссе⁴¹ за это полагается смертная казнь!